В исполнение обязанностей начальника штаба вступил заместитель Москвина полковник Сергей Михайлович Камынин, опытный, высококвалифицированный штабист.
В штабе армии я побывал прежде всего в оперативном отделе. Недавнего его начальника полковника К. А. Журавлева, фамилию которого я услышал еще в штабе фронта, в Карповке уже не было. Это он при первом, в конце июля, окружении за Доном двух дивизий и других частей был послан туда, чтобы обеспечить нарушившееся боевое управление. В силу сложившихся обстоятельств Журавлев вступил в командование всей окруженной группировкой и вывел пять тысяч человек в расположение 4-й танковой армии, где их всех и оставили. А начальником оперативного отдела в штабе шестьдесят второй стал подполковник Н. С. Климов. Придя с ним к операторам, я почувствовал себя словно в родном доме - все тут живо напоминало дорогой мне оперативный отдел штаба Приморской армии.
На столах телефоны и карты, а по стенам развешано походное снаряжение плащ-палатки, каски, автоматы, гранаты. Кто-то, спавший полусидя на полу, вскочил, разбуженный товарищами, другой заснул покрепче, и я успел сделать знак, чтобы его не поднимали. Словом, обстановка, обычная для оперативников сражающейся армии: работа - круглые сутки, отдых - когда придется, урывками. И представлявшиеся мне командиры, в большинстве своем очень молодые, дочерна загорелые, были чем-то неуловимо схожи с прежними моими штабными сослуживцами, живыми и павшими товарищами по первому тяжкому году войны.
Бойкий, невысокого роста старший лейтенант с петлицами танкиста напомнил мне незабываемого по Одессе и Севастополю Константина Харлашкина. Сразу подумалось: "Должно быть, такой же удалой и отважный!" Старшего лейтенанта звали Александром Ивановичем Семиковым. В оперативном отделе он, как выяснилось, считался ветераном - прибыл сюда одним из первых. Семиков и до Сталинграда имел немалый боевой опыт, но отнюдь не штабной - под Москвой, в Панфиловской дивизии, был комиссаром истребительно-противотанкового отряда. Сюда же, под Сталинград, его направили командиром бронепоезда, а вышло так, что стал штабным направленцем, офицером связи армейского командования.
Такие же обязанности выполнял капитан Терентий Егорович Калякин, солидный и степенный, несмотря на молодость. Он был с Дальнего Востока, командовал там батальоном. Капитана П. И. Кузнецова взяли в оперативный отдел из постоянного состава Орджоникидзевского пехотного училища. Самые старшие по годам - капитан И. Е. Велькин и старший лейтенант Л. С. Барановский, который вел журнал боевых действий, пришли из запаса и были по образованию инженерами: один - строителем, другой - полиграфистом.
В общем, почти никто, кроме самого начальника отдела да начальника первого отделения майора П. И. Зализюка, не мог похвастаться солидным штабным опытом. Но я убедился уже, что и штабное дело, при всей его сложности, постигается на войне толковыми и старательными людьми быстрее, чем этого можно было ожидать. А люди в оперативном отделе, повторяю, понравились мне. Направленцы, отвечавшие на мои вопросы, по-видимому, неплохо знали "свои" части.
Отдел был, несомненно, сплоченным, и особенно сплотился он, должно быть, за то время, когда армия сражалась за Доном. Как и вся армия, маленький коллектив штабистов понес там первые потери. При мне вспомнили капитана Любимова, выпускника ускоренного курса Военной академии имени М. В. Фрунзе. Смертельно раненный, он был доставлен на КП в пробитом снарядом броневичке уже мертвым. Вспомнили двух направленцев, пропавших там, за Доном, без вести...
* * *
На рассвете предстояло ехать в войска. Я был рад, что командующий не задерживает меня на КП: испытывал потребность поскорее увидеть своими глазами передний край, познакомиться с командирами и начальниками штабов дивизий, бригад.
Перед тем как прилечь на пару часов, вышел на воздух. Шагал впотьмах по тополевой аллейке у школы и уже едва верил, что этот бесконечный день начался для меня еще на Кавказе.
Все вокруг окутала теплая звездная ночь. Небо было еще темным даже на востоке, где стоял, не выдавая себя ни единым отблеском света, большой, многолюдный город. И как зловещая угроза ему, поднималось над горизонтом на другом, западном краю неба расплывчатое зарево, обозначавшее линию фронта.
Легкий ветерок тянул, насколько я мог определить, со стороны Саратова и Балашова - из тех краев, где я родился и вступил в сознательную жизнь, откуда в первый раз, в девятнадцатом году, пошел воевать.
Близость родных мест воспринималась с какой-то щемящей остротой. Я с детства привык к мысли, что расту в глубине России, тогда казалось - в самой ее середине. И вот - сюда подступил фронт, сюда рвался враг... Еще нельзя было предугадать, какие масштабы примет битва, надвигавшаяся на Поволжье. Но что это будет битва не на жизнь, а на смерть, понимал каждый. И невозможно было представить себя живым, если враг перешагнет Волгу.
С таким чувством, с такими мыслями начал я 19 августа 1942 года службу в 62-й армии, оборонявшейся на внешнем обводе сталинградских рубежей, на центральном его участке, где надо было прикрыть кратчайший путь к Волге.
Между Доном и Волгой
Три или четыре дня я почти безотлучно, лишь ненадолго заезжая на армейский КП в Карповке или на вспомогательный пункт управления у хутора Камыши, провел в войсках, занявших оборону по левому, восточному берегу Дона. Положение на переднем крае было напряженное: наши части либо уже отражали первые в полосе армии попытки противника форсировать реку, либо ждали этого с часу на час.
Сам Дон на исходе жаркого, сухого лета выглядел не слишком внушительно. Действительно тихий, как принято его величать, он неторопливо, куда медленнее, чем Волга, нес свои желтоватые воды меж совсем недалеко отстоящих один от другого берегов. Мне было, конечно, и раньше известно, что ширина его в этих местах не превышает четырехсот метров, а кое-где не достигает и двухсот. Но вблизи Дон показался еще уже, чем я ожидал. Даже с учетом порядочной глубины это была не очень серьезная преграда для войск, располагающих хорошими переправочными средствами.
Противнику давало преимущество господствующее положение правого берега - нагорного, как у всех больших южнорусских рек. Задонские высоты, то подступающие бурыми или белесыми откосами к самой воде, то немного удаляющиеся, доходили до ста метров, и наша сторона просматривалась с них далеко. Только ивовые и дубовые рощицы, разбросанные по низкому левому берегу, помогали кое-что замаскировать.
Здесь, у Дона, видя его не на карте, а наяву, было особенно тяжело сознавать, что ниже по течению, пусть дальше от Сталинграда, немцы уже перешагнули этот последний - если не считать малых степных речушек - водный рубеж перед Волгой. Передний край нашего левого соседа - 64-й армии Юго-Восточного фронта проходил по левому притоку Дона - Мышкове. Еще дальше к востоку от Дона находилась 57-я армия, сосредоточенная для обороны южных подступов к Сталинграду, после того как в начале августа врагу удалось прорваться там за внешний обвод.
57-й армией командовал генерал-майор Ф. И. Толбухин, 64-й генерал-майор М. С. Шумилов, а начальником штаба у него только что стал полковник И. А. Ласкин. Тот самый Ласкин, который командовал под Севастополем доблестной 172-й дивизией. Вот где довелось нам стать соседями!.. Значит, успел уже Иван Андреевич подлечить свои севастопольские раны.
Зная Ласкина как командира отлично подготовленного в оперативном отношении и творчески мыслящего, я порадовался за него от души. То, что Ивана Андреевича назначили при повышении именно на штабную должность, вполне соответствовало его задаткам. (Кстати, товарищи, не воевавшие под Сталинградом, но знакомые с архивами, как-то пытались меня уверить, будто И. А. Ласкин недолгое время возглавлял и штаб 62-й армии. Оказывается, есть документ, где это черным по белому написано. Однако на самом деле этого не было. Видимо, тут налицо один из тех случаев, когда назначения столь быстро пересматривались и изменялись, что только в бумагах и оставался след.)
Воевал под Сталинградом, на дальних подступах к нему, со стороны калмыцких степей, и еще один севастопольский комдив - генерал-майор Т. К. Коломиец, бывший командир Чапаевской дивизии. Он в это время исполнял обязанности командующего 51-й армией, находившейся на левом фланге Юго-Восточного фронта.
В наш, Сталинградский фронт, растянувшийся до верховьев Дона, входили кроме 62-й еще четыре армии: 4-я танковая генерал-майора В. Д. Крюченкина наш правый сосед, 1-я гвардейская (ею командовал после расформирования 1-й танковой генерал-майор К. С. Москаленко), 21-я генерал-майора А. И. Данилова и 63-я генерал-лейтенанта В. И. Кузнецова.
Состава этих армий, кроме 4-й танковой, с которой 62-я непосредственно взаимодействовала, я тогда знать не мог. Следовало, однако, полагать, что некомплект людей и вооружения - не в одной нашей (и это соответствовало действительности). А 4-я танковая фактически была общевойсковой, и притом малочисленной. Командарм Лопатин, помню, отозвался о ней так:
- Полагается правому из соседей болеть за то, чтобы не оторвался левый. А у нас больное место - правый сосед. Крюченкин много людей потерял в самом начале, когда надо было спасать положение за Доном, и чуть ли не все свои танки. Нам приказали занять часть его позиций на левом берегу, приказали отдать танковую бригаду. Кое-что ему подкинули из фронтового резерва. Но боюсь, что всего этого мало. А противник сейчас на него и жмет...
Уже потом мне стало известно: к 15 августа 4-я танковая армия на пятьдесят километров фронта имела всего 259 орудий и минометов. Да и на эти стволы боеприпасов было недостаточно. В последующие дни нашему правому соседу добавили артиллерии, и не только артиллерии, но это уже в ходе тяжелых боев, которые завязались при большом перевесе противника в силах и весьма неблагоприятно изменили положение.
Мне трудно судить, могло ли командование фронта раньше и в большей мере усилить армию В. Д. Крюченкина. Как бы там ни было, врагу, возобновившему атаки в малой донской излучине, удалось нанести тут удар по довольно слабому месту нашей обороны. Плацдарм, который удерживала 4-я танковая на западном берегу, был потерян. Вслед за тем гитлеровцы зацепились за восточный берег у Нижне-Акатова и Нижне-Герасимова - в полосе правого соседа, но уже в непосредственной близости от стыка с нами.
А наш правый фланг, как я сам убедился, тоже был несилен: в трех полках 98-й дивизии И. Ф. Баринова, оборонявшейся здесь, было меньше двух тысяч штыков. Дивизия удерживала примерно 12-километровую полосу донского берега. Теперь же еще возрастала опасность появления врага на фланге, со стороны правого соседа: было известно, что отбросить немцев за Дон там не удается.
Севернее на поддержку 4-й танковой были введены в бой только что прибывшие соединения 1-й гвардейской армии. Мы помогали соседу сперва главным образом артиллерией. Но боевые распоряжения, поступавшие от заместителя командующего фронтом генерал-лейтенанта В. Н. Гордона, находившегося в расположении 4-й танковой, требовали быть готовыми к нанесению противнику контрудара, причем - с форсированием Дона и захватом плацдарма на западном берегу.
Такая задача, должен признаться, несколько удивила меня. Ведь расчет был прежде всего на дивизию Баринова, а что она собой представляла, я уже сказал.
Подкрепления, правда, прибывали. Армия получала новые противотанковые артиллерийские полки, а также гвардейские минометные. Передавались ей и танковые бригады из проходивших переформирование, но некоторые, как выяснялось, еще ждали и технику, и людей. А главное - мало было у нас на правом фланге пехоты. Перебрасывать сюда стрелковые части с других участков командование фронта не разрешало. Тогда я впервые за год войны встретился с таким положением, когда не в армии, а выше определялось, где стоять каждому полку. Потом это и под Сталинградом изжило себя.
Сказанное не означает, что в центре или на левом фланге армейской полосы сил было в избытке, 131-я стрелковая дивизия полковника М. А. Песочина или 399-я стрелковая дивизия полковника Н. Г. Травникова имели примерно такой же некомплект людей, как и дивизия Баринова, но у них это не ощущалось столь остро - враг пока не нажимал так, как на правом фланге.
Помимо правого края привлекал внимание противника район Калача-на-Дону, удобный для переправы по рельефу местности и расположению дорог. Именно там действовала, когда наши войска сражались на западном берегу, главная, мостовая армейская переправа (у Калача еще совсем недавно располагался и армейский КП). Деревянный мост сохранялся и даже ремонтировался, пока оставалась надежда, что он может пригодиться какой-нибудь из окруженных за Доном частей.
Теперь этот мост был взорван. Оборону здесь держала 20-я мотострелковая бригада с приданным ей артиллерийско-пулеметным батальоном укрепрайона. Сформированная тем же летом, бригада уже побывала в тяжелых боях в составе 1-й танковой армии, в которых потеряла и своего первого командира подполковника Сидорова. Заменил его полковник П. С. Ильин, в прошлом политработник, переведенный на командную должность в соответствии с проявленными склонностями.
Людей и у Ильина не хватало: тысяча восемьсот человек на пятикилометровый участок фронта, включавший город Калач. И огневые средства бригада имела скромные. Однако организация обороны оставляла тут впечатление большой надежности. Все было хорошо продумано: бойцы зарылись в землю, научились укрываться при каждодневных бомбежках и артобстреле с возвышенного западного берега. Ни днем, ни ночью не подпускали они гитлеровцев к реке, к взорванному мосту.
В войсках у Дона находились в те дни многие, командиры из управления 62-й армии, и я знакомился тут с теми, кого не застал в Карповке. На огневых позициях, выбранных для прибывавшего артиллерийского полка, мне представился невысокий генерал-майор с живым, очень моложавым лицом - заместитель начальника артиллерии армии Николай Митрофанович Пожарский. Вскоре я узнал его как опытнейшего и талантливого артиллериста, великолепного организатора и обаятельного человека. А в одной из дивизий я встретился с начальником политотдела армии бригадным комиссаром Иваном Васильевичем Васильевым. Между нами как-то сразу установилось большое взаимопонимание. Общительный и наблюдательный, начальник политотдела всегда имел что рассказать интересного и полезного. Мы с ним стали добрыми товарищами.
И буквально в степи, у машины, так уж вышло, выслушал я первый краткий доклад начальника разведотдела армии полковника Михаила Захаровича Германа, а затем в блиндаже ближайшей части мы поговорили более подробно. К Герману нельзя было не проникнуться уважением. Чувствовалось, что разведчик он серьезный, вдумчивый. Это подтвердили и долгие месяцы Сталинградской обороны, в течение которых командование армии, как правило, своевременно узнавало о конкретных намерениях врага. Верными - во всяком случае, в самом основном - оказались и тогдашние его выводы: форсировать Дон главными силами противник собирается на участке Трехостровская, Малонабатовский, то есть в стыке 4-й танковой армии и нашей, с последующим нанесением удара в направлении северной части Сталинграда. Он считал, что одновременно следует ожидать форсирования немцами Дона в районе Калача или несколько севернее.
И все-таки исчерпывающими, совершенно бесспорными данными о том, как расставлены перед фронтом армии неприятельские силы после произведенной в последние дни перегруппировки, наши разведотдельцы похвастаться не могли. Имевшиеся сведения были неполными, кое в чем, по-видимому, устаревшими, кое в чем - противоречивыми. Их не хватало, например, чтобы подтвердить или опровергнуть возникавшее предположение о том, что активность противника в районе Калача - всего лишь отвлекающий маневр, или чтобы исключить вероятность удара из-за Дона на некоторых других участках, помимо правого фланга. Но сейчас надо было не выговаривать полковнику Герману, а думать, как ему помочь, прежде всего - в надлежащем обеспечении разведки техникой.
В степи было сухо, знойно. И все светлое время суток в небе почти не смолкал гул фашистских самолетов. Что такое господство врага в воздухе, я как будто уже достаточно знал по Одессе и Севастополю. Однако в открытой степи, где труднее укрывать и людей, и особенно боевую технику, оно ощущалось еще сильнее.
Без поддержки наземных войск с воздуха, обычно - массированной, противник не делал ничего. Даже переброски на восточный берег Дона небольших подразделений обеспечивались десятками бомбардировщиков. Вражеская авиация крайне осложняла действия нашей артиллерии, заставляя ее часто менять огневые позиции, отчаянно мешала инженерным работам, почти не давала подвозить что-либо днем из дальних тылов в ближние. Летавшие над дорогами и полем "мессеры" нападали и на мелкие одиночные цели вроде моего "виллиса" (один раз это кончилось тем, что машину перевернуло взрывной волной, а нас с адъютантом и водителя засыпало землей).
Людей больше всего удручало то, что фашистская авиация нередко могла действовать безнаказанно. Наших потребителей появлялось в воздухе мало, а иногда не было совсем. "У Хрюкина на счету каждый самолет" - это я услышал еще на КП фронта. 8-я воздушная армия под командованием Героя Советского Союза Т. Т. Хрюкина, молодого генерала, начавшего сражаться с гитлеровцами в небе Испании, была тогда одна на два фронта - Сталинградский и Юго-Восточный. Она включала, правда, до десятка соединений, пополнялась новыми полками, однако пока располагала значительно меньшим числом самолетов, чем имел в этом районе враг. Исправных машин, способных подняться в воздух, в иные дни насчитывалось не больше полутораста - двухсот...
* * *
Где бы я ни находился, мысли то и дело возвращались к правому флангу там становилось все горячее. Конечно, очень хорошо, что именно на правом фланге армии войска были и в глубине обороны, на среднем обводе. Между Котлубанью и Малой Россошкой стояли два полнокровных полка 87-й стрелковой дивизии, остававшиеся во фронтовом резерве (третий ее полк, как уже говорилось, был взят на передний край). Севернее, в районе совхоза "Котлубань", на среднем обводе сосредоточивались прибывшая из резерва Ставки 35-я гвардейская стрелковая дивизия и доукомплектованная танковая бригада. Они передавались нашей армии, но пока с оговоркой: "Использовать только с особого разрешения командующего фронтом". Рубежи среднего обвода продолжали укрепляться, веред ними выставлялись минные заграждения.
Иметь все это, так сказать, про запас было нелишне. Однако если бы наш правый край сдвинулся с внешнего обвода на средний - от Дона к Россошке, то сразу нарушилась бы устойчивость обороны в центре армейской полосы и на левом фланге, где позиции у Дона удерживались сейчас прочно. Словом, укрепляя средний обвод на крайний случай, важно было не допустить до того, чтобы он нам понадобился. Но тут возникал трудный вопрос: обойдемся ли на передовой без тех частей, которые стоят на запасном рубеже и которыми командарм не может распорядиться по своему усмотрению?
А мы тогда, хоть и ждали нарастания вражеских ударов из малой излучины, еще не вполне представляли, какой они достигнут здесь силы. То, что Паулюс сосредоточил против левого фланга 4-й танковой армии и правого фланга нашей половину всех своих войск, выяснилось несколько позже.
Возвратясь на КП, я докладывал командующему о выполнении его поручений, о том, что сам нашел нужным сделать, и мы обсуждали обстановку. Если Гуров был не в войсках, он всегда присутствовал на этих докладах. Лопатин слушал очень внимательно, не перебивая, и обычно подходил к карте, хотя отлично представлял положение и без нее. Он любил сам работать над картой, держал под рукой цветные карандаши, циркуль, лупу. А рядом непременно стоял стакан с крепким чаем.
Находить с Антоном Ивановичем общую точку зрения по тем вопросам, которые требовалось решать, лично мне было легко. Но взаимопонимание с начальником штаба фронта Д. Н. Никишевым, а еще более - с заместителем командующего В. Н. Гордовым у Лопатина как-то не налаживалось, и быть в этом судьей я не берусь. О своих разговорах по телефону с фронтовым начальством, которые, видимо, нередко бывали неприятными, Антон Иванович информировал меня скупо, ограничиваясь изложением полученных приказаний.
Удручали Лопатина, как я понимал, ограничения и оговорки в отношении использования приданных армии или включенных в ее состав сил, как было, например, с 35-й гвардейской дивизией - "только с особого разрешения". Все, чем командарм мог распорядиться, включая и резервный курсантский полк, и даже курсы младших лейтенантов, было передано на уплотнение боевых порядков там, где в этом виделась наибольшая нужда. Получила участок обороны и сводная часть полковника Утвенко, именовавшаяся чисто условно 33-й гвардейской стрелковой дивизией.
Тем временем командование фронта решило упредить форсирование Дона крупными силами противника контрударом по ним на западном берегу. К участию в контрударе привлекались соединения всех армий Сталинградского фронта, кроме 4-й танковой, находившейся уже в тяжелом положении. Участвовать в этом контрударе должны были и две право танковые дивизии нашей армии с придаваемыми им танковыми бригадами.