Так почему к бумажной цифири Военного министерства, Пуришкевича и Замысловского, твердящих, что евреи - самые никчемные патриоты, больше всех в империи уклоняющиеся от армии, он, Солженицын, относится с почтением и обильно цитирует "недоброжелательного к евреям Шмакова" (с. 151-152), а до боли простую, всем очевидную цифру из докладов депутатов фракции народной свободы, упомянутую тут же, на чуть ли не на том же развороте, Солженицын замалчивает? Почему?
Потому что вместо нагромождения статистики уклонений там приводятся две простые цифры из тех же правительственных документов: процент всех евреев в армии - 4,94%, а отношение евреев к общему населению империи 4,%, из чего со всей очевидностью следует, что евреев в армии непропорционально много и разговоры об уклонениях и министерская цифирь идеологическая липа. Неудобный, ненужный источник - мы его и задвинем.
Наконец, черта оседлости, которой, по Солженицыну, и вовсе не было - а был, воспользуюсь его выражением, сильно расширенный край еврейского проживания (с. 43, 118, 119). Солженицын с завидной настойчивостью повторяет и варьирует эту мысль на разные лады: черта оседлости - фикция, евреи ездили и селились по всей территории империи, когда хотели и где хотели. От многократных солженицынских повторов пилюля черты оседлости слаще не станет, хотя истины ради следует сказать, что вопрос о проницаемости черты для разных слоев еврейского населения и в разные периоды совсем не однозначный.
Проблема в том, что для Солженицына неоднозначность отсутствует как таковая.
А разобраться в этой проблеме не так уж и трудно. Базовые источники лежат на поверхности, за ними не нужно ехать в библиотеку Мичиганского университета и подбирать никчемные статьи скучающих отставных большевиков из русско-американской прессы.
До Первой мировой войны в России появилось как минимум восемь солиднейших трудов - систематических обозрений действующих законоуложений правительства о евреях. Среди них - работы М. Мыша (1904, 1910), И. Гессена (1904), И. Фриде (1909), Л. Роговина (1913), Г. Ветлугина (1913), Я. Гимпельсона и Л. Брамсона (1914). Речь идет о тысячестраничных сборниках, построенных по такому принципу: подборка государственных законов разъяснения к ним Сената - запросы и жалобы в Сенат в связи с выполнением или невыполнением законов на местах.
Достаточно беглого просмотра соответствующих разделов, посвященных еврейскому праву на жительство, чтобы стало ясно: черта оседлости представляла собой важнейший механизм ущемления элементарных прав евреев России, и этот механизм, перпендикулярно концепции Солженицына, работал, как правило, исправно, а чем ближе к эпохе Николая II - тем эффективней. Из приведенных в этих источниках многочисленных жалоб в Сенат следует, что черта сжималась - не расширялась.
Дозволение ремесленникам селиться за ее пределами в середине 60-х гг. было в начале правления Александра III аннулировано.
Право на постоянное жительство в Москве, дарованное николаевским солдатам, отслужившим 25 лет в армии, было в 1891 г. отнято, старики-солдаты - с семьями, в разгар пасхального празднества - выдворены.
Высочайшая милость Николая, позволяющая участникам сражений русско-японской войны селиться за чертой, никогда не была реализована на практике: полиция изгоняла из северной столицы евреев - георгиевских кавалеров, приехавших ходатайствовать об исполнении на деле царской милости.
Полагаю, для Солженицына сенатские документы с сенатскими же разъяснениями, дающие красноречивую картину бесправия русских евреев, задавленных чертой, - недостаточно субъективный источник. Поэтому обращаться к ним не следует: зачем?
Лучше процитировать мемуары бывших столичных стряпчих или титулованных врачей - ведь для них черта действительно была проницаемой. Для них, живущих в столицах и составлявших меньше трех процентов русских евреев. А шесть миллионов пускай помолчат, им слова не давали.
В очень редких, почти исключительных случаях Солженицын все-таки снисходит до того, чтобы процитировать солидный источник, который именно в силу своей солидности и авторитетности идет вразрез с авторской концепцией. Показательно, как с ним обращается Солженицын. Так, например, Бен-Цион Динур, один из немногих серьезных еврейских историков, чьи выводы (а не вырванные из них цитаты) удостоились упоминания в книге, выведен, совершенно естественно, лжецом и обманщиком.
Солженицын даже не в состоянии процитировать его без того, чтобы не прервать на полуслове. Динур говорит: после присоединения Польши правительство обещало евреям права и сделало попытки их осуществить, но начались массовые изгнания из деревень, и было введено двойное налоговое обложение. Солженицын ернически выделяет курсивом все глаголы и вставляет в скобках: обещания исполнялись, попытки были успешными, изгнания из деревень никогда не осуществлялись, налоговое обложение последовательно не взималось...
И добавляет к цитате: "Если такое изложение истории считать объективным - то до истины не договориться" (с. 131). Я бы добавил от себя - если так обращаться с источниками, то и браться за дело не следует, а об истине надо вообще забыть - она автора не интересует. А интересует автора его собственная магистральная концепция, и он не остановится решительно ни перед чем, чтобы ее протащить.
По той же причине Солженицын умалчивает о важных с точки зрения русско-еврейской истории событиях, выпячивает другие, более чем второстепенные, водружает их во главу угла, решительно ломает иерархию смыслов и значений. "Протоколы Сионских мудрецов" - этот поистине "выдающийся вклад русской правой" в становление антиеврейской идеологии минувшего столетия - и вся общественная полемика вокруг них, упомянуты мимоходом. Иначе и быть не может: если рассказывать о них, то вся концепция разлетится в пух и прах и окажется, что государство российское вовсе не стоит у истоков христианского милосердия по отношению к евреям...
Главная тенденция конца XIX в. - стремительное обнищание еврейского местечка и не менее стремительная пролетаризация русских евреев (как раз и объясняющая появление Бунда и взрыв революционной активности еврейских рабочих) - вообще не упомянуто.
Нет еврейского рабочего класса - и все тут. Действительно, ведь еврей, по Солженицыну, всегда использует чужой труд, крестьянский либо промышленный, - какой из него пролетарий! Еще скажите, что Иосиф-плотник был евреем!
Поэтому когда где-то среди цифр всплывают 35% евреев, занятых на рубеже XIX-XX вв. в промышленности, догадливый читатель сразу поймет: речь идет о еврейских предпринимателях, владельцах предприятий и заводов, - и справедливо ахнет от ужаса: "Это ж два миллиона эксплуататоров-кровососов!". Поэтому и еврейское революционное движение возникает у Солженицына на пустом месте, как бессмысленно-разрушительное подражание русской революции, без каких бы то ни было культурных и социальных причин, иными словами - как очередная еврейская оплеуха русскому государству в ответ на дальновидный отказ этого государства проводить в жизнь варварские антиеврейские Временные законы Игнатьева. Зато десятистепеннейший эксперимент с насильственной попыткой привязать евреев (по преимуществу - городских жителей) к земле и превратить их в пахотных крестьян занимает первостепенное место (c. 71-81).
Что за невидаль, возразит смущенный читатель, замалчивать источники. С кем не бывает: одни источники процитировал, другие - нет.
Увы, возражу я, есть такие области человеческого знания, где сознательное замалчивание источников называется словами, лежащими за пределами литературной публицистики. Скажем, при разговоре о еврейских погромах.
К неспешному выводу, что евреи сами были виновниками погромов, Солженицын подводит нас в три этапа. Сперва он изымает из своего рассказа любое упоминание о том, что накануне первой русской революции государственный аппарат, консервативная пресса и МВД взяли на вооружение метафорику и тактику ультраправых. Лишь постфактум, как бы вспомнив о чем-то малозначительном, Солженицын упоминает о Союзе русского народа "жалкой, бессильной и безденежной партии", вряд ли способной на что-либо путное (с. 405-407).
Затем Солженицын рассказывает о евреях - участниках революционного движения: анархистах, большевиках, бундовцах - стреляющих, бросающих бомбы, готовящихся к захвату власти. И вот уже на фоне хиреющей под забором, спившейся и вызывающей разве что жалость черной сотни попытка еврейской самообороны 1905 г. действительно выглядит как наглость вооруженных до зубов молодчиков!
А теперь можно порассуждать и о погромах - иными словами, о том способе самозащиты, к которому прибегло несчастное русское правительство, чтобы от этих вооруженных еврейских молодчиков защититься.
Солженицын и здесь проводит тщательную селекцию. О киевском погроме он рассказывает только по отчетам полиции - хотя история русской революции однозначно показала, что этот жанр - доносительский, доверять ему не следует.
Так, например, после полицейского расследования киевского погрома два десятка русских офицеров из киевского гарнизона, отнюдь не революционно настроенных, опубликовали открытое письмо, заявив, что полицейское расследование этого погрома - бесстыдная ложь. Да и Сухомлинов, новый киевский губернатор, был уверен, что его предшественник, при котором произошел погром, не поленился подлить масла в огонь.
Но автор книги "Двести лет вместе" прислушивается только к одной линии - полицейско-государственной, и вот у него уже "сенаторская ревизия" именуется "высшим классом достоверного расследования" (с. 371). Когда под рукой таких материалов не оказывается, а есть только другие - где сами русские государственные чиновники однозначно разоблачают полицию и власть как организаторов погромов, Солженицын их изымает из обихода.
Например, по Белостокскому погрому есть более сотни страниц думских отчетов; стенограммами Думы автор книги охотно пользуется - но только не в этом случае.
В результате о погромах Солженицын судит по доносам правых газет и полиции. О жертвах - по доносам. Здесь есть о чем задуматься автору "Гулага".
СТИЛЬ
А что остается? Какие источники - с точки зрения обычного читателя, весьма обильно представленные в книге - использует Солженицын?
Этот вопрос связан с двумя обстоятельствами. Во-первых, нужно понять, кому дозволено высказываться по еврейскому вопросу в книге "Двести лет вместе" и почему. Во-вторых, важно понять как Солженицын использует свой материал, как он его располагает и комбинирует - иными словами, как у него историко-культурный материал пригнан к авторскому стилю. Остановимся на первом обстоятельстве. Здесь все очевидно: Солженицын охотно дает слово всем без исключения критикам русского еврейства.
Государственным мужам, ругающим евреев за нежелание заниматься производительным трудом и за хищническое отношение к крестьянству. Ассимилянтам-прогрессистам, а еще лучше - выкрестам, вроде Никитина, обрушивающимся на соотечественников, заплесневевших от Талмуда и замкнутости.
Сионистам, высмеивающим жалкие потуги евреев стать полноправными членами русского общества. Ассимилянтам-охранителям, негодующим по поводу ухода еврейской молодежи в революцию. Революционерам-большевикам, клеймящим бундовцев за узколобый национализм. Снова государственным мужам, возмущенным еврейским засильем в университетах и стремлением евреев улизнуть в Америку - только чтоб не служить в армии, - словом, всем, кто вбивает в русско-еврейские отношения солженицынский же "каленый клин".
Солженицын редко комментирует цитаты, по большей части берет их из вторых рук, но при этом не утруждает себя даже упоминанием того, что говорит об этих цитатах источник, из которых он их заимствует. Эти цитаты включаются в текст книги на правах авторского голоса. Кавычки становятся как бы ненужными, поскольку стилистически Солженицын полностью с ними солидаризуется.
Полифония, которую отметили поспешные критики книги, - мнимая. Солженицын использует исключительно монолог, как бы соглашаясь со всеми, кого он допустил на страницы книги порассуждать о русских евреях.
Маскилы (еврейские просветители) презирают традиционную еврейскую культуру, требуют приобщения еврейства к общечеловеческой культуре Солженицын это не комментирует, поскольку и для него еврейская культура не есть часть общечеловеческой (с. 164). Правительство "отказывается относиться к евреям наравне с другими народностями Империи" (с. 165) - и тут никакой авторской реплики, автор заканчивает абзац цитатой и переходит к другой теме, подчеркивая, что в этом случае мнение правительства совпадает с его, Солженицына, мнением.
Там, где идеологи еврейской ассимиляции высмеивают "жаргон" (то есть идиш) и превозносят русский язык (с. 170), - Солженицын вновь обрывает абзац на цитате, втихаря соглашаясь с их критикой, и у читателя складывается мнение, что, разумеется, идиш - полуязык, а вот зато русский велик и могуч. А как же иначе - ведь сами евреи это признают!
Точно так же сливается с авторским голосом мысль иудеохристианина Португалова, призывающего евреев освободиться от обрядности и раствориться в европейских народах. Солженицын вылущивает цитату из Краткой еврейской энциклопедии и вставляет ее в свой текст, но в энциклопедии она была соответствующим образом откомментирована, а у Солженицына - нет, поскольку в этом случае автору удобно быть на стороне выкреста и ассимилянта. И наоборот, когда нужно пнуть Льва Леванду, того, кто первым собрал и систематизировал русские законы о евреях (автор книги понятия не имеет о его книге - к слову, настольной для любого историка), Солженицын приводит убийственную по отношению к Леванде цитату современного израильского критика (с. 177), для которого правовые требования русского шестидесятника XIX в. - пустой звук.
Солженицын, полагаю, прекрасно понимает, что очень легко сводить счеты с собеседником, когда у тебя по сравнению с ним на сто лет больший исторический опыт. Но это обстоятельство его не смущает - потому что в этом конкретном случае ему удобней выступать на стороне антиассимилянта и говорить его голосом.
В свое время Д.С. Лихачев заметил: "Цитирующий источники из вторых рук занимается карманным воровством". Метод "карманного воровства" возведен Солженицыным в основной принцип книги. Гессен цитирует доклад министра внутренних дел Игнатьева как образец лицемерия и жестокости, Солженицын аккуратно приводит цитату - но уже без гессеновских комментариев, делает при этом сносочку на Гессена, и оказывается вдруг, будто это сам еврейский историк соглашается, что необходимо оградить русский народ от "вредной деятельности" евреев и что евреи - все, скопом, "эксплуатируют окружающее население"!
Поскольку ссылок на подлинные документы Сената и правительства в книге нет и все они цитируются по чужим источникам (чаще всего, по Гессену и еврейским энциклопедиям), получается, что еврейские энциклопедии одобрительно кивают обвинениям в адрес "талмудической нравственности", позволяющей без стеснения "эксплуатировать иноплеменника" (с. 201).
По такому же принципу используются в книге статьи из еврейских энциклопедий. Но энциклопедия - да простит меня читатель за банальность продукт своего времени, в ней тоже есть некая идеологическая линия, свои, обусловленные эпохой, смысловые пласты, и их нужно, как говорил в таких случаях А.Ф. Лосев, отшелушить, чтобы докопаться до истины.
Попробуйте себе представить историю российского государства, написанную на основании статей из энциклопедии Брокгауза и Ефрона и Большой советской. Это будет в точном смысле слова история государства, правительства, власти.
До революции - благословенной царской империи, после - не менее благословенной советской. Истории народа на основании этих энциклопедий не написать. Но Солженицына такие мелочи не останавливают.
При обсуждении проблем традиционной обособленности русских евреев автор использует дореволюционную Еврейскую энциклопедию, ясное дело, ассимилянтскую по преимуществу, воюющую из своего петербургского далека с этой обособленностью. Наоборот, для осмысления событий первой четверти XX в., прежде всего - революционного периода, Солженицын прибегает к решительно антиассимилянтскому израильскому изданию Краткой еврейской энциклопедии, по которому, уход русских евреев в революционное движение это позорное бегство от единственно верного сражения за Эрец Исраэль3.
Автора книги можно упрекнуть в чем угодно, только не в беспристрастности. Исполненный сословных, религиозных и психологических предрассудков, до смешного безграмотный отчет Державина - первый полномасштабный чиновничий донос на евреев России - назван, с симпатией, первым свидетельством просвещенного и государственного русского человека (с. 46). Доносы маскилов, еврейских просветителей, угодливо ищущих милости властей, цитируются обильно, без критического разбора, как "голоса", заслуживающие бесспорного доверия и уважения (с. 50). Антиеврейские пассажи Аксакова даны целиком, а филосемитские Салтыкова-Щедрина - с искажающими смысл сокращениями (с. 197-198).
Инсинуации Брафмана против Alliance Israelite Universelle, пахнущие типографской краской "Протоколов", приводятся обильно и производят, благодаря авторскому самоустранению, тот же эффект, что и "Протоколы" (с. 179). Или нечто совсем запредельное: в разгар дела Бейлиса Розанов публикует неслыханные по силе обвинения (и таланта) памфлеты, истерически обличает евреев в употреблении христианской крови - автор книги "Двести лет вместе" упоминает Розанова как умеренного и сбалансированного критика, обеспокоенного "потерей меры" в современной ему еврейской прессе (с. 447).
Чем субъективнее, жестче, резче критика в цитируемых источниках, чем она обвинительней - тем лучше. Солженицын проговаривается в начале книги: его цель - рассеять "обвинения ложные" и напомнить об "обвинениях справедливых". Он и работает как прокурор, не дающий оправдаться, не принимающий никаких возражений.