В этом Леониде Михайловиче есть что-то притягивающее, но старикашка безрассуден в своем евангелизме, ослеплен и оторван от жизни. Есть и другого рода слепота. Я расскажу вам другой случай, как факт, что слепота бывает разная, несколько в другом плане. Сейчас мы с вами рассуждаем, и вы не возмущаетесь…
— Как не возмущаюсь?
— Погодите, милейший, мне кажется, что вы вериге в то, что я говорю.
— Какое основание не верить?
— Очень хорошо. Я потому и говорю… А теперь скажите: читали учебники по политграмоте?
— В свое время читал.
— Чей?
— То есть как „чей“?
— Ну, какого автора?
— Керженцева и Леонтьева.
— А, да, стоящая штука, но это пособие по ленинизму, а то политграмота была Ингулова, читали?
— Ну, знаю…
— А вы знаете, этот Ингулов сидел с нами здесь.
— А теперь что с ним?
— Трудно сказать, приблизительно 15 дней, как забрали…
Чистое наказание с ним было. Вы же представьте себе, в первые минуты, как попал в камеру, боялся всех, как огня, считал всех врагами народа. Притулился к самой стенке и ни с кем не желал разговаривать. Дескать, я здесь человек временный, попал сюда случайно и не хочу с вами знаться. Мы и решили: хорошо, отлично, голубчик, вызовут на допрос, раскусишь, что к чему. И вызвали буквально сразу же. А там такая комедия произошла: вводят его, сидят два архаровца: „Ну, чего глаза вылупил?“
„Я Ингулов, автор политграмоты.“
А они чуть животы не надорвали… хохот… Умрешь прямо! „Цыц, Ингулов! Марш в угол!“
А потом — бах, шарах по морде, заплевали ему все лицо…
Ну, и сразу стало все понятно, враз поумнел, вернулся другим человеком:
„Дорогие товарищи, я же не знал…“
Вдруг, как-то внезапно спохватившись, оборвав на полуслове свой рассказ, Пучков-Безродный сползает с нар к параше.
Вокруг гул голосов. Люди коротают время в разговорах. Рядом со мной тоже перекидываются всякой всячиной. Среди гула слышу:
— Ухо полметра… голова уже сделана…
— Ее тоже будут отливать в бронзе?
— Да.
— Сколько же частей будет в голове?
— Я не знаю, но колоссальная работа, самый большой монумент…
— Так что это будет прообраз по существу?
— Скажите мне лучше, сколько стоит?
— Сумма астрономическая…
Возвращается от параши и снова усаживается рядом со мной Пучков-Безродный.
— А теперь мы покурим, угощайтесь, — заулыбался он, поднося кожаную папиросницу.
Закурили. Вдруг Пучков обернулся. Прислушивается. Я тоже оборачиваюсь: сдвинуты друг к другу головы, между ними, вытянув тоненькую шейку, Сергей Иванович дрожащим от волнения голосом полушепотом читает Некрасова:
— Вынесет все… Тут вдруг губы Сергея Ивановича задергались, он остановился, но в тот же миг взял себя в руки:
Пучков-Безродный покачал головой:
— Жаль, что не придется. — Что вы сказали?
— Сказал, что не придется… Мне-то уж во всяком случае… Шестьдесят лет — не двадцать…
— Почему же? Еще поживете лет тридцать…
— Спасибо. Там бы, пожалуй, прожил бы, а здесь считай за год десять лет долой.
— Скажите, по-вашему, все погибло безвозвратно?
— Ух ты черт! — старик вдруг выпрямился, держась рукой за доску нар. — Зачем бы я стал вашу голову мутить! Это было бы слишком… вроде Леонида Михайловича — все валить в одну кучу. Да будет вам известно, что по натуре я оптимист. Вы что же думаете, что я могу сказать, что все здание на песке? Нет уж, дудки! Шалишь, нас не собьешь…
Старик вдруг качнулся и тут же схватился за нары. Меня поразила необычайная перемена во всем виде этого насмешливого и, как мне показалось, не совсем серьезного человека. Лице его очень побледнело и как-то странно оскалилось.
— Я так полагаю, — проговорил он, тяжело дыша, — надо только не терять точку опоры…
— Можно мне спросить?
— Какой разговор, спрашивайте.
— Мне показался схожим ваш строй речи с речью Кондратьева. Тут как-то словно один человек…
— Вообще, честно говоря, на данном отрезке я на все смотрю его глазами, даже чудно: говорю его словами, а вы вот что, вы еще очень молоды и находите в себе силы бороться за свою правоту, берите пример с Кондратьева.
— Советуете держаться до конца?