В конце концов под давлением Нельсона, уже совершившего несколько налетов на побережье, последовало разрешение штурмовать Бастию. На берег у стен крепости должно было высадиться две тысячи человек под командой Нельсона и подполковника Уильяма Виллетса, сына дипломата, выходца из гугенотской семьи. При всех трудностях предприятия — тяжелые орудия приходилось тащить по острым камням и через глубокие овраги при помощи салазок и талей, батареи устанавливать на самодельных платформах в колючем кустарнике, maquis, как его здесь называли, — Нельсон не сомневался в успехе. «Эта экспедиция, — писал он домой, — мне почти как родное дитя. Относительно результата я не беспокоюсь. Нас ждет победа. Бастия будет нашей… Мои матросы — пример того, какими и должны быть английские моряки… Они практически непобедимы, пули, летящие в них, кажутся им не страшнее гороха».
Тем не менее под огнем атакующим приходилось не сладко. Шестеро офицеров «Агамемнона», люди, по словам Нельсона, «пулям не кланяющиеся», были убиты. Лейтенанта Джорджа Эндрюса, брата той самой девушки, на которой Нельсон собирался жениться в Сен-Омере, ранило, да и самого капитана, от опасности никогда не бежавшего, в один из моментов штурма сильно задело осколком ядра в спину, а в другой едва не убило — после очередного взрыва его полностью засыпало землей. Но и пушки «Агамемнона» тоже собирали свою жатву. Перебежчик сообщил: большая мортира в крепости дважды выходила из строя. Помимо того, благодаря установленной Нельсоном блокаде с моря у защищающихся практически исчерпались запасы продовольствия. Тем временем из глубины острова к месту событий приближался английский отряд, посланный на поддержку атакующим из Сан-Фьоренцо. 23 мая 1794 года гарнизон Бастии, под угрозой оказаться в руках беспощадных корсиканских патриотов, открыл ворота, и, в сопровождении военного оркестра, исполняющего национальный гимн, англичане вошли в крепость.
Взять Бастию оказалось нелегко, но Кальви оказалась еще более крепким орешком. При осаде полегли многие, а в семь утра 12 июля, наблюдая артиллерийский обстрел крепости, едва не погиб сам Нельсон: снаряд разорвался совсем рядом, на песчаной поверхности бастиона, и его вновь засыпало землей и камнями. «Сильно поранило лицо, ослепило песком», — записал он в бортовом журнале.
Но лорду Худу он доносил в тоне скорее шутливом: «Нынче утром меня ранило, но, как можете убедиться по почерку, не сильно». Однако же по прошествии нескольких дней пришлось признать — рана серьезнее, чем думалось. Правый глаз отличал свет от тьмы, но предметы, даже при максимальном напряжении, виделись нечетко. Оставалось утешаться лишь тем, что он мог не только потерять глаз, но и находился на волосок от гибели. Как успокоительно писал Нельсон жене, «зрачок стал почти величиной в остальную часть, как там она называется… Но пятна, если специально не вглядываться, не видно… Так что моя красота осталась при мне… И не думай, пожалуйста, будто раны мои так уж меня беспокоят… Нет, нет, ничто не заставит меня отказаться от выполнения долга, если только руки-ноги оторвет».
Мириться приходилось не только с постоянно, из недели в неделю, ухудшающимся зрением и порой нестерпимой болыо в глазу, но и с угнетающей жарой и всякими иными, как он говорил, бедами, от которых Нельсон страдал наравне со своими людьми. Врачи с ног сбились, сталкиваясь со все новыми случаями дизентерии и малярии, брюшного тифа и солнечных ударов. Жизнь тринадцатилетнего мичмана Хоста находилась в опасности, лейтенант Джеймс Мутри, сын всеми любимой Мэри Мутри, умер. Но тут, вскоре после того как лорд Худ получил сообщение о необходимости снять осаду ввиду недостатка остающихся в строю людей, гарнизон Кальви, израсходовав последние боеприпасы, внезапно выбросил белый флаг.
После взятия Бастии Нельсона уязвила недостаточность общественного признания его заслуг. В докладе адмиралтейству лорд Худ лишь бегло упомянул о нем. «А ведь вся операция, — делился Нельсон своими переживаниями с Уильямом Саклингом, — проводилась в соответствии с содержанием адресованных мне писем лорда Худа. Я являлся настоящим ее двигателем, и успеха мы добились благодаря мне». Не терпелось Нельсону донести ту же мысль и до жены, не отдававшей, судя по всему, должного решительности, с какой ее муж выполнял свой долг.
«Я следовал распоряжениям лорда Худа со рвением, какого не превзойти никому… Уверен, тебе будет чрезвычайно приятно узнать, что единственной причиной нашей разлуки является моя преданность родине и безукоризненное выполнение долга… Если со мной случится несчастье, уверен, благодаря такому поведению король не оставит тебя своими милостями (хотя, конечно, я ни секунды не сомневаюсь — я вернусь к тебе во здравии и славе). Никогда имя мое не покроет позор в глазах тех, кто мне близок».
И в переписке с братом Уильямом он тоже всячески подчеркивал ценность личного вклада в победу: «В ходе войны я сто двенадцать раз сталкивался с французами, и неизменно с той или иной степенью успеха. В Европе никто больше не может похвастать такими показателями… Мой единственный девиз — честь. Мне нередко представлялись разнообразные возможности, и я не упустил ни одной, выказав себя не только храбрым офицером, но и человеком с головой. Все предлагаемые мною планы осуществлялись, все суждения оказывались верными».
В том же духе Нельсон писал герцогу Кларенсу: «Богу было угодно дать мне возможность во время войны зарекомендовать себя офицером, заслуживающим доверия, а также позволить в полной мере осуществиться всем моим начинаниям… Основывая свои суждения на здравом смысле, я никогда не ошибался».
Столкнувшись с небрежением его заслугами при взятии Бастии, Нельсон опасался, что и роль, сыгранную им при осаде Кальви, тоже предадут забвению. «Боюсь, скромная моя служба отмечена не будет, — писал он жене. — Ну да ладно! Ведь как бы ни оценивай деятельность офицера, он всегда должен верно служить своей стране».
Опасения Нельсона оправдались, и это привело его еще в более подавленное состояние, чем прежде. По его словам, он сделал больше других для успеха всей операции. «Сто десять дней подряд, на суше и на море, я был в деле: дал три морских сражения, дважды атаковал на своем корабле Бастию, взял две деревни, вывел из строя двенадцать судов противника». И что же? «Моих трудов никто не заметил, — сетует он в письме дяде. — Известно, как в течение двух месяцев я перекрывал все морские подходы к Бастии — туда удалось доставить всего шестьдесят мешков муки. А в Сан-Фьоренцо и Кальви так и вообще ничто не просочилось, к тому же четыре французских фрегата не смогли выйти в море и оказались у нас в плену… Других-то… отличили, и щедро. Я очень близко принимаю к сердцу проявленную ко мне несправедливость, и оно всякий раз, как подумаю о приеме, мне оказанном, начинает болеть. Все, кто хоть как-то участвовал в этом деле, получили свое, и только я, я один остался без награды. Моя единственная опора — всегдашняя готовность служить своей стране. Но порой охватывает отчаяние, и я готов оставить эту службу… Но ничего, настанет день, когда я сам буду повышать в чинах других!»
Нельсона не только забыли поблагодарить — премиальными его тоже обошли. «Остается надеяться, — писал он жене, — что те, кто получил столько денег, распорядятся ими разумно. Не служи я столь беззаветно родине, может, и мне удалось бы заработать. Но я верю — этих купчиков забудут, а мое имя останется… Правда состоит в том, что я всегда верно служил Англии, и всегда моей судьбой оставалось забвение. Но даже и это не заставит меня забыть свой долг. Я горд, хорошо выполняя его. Пусть это и не приносит дохода, зато доставляет подлинную радость! Верю, придет время и труды мои будут оценены по достоинству, хотя, боюсь, наступит оно не скоро».
А впереди Нельсона ждало очередное разочарование. «Агамемнон», нуждавшийся в срочном ремонте, стал на якорь в Ливорно. Лорда Худа, отозванного в Лондон, временно заменял вице-адмирал Уильям Хотэм, сын баронета, офицер, несомненно, мужественный, но нерешительный, вечно во всем сомневающийся и «вообще не предназначенный», по мнению Нельсона, командовать крупными силами. Едва его корабль был снова готов к выходу в море — а во время ремонта капитан посетил Геную, красивейший, как он находил, из виденных им городов, где удостоился чести быть принятым дожем, — как Нельсон поспешил в Тулон, намереваясь вместе с Хотэмом атаковать французский флот, если тот вознамерится поднять паруса. Погода стояла ужасная, бушевал, отмечает Нельсон, «настоящий ураган», в какой ему раньше попадать не приходилось. Хуже того, он снова чувствовал себя неважно: разыгралась лихорадка, раздулась щека. Болели и многие другие члены команды.
Блокада Тулона оказалась предприятием долгим и утомительным. Однако же в марте 1795 года французский адмирал Пьер Мартен получил указание недавно сформированной в Париже Директории оставить Тулон и сопровождать флотилию, направляющуюся к Корсике, оказавшейся в руках англичан. Мартен не пришел в восторг от такого задания: три четверти его матросов никогда не выходили в море. Многих из лучших офицеров либо арестовали, либо казнили в дни террора. Суда, численностью англичанам не уступающие, были хуже вооружены и не так маневренны. Но категоричные указания Директории отказа не предусматривали. Французский флот вышел из Тулона и сразу попал в беду.
Два судна столкнулись, и одно из них, восьмидесятичетырехпушечный «Передовой», потеряло фок- и грот-мачты. Видя, как корабль отстает от остальных, Нельсон решил воспользоваться подвернувшейся возможностью и устремился в погоню за «Передовым». Он приблизился к французам с кормы на расстояние ста ярдов и с удовлетворением наблюдал за тем, как его артиллеристы, подготовке которых он всегда уделял самое пристальное внимание, открывают огонь из бортовых орудий. «Почти все ядра попали в цель», — записывает он. И к часу пополудни «Передовой» представлял собой совершенную развалину: паруса его свисали клочьями, бизань-мачта, топ-мачта и реи прямой бизани разбиты.
К тому времени адмирал Мартен уже развернул свои суда и приготовился к бою. Но Хотэм, не желая ввязываться в полномасштабное сражение и подвергать «Агамемнон» риску быть отрезанным от основных сил, дал сигнал к отступлению. На следующий день британский флот столкнулся с «Передовым» и буксирующим его двадцатичетырехпушечником «Цензор». После непродолжительной стычки оба капитулировали, и Джорджа Эндрюса послали вывесить на мачтах того и другого английские вымпелы. Нельсон тем временем отправился на флагманский корабль в надежде убедить Хотэма начать преследование Мартена и заставить его принять бой, явно ему невыгодный. Оба французских корабля понесли тяжелые потери, в то время как «Агамемнон» насчитывал всего тринадцать раненых. Опытный командир отряда, в который входил «Агамемнон», контр-адмирал Сэмюэл Гудолл, получивший чин лейтенанта за два года до рождения Нельсона, поддержал капитана, заявив: решительный удар может принести успех, небывалый в истории британского флота. Но Хотэм был не из тех людей, что наносят решительные удары. Он лишь исполнял приказы. Два французских судна выведены из строя, а стало быть, опасность, нависшая над Корсикой, на данный момент миновала: «Мы отлично справились со своей задачей».
Нельсон придерживался противоположного мнения: будь он человеком, принимающим решения, «весь французский флот признал бы мой триумф, либо меня ждал бы позор». «По характеру своему, — писал он жене, — я не способен на осторожные, медленные шаги. Я хочу быть адмиралом и командовать английским флотом! И я скоро добьюсь своего, либо мне конец». Ну а пока капитан Нельсон по крайней мере мог утверждать — и действительно утверждал, — всем достигнутым он обязан себе самому.
«Меня высоко ценит вся Европа, — говорится в другом письме. — Даже австрийцам прекрасно известно мое имя… Рискну сообщить тебе по секрету, у меня есть возлюбленная, и это ни много ни мало сама римская богиня войны Беллона. По крайней мере так говорится в посвященных мне французских стихах, и авторы их настолько забросали меня лаврами, что из-под них почти не видны мои желтые щеки. «Дорогой Нельсон», «любезный Нельсон» и «пылкий Нельсон» — сколь ни абсурдны подобные выражения, они все же лучше, чем ругань: все мы падки на лесть».
В июле случилось очередное беглое свидание с адмиралом Пьером Мартеном, и вновь Хотэм дал команду отступить. «Так закончилась наша вторая встреча с этими господами, — писал Нельсон герцогу Кларенсу. — А ведь мы имели отличные шансы захватить все их корабли».
Сэр Хайд Паркер, временно заменивший Хотэма на посту командующего флотом (тот направился домой, намереваясь, как выяснилось, навсегда оставить действительную службу), тоже оказался нерешительным военачальником. С ним впоследствии Нельсону еще предстоит скрестить шпаги. Но командовать средиземноморской флотилией назначили другого офицера — адмирала сэра Джона Джервиса. К тому времени ему исполнилось уже шестьдесят два года, он обладал огромным опытом и сильным характером, будучи к тому же, по словам Нельсона, человеком на редкость самоотверженным. Сын адвоката, отпущенный отцом на все четыре стороны с двадцатью фунтами в кармане, Джервис поступил на флотскую службу в четырнадцатилетием возрасте, а через десять лет уже командовал «Дикобразом» и видел, как Джеймс Вулф атакует Авраамовы высоты под Квебеком. Нельсон встретил нового начальника с распростертыми объятиями. «Узнав о вашем назначении, — говорил он ему впоследствии, — я сразу же успокоился». Джервиса и самого обрадовала перспектива служить с таким человеком, как Нельсон: он воспринимал его скорее как сослуживца, нежели подчиненного. Нельсон почти сразу получил чин коммодора, а значит, лишних десять шиллингов жалованья в день. К тому же ему намекнули — и контр-адмиральское звание не за горами.
Однако отнюдь не все офицеры разделяли энтузиазм Нельсона в связи с назначением Джервиса. От него всегда исходила какая-то неясная угроза. Мощно сложенный, с суровыми чертами лица, он устрашал уже одной только внешностью, Джервис имел репутацию сторонника жесткой дисциплины и, по словам его близкого приятеля, далеко не всегда сдерживал свой неукротимый нрав, а доведенный до ярости, «давал волю языку, не стесняясь самых непристойных выражений». «У него весьма своеобразное чувство юмора, — добавлял он, — жертвой которого становились многие, лишенные возможности отплатить ему той же монетой. В то же время, сталкиваясь с проявлениями мужества, усердия и умелости в действиях, Джервис не скупился на похвалы… и в личных отношениях, избегая демонстративных жестов, проявлял щедрость и добросердечие».
Нельсону приходилось наблюдать — и всегда с сочувствием — дисциплинарные методы Джервиса в действии. Четверых на флоте под его командованием предали суду военного трибунала за подстрекательство к бунту на корабле «Святой Георгий», где двоих гомосексуалистов уже повесили за «преступление против природы». Бунтовщиков признали виновными и приговорили к смерти через повешение. Казнь должна была состояться немедленно, но дело происходило в воскресенье, и заместитель Джервиса, вице-адмирал Чарлз Томпсон, предложил перенести ее на другой день. За что и был отправлен домой. «Да будь хоть Рождество, не говоря уж об обыкновенном воскресенье, — втолковывал Нельсон одному из коллег-капитанов, — если надо — я самолично повесил бы преступников!»
Сам Нельсон с неизменным вниманием относился к справедливым претензиям матросов, например, к жалобам на скудную оплату и «безобразное отношение» после окончания срока службы. Но к бунтовщикам он не испытывал ни малейшего сочувствия. Когда в мае 1797 года поступили сообщения о крупных волнениях на Северном флоте, где моряки требовали улучшения условий службы, он не выразил ни малейшего протеста против самых суровых карательных мер в отношении зачинщиков. Да, говорил он отцу Уильяма Хоста, у некоторых матросов есть веские основания быть недовольными, но что касается «бандитов с Севера», он бы с удовольствием направил против них орудия собственного корабля. «У нас на флоте пока все в порядке, — добавлял он, — и если правительство решит повесить хотя бы некоторых бунтовщиков с Севера, так будет и впредь».
Тем не менее, одобряя в случае необходимости казни и телесные наказания, Нельсон предпочитал, будь хоть малейшая возможность, избегать столь суровых мер и добиваться своего, выслушивая резоны подчиненных и обещая разобраться со справедливыми требованиями. Один матрос-американец, Джейкоб Нейгл, служивший в 1797 году на фрегате «Бланш», оставил в дневнике бесхитростное описание случая, довольно выразительно демонстрирующего отношение матросов к своему «Нелю». Прежнего капитана фрегата Чарлза Сойера уволили после того, как стало известно о его обыкновении вечерами заводить к себе в каюту молодых моряков и, веля им потушить свет, трогать их за «нежные места». На короткое время его сменил капитан Д’Арси Престон, вслед за ним, своим чередом, пришел племянник адмирала Хотэма, капитан Генри Хотэм, известный во всем флоте своим крутым нравом. «Матросы с судна, которым он командовал раньше, называют его сущим извергом, — пишет Нейгл, — и мы взбунтовались, отказавшись ему повиноваться».
«Он поднялся на борт 7 января 1797 года, — повествует Нейгл, — собрал на корме всех офицеров и команду и велел зачитать приказ о своем назначении. «Нет, нет, ни за что!» — вскричали все. «В чем дело?» — спросил капитан. Один из боцманов ответил — люди с его прежнего корабля говорят, будто он настоящий изверг, нам такой не нужен. После чего несколько человек развернули два орудия и уже подожгли фитиль.
Тогда он сел в шлюпку, отправился на борт корабля (коммодора Нельсона) и вернулся с первым лейтенантом. Тот тоже собрал всех на корме и отвел в сторону боцманов. «Знаете, ребята, — сказал он, — если вы откажетесь повиноваться кэпу Хотэму, каждый третий будет повешен». Команда бросилась к орудиям, все похватали ломы, лопаты, ганшпуги, что под руку попадется. Кэп Хотэм, офицеры, первый лейтенант поговорили о чем-то и снова отправились на судно к коммодору Нельсону.
Через полчаса появился сам коммодор, велел собрать всех и спросил, чем мы недовольны. Ему сказали, что с таким страшным человеком, как капитан Хотэм, служить никто не хочет.
— Ребята, — сказал он, — все вы настоящие храбрецы. Вы лучшие на флоте. Вы захватили два фрегата противника, превосходящие «Бланш» в вооружении и размерах А теперь вы бунтуете. Если капитан Хотэм станет обращаться с вами дурно, доложите по команде, и я разберусь.
Сразу раздалось троекратное «ура», кэп Хотэм угрюмо отвернулся, а Нельсон отправился к себе на корабль».
Если уж я вышел на поле брани, то должен быть в центре событий
Служа под началом сэра Джона Джервиса, Нельсон рассчитывал наконец добиться почестей, так долго и так страстно им ожидаемых. Однако в настоящий момент на устах всей Европы был не он, а некий корсиканский офицер, почти одиннадцатью годами его моложе, — Наполеон Бонапарт. Полководца, достигшего славы при осаде Тулона, где он командовал артиллерией, Директория поставила во главе войск, ведущих кампанию в Италии. Члены Директории не сомневались — столь способный военный сможет одержать верх над армиями Пьемонта и Австрии, а столь беспощадный — пополнить опустевшую казну за счет сокровищ, награбленных у поверженных врагов революционной Франции. Уверенность, вполне себя оправдавшая, — итальянская кампания Бонапарта стала сплошным триумфом. В конце апреля Пьемонту пришлось подписать сепаратный мир, а в мае французские войска атаковали деревянный мост через реку Адду под городком Лоди и оттеснили австрийцев с противоположного берега. Несколько дней спустя Бонапарт вошел в Милан и поселился во дворце, откуда поспешно бежал австрийский эрцгерцог. Теперь для окончательной победы над австрийцами молодому генералу оставалось занять территорию, принадлежащую Венецианской республике. Испанцы готовы были вот-вот переметнуться на сторону французов. Неаполь колебался. Ливорно был взят, и англичане тем самым потеряли важный морской порт. Остальная часть Тосканы тоже вскоре будет оккупирована. Генуя заботилась лишь о том, как не вызвать неудовольствия французов, и Нельсону оставалось только дивиться, почему, «стоит лишь приблизиться к любому укрепленному пункту, контролирующемуся генуэзским правительством, по тебе открывают огонь».
С «Агамемноном» Нельсону пришлось расстаться: корабль находился в жалком состоянии — плавающая лохань, по словам собственного капитана, и Джервис почел за благо отправить его в Англию в качестве конвойного судна. Нельсон получил приказ перевесить свой коммодорский вымпел на мачту семидесятичетырехпушечника «Капитан». Командуя им, он делал все от него зависящее, лишь бы не допустить доставку продовольствия для французской армии морскими путями. «Если уж я вышел на поле брани, то должен быть в центре событий, — писал он жене. — Возможно, по возвращении домой большие люди и забудут о моей службе, но я-то сам не забуду, и отгремевший салют всегда будет для меня важнее незаслуженных наград».
Но в общем, на Средиземном море настоящей славы Нельсон пока не обрел. В конце сентября ему приказали заняться эвакуацией английского гарнизона из Бастии, а затем с острова Эльба, где он же тот самый гарнизон не так давно высадил. Правительство в Лондоне сочло — против объединенных сил двух флотов, французского и испанского, англичанам на Средиземном море не выстоять. Нельсон резко порицал такое решение. «Они там и понятия не имеют, на что мы способны, — писал он. — Как бы ни хотелось мне оказаться дома, в Англии, я посыпаю голову пеплом, я облачаюсь в дерюгу и горько переживаю полученный приказ, бросающий столь мрачную тень на достоинство нашей страны, чей флот не уступит никому в мире. Сказать, что я подавлен и несчастен, значит не сказать ничего».
По пути домой английскому флоту подвернулась было столь чаемая им возможность продемонстрировать свою доблесть. Уже приближаясь к выходу из Гибралтара в Атлантику, Нельсон различил сквозь тонкую пелену летучего февральского тумана контуры крупных кораблей, также направляющихся на запад. Правда, собственный его корабль замедлил ход — матрос свалился за борт, и на воду спустили спасательную шлюпку под командой первого лейтенанта Томаса Харди. Безуспешные поиски затянулись и прекратились, лишь когда спасатели решили, что их товарищ утонул. К тому моменту над ними нависла угроза попасть в плен вражескому судну, выходящему из Альхесираса, испанского порта на берегу Гибралтарского пролива. «О Боже, надо выручать Харди! — воскликнул Нельсон. — Опустить топсель!» Налегая изо всех сил на весла, матросы поравнялись с замедлившим ход кораблем, после чего он вновь рванулся вперед, отрываясь от испанских судов — но лишь затем, чтобы столкнуться с новой преградой.
Нельсон поделился своими соображениями с сэром Гилбертом Элиотом, возвращавшимся после выполнения обязанностей гражданского уполномоченного в Тулоне на «Капитане» в Лондон. Предстоит сделать трудный выбор, говорил Нельсон Элиоту: он должен либо попытаться обнаружить главные силы английского флота и предупредить Джервиса, что испанцы тоже вышли в Атлантику, либо — в случае если последние направляются в Вест-Индию — последовать туда же, дабы дать знать о приближении противника. Элиот, с трудом выбираясь из глубокого сна, отнесся к перспективе большого крюка с усталым стоицизмом. «Мы здесь всего лишь пассажиры, — сказал он, — и нам остается лишь мириться с обстоятельствами». И снова погрузился в сон.
Проснувшись, он обнаружил: от идеи похода в Вест-Индию Нельсон в конце концов отказался, устремившись на поиски основных сил британского флота, замеченных 13 февраля 1797 года в виду португальского мыса Сен-Винсен. Назавтра — в День святого Валентина — показались и испанские суда, направляющиеся в Кадис. Оказывается, это они палили ночью. Поначалу на горизонте, в тумане, виднелись лишь смутные силуэты. Затем картина прояснилась. «О Господи, — воскликнул вахтенный лейтенант, — ну и громадины! Не корабли, а целый береговой плацдарм».
Тем временем сэр Роберт Калдер, первый помощник адмирала Джервиса, находившийся вместе с ним на борту флагмана «Виктория», также напряженно вглядывался в даль, прижав к глазам подзорную трубу.
— Восемь парусников, сэр Джон.
— Отлично, сэр.
— Двадцать!
— Отлично.
— Двадцать пять… двадцать семь, сэр Джон.
— Довольно, сэр, ни слова больше! — взорвался Джервис, имевший в своем распоряжении лишь шестнадцать кораблей. — Жребий брошен, и даже если их будет пятьдесят, отступать некуда. Сейчас Англии нужна победа.
Услышав его слова, капитан-канадец Бен Хэллоуэлл, чей корабль сильно потрепало в шторме, пришел в такое возбуждение, что изо всех сил хлопнул адмирала по спине.
— Отлично сказано, сэр Джон, отлично сказано! И с Божьей помощью мы как следует надерем им задницу.
Испанские суда следовали двумя колоннами на расстоянии нескольких миль одна от другой. Джервис распорядился вклиниться между ними и завязать бой с каждым по отдельности. Семидесятичетырехпушечник «Каллоден» под командой Томаса Трубриджа, оказавшись первым, бросился на противника, по словам Катберта Коллингвуда с «Отличного», замыкавшего строй английских кораблей, как «ястреб на добычу». Поначалу маневр принес удачу, но в какой-то момент Нельсон, шедший третьим с конца, увидел, как значительная часть испанского флота может уйти из-под огня, и отклонился в сторону. Рассчитывая не помешать тем самым общему плану Джервиса, он, однако, действовал на свой страх и риск, тем более на него навалились разом семь испанских судов, в том числе «Сантиссима Тринидад», самый крупный в ту пору военный корабль в мире.
«Отличный» и «Каллоден» поспешили к нему на помощь, за ними — «Бленхейм». Все они в ближайшие часы сильно пострадали от огня бортовых орудий противника. А «Капитан» с разлетевшимися в щепки реями, сломанным рулем, порванными в клочья парусами и рухнувшей передней топ-мачтой вообще не мог более принимать участие в боевых действиях. В таких условиях Нельсон дал команду таранить ближайшее к «Капитану» испанское судно — «Святого Николая». В момент столкновения Нельсон поднял абордажную команду и, следом за рядовым 69-го полка, служившим на «Капитане» в качестве морского пехотинца, спрыгнул, обнажив саблю, на корму испанца. Другие солдаты и моряки, включая трех мичманов, последовали за командиром, пробираясь сквозь дым по бушпритам, цепляясь, сжимая в зубах кортики, за реи, перепрыгивая с одного фальшборта на другой. Один из них свалился за борт.
«Двери кают-компании оказались заперты, — докладывал начальству Нельсон, — и испанские офицеры стреляли по нас из иллюминаторов. Взломав двери, мои люди ответили им огнем». Добравшись до квартердека, Нельсон увидел: испанский вымпел уже сорван с мачты. Это сделал Эдвард Берри, в прошлом его первый лейтенант, недавно получивший повышение и теперь, в ожидании нового назначения, плавающий на «Капитане» в качестве вольнонаемного.
Из орудий нижней палубы «Святого Николая» еще велся огонь по британским судам, но несколько испанских офицеров уже вручили Нельсону свои шпаги. В тот самый момент с огромного трехпалубника «Сан-Хосе», безнадежно спутавшегося оснасткой со «Святым Николаем», прозвучал мощный залп мушкетного огня. Семь нельсоновских моряков были убиты, несколько ранены. Погибли и двадцать испанцев. Вне себя от ярости, Нельсон осуществил операцию, вошедшую впоследствии во флотские анналы как «Патентованный мост Нельсона для абордажа кораблей первого ранга». Затребовав на уже пылавший борт «Святого Николая» дополнительные силы, он использовал судно как ступеньку для абордажа «Сан-Хосе».