Плеханова уговаривали со всех сторон. Из Петербурга писала ему Любовь Исаковна Аксельрод, которая уверяла, что «Потресов преданный социал-демократ». П. Б. Аксельрод обращался к Розалии Марковне, члены редколлегии «Голоса социал-демократа» приезжали к Плеханову в Женеву. Но главное требование Плеханова — отказаться от публикации статьи Потресова — не было выполнено.
Поэтому 5 января 1909 года Плеханов пишет открытое письмо в редакцию «Голоса социал-демократа» о своем выходе из редколлегии. Он разъясняет в нем, что из-за несогласия со статьей Потресова, которая была опубликована в легальном издании, выходящем в Петербурге, он выходит из редколлегии нелегального журнала, выходящего в Женеве.
«Я, совершенно неожиданно для меня, разошелся с т. Мартовым в оценке статьи А. Н. Потресова, несомненно имеющей огромное принципиальное значение при всех своих столь же огромных литературных и теоретических недостатках. Как можно объяснить это расхождение? По-моему, оно может быть объяснено только тем, что мы вообще неодинаково смотрим на те коренные вопросы, которые затронуты в статье А. Н. Потресова. Поэтому нам трудно участвовать вместе в редакции «Голоса социал-демократа». Разумеется, мои разногласия с ним могли бы умеряться влиянием остальной части редакции. Но я, к величайшему своему сожалению, убедился, что в вопросе, разделившем меня с т. Мартовым, эта часть редакции была ближе к этому последнему, нежели ко мне. Поэтому мне остается подать в отставку. Нечего и говорить, что нелегко мне принять это решение. Но меня утешает сознание выполненного долга, убеждение в том, что своим выходом я протестую против распространения таких взглядов, которые отрицают все традиции революционного марксизма» (4—I, 236).
За этой краткой хроникой событий стояло столько раздумий, переживаний, бессонных ночей. Ведь Плеханов понимал, что окончательно рвет со своим старым другом П. Аксельродом и другими меньшевиками, что он стоит на распутье. О настроении Георгия Валентиновича в эти дни свидетельствует его письмо к жене: «Прочел письмо Мартынова. Не судьба нам идти с меньшевиками. Я осужден на полное одиночество. Я не пугаюсь этой судьбы, но все-таки мне тяжело, моя Розочка. Любовь Исаковна (Аксельрод. — Авт.) уже склоняется к миру. А я буду воевать и заставлю Дана и компанию пожалеть о своей тупости.
Пиши мне почаще. Мне так тяжело и грустно одному. Завтра засяду за работу. Голова вылечит сердце».
И действительно, через некоторое время Плеханов справился со своими сомнениями, он сообщал Розалии Марковне: «…Настроение духа у меня не праздничное, это правда; но если ты думаешь, что я очень огорчаюсь моим столкновением с теми, кого ты называешь моими друзьями, то ты ошибаешься. У меня есть способность владеть собой. Вероятно, это способность самовнушения.
Я говорю себе: с этим надо покончить, то-то надо забыть — и забываю, и кончаю… Теперь я сказал себе: надо забыть этих господ. О, поверь, что я их забуду и успокоюсь»[81].
И со всей страстью своей натуры Плеханов вновь ринулся на борьбу с ликвидаторами.
В 1909 году возобновляется издание плехановского «Дневника социал-демократа». Плеханов в предисловии к дневнику пишет: «Мы переживаем кризис, грозящий самому существованию нашей партии. В такие эпохи молчать невозможно. Поэтому я возобновляю свой «Дневник социал-демократа» (1—XIX, 3).
И чем яснее проявлялись ликвидаторские взгляды меньшевиков, которые звали к отказу от нелегальной партии, чем яснее обнаруживались идейно-философские шатания лидеров меньшевизма, тем энергичнее выступал против них Плеханов, тем больше он сближался с большевиками, хотя оставался в политике и тактике на меньшевистских позициях.
С апреля 1910 года он начинает активно сотрудничать в газете большевистской партии «Социал-демократ». Он публикует там семь статей и заметок. Первой была статья «В защиту подполья». В ней Плеханов гневно бичует меньшевиков-ликвидаторов, разрушающих партию: «На революционное «подполье» очень нередко нападают теперь те, которые просто-напросто не способны к революционной деятельности; они устали, им хочется отдохнуть, им уже не по силам тяжелое и беспрерывное подвижничество самоотверженных деятелей «подполья», они спешат превратиться в мирных обывателей, и вот они подрывают корни того дуба, желудями которого они сами некогда питались; и вот они бегут из «подполья», стараясь уверить себя и других, что их бегство из него не измена делу, а лишь постановка его на более широкую основу… пора крикнуть господам, осмеивающим нынешние попытки революционно воскресить «подпольные» организации:
«Над чем смеяться вздумали, глупцы,
Опошлить чувство вздумали какое» (1—XIX, 134).
В это тяжелое для партии время борьбы на два фронта — против ликвидаторов и «отзовистов», которых Ленин называл «ликвидаторами наизнанку», — Плеханов возглавил группу меньшевиков-партийцев, которые наряду с большевиками, хотя и непоследовательно, боролись за сохранение партии. Плеханов был за сближение с большевиками, однако против перехода на позиции большевиков по всем вопросам: «Большевики отмежевались от анархо-социалистов; нам пора отмежеваться от «ликвидаторов». Таким образом произойдет «генеральное межевание», которое облегчит сближение между большевиками и меньшевиками на почве общей партийной работы. Я говорю именно о взаимном сближении, а не о переходе меньшевиков на точку зрения большевиков и не о передвижении большевиков на меньшевистские позиции…» Плеханов считал, что, покончив с этими двумя разновидностями ревизионизма (ликвидаторским оппортунизмом и анархо-синдикализмом), «наша партия обеими ногами встанет на твердую почву учения Маркса. И это будет для нее необходимым залогом единства. Разногласия и тогда не исчезнут, споры и тогда не прекратятся. Что за беда? «Спор есть отец всех вещей», — говорил великий эфесский мыслитель. Мы будем стремиться к одной великой цели: укреплению нашей партии и к упрочению ее влияния на широкую рабочую массу» (1—XIX, 23–24).
Несмотря на ошибочные попытки Плеханова встать «над» борющимися сторонами — большевиками и меньшевиками, революционерами и оппортунистами, — Ленин считал нужным в интересах революционного дела воспользоваться поддержкой Плеханова и других меньшевиков-партийцев в России и за границей в борьбе против ликвидаторства.
Меньшевики-ликвидаторы ответили на критику Плеханова целой серией злобных статей и, искажая факты, пытались представить борьбу Плеханова против ликвидаторов как выходки зарвавшегося беспринципного человека, порвавшего с истинными марксистами из-за мелочей, из-за плохого характера и т. п.
Потресов и другие, бросившись в атаку на Плеханова, все более себя разоблачали в глазах революционеров. А в Плеханове, отбросившем прежние дружеские отношения в целях прин-ципиальных, полемика с ликвидаторами только возбуждала дух борца. Он писал в апреле 1910 года Ш. Раппопорту: «Я рад, что моя статья бесит ликвидаторов. Люблю врагов, хотя и не христианской любовью… Жду с нетерпением ответа ликвидаторов. Задам же я им» (4—I, 244).
Меньшевики пытались для подрыва идеи о необходимости нелегальной деятельности партии использовать даже дело Азефа.
Евно Азеф был одним из лидеров партии эсеров, в организации которой он участвовал наравне с известным революционером Г. А. Гершуни. Он был руководителем боевой организации эсеров, организатором наиболее значительных террористических акций этой организации, в том числе убийства министра внутренних дел, шефа жандармов В. К. Плеве и великого князя Сергея Константиновича. Азеф пользовался исключительным доверием и даже любовью в партии эсеров, он был делегатом Штутгартского конгресса II Интернационала.
И вдруг в конце 1908 года историк В. Л. Бурцев выступил с разоблачением Азефа как провокатора, выдавшего полиции не только отдельных членов партии, но даже съезд представителей эсеров в Харькове и всю боевую организацию. Сначала Бурцеву не поверили. Гершуни, когда ему сказали накануне его смерти о подозрениях в отношении Азефа, ответил: «Ну тогда и я провокатор». Однако доказательства, предъявленные Бурцевым ЦК партии эсеров, были столь убедительны, что начали следствие. Обвинения подтвердились, а Азеф скрылся.
Разоблачения Бурцева попали в печать, и эсеры не могли скрыть, что во главе их партии с самого основания стоял платный агент полиции.
В связи с этим в социалистических кругах Западной Европы и среди меньшевиков в России стало распространяться ошибочное мнение, что провокаторство — следствие нелегального существования партии. Кое-кто не прочь был сделать вывод, что правы ликвидаторы, призывающие свернуть подпольную деятельность партии социал-демократов.
Сохранилось интервью Плеханова корреспонденту московской либерально-буржуазной газеты «Русское слово», где он выступает в защиту подполья.
Корреспондент «Русского слова» пришел к Плеханову с солидной рекомендацией от одного хорошо знакомого партийного деятеля. Был май 1909 года, Плеханов порвал с меньшевиками-ликвидаторами и еще только налаживал контакты с большевистскими изданиями. Прочитав рекомендательное письмо, Плеханов спросил:
— Итак, вы — господин Троцкий.
— Меня многие спрашивают, не родственник ли я Льву Троцкому.
— Я, разумеется, вас так не спрошу. Разве только это тоже ваш псевдоним, и вы его взяли из симпатии к тому Троцкому.
— Нет, нет, Георгий Валентинович, это моя настоящая фамилия. А политических симпатий у меня еще нет, я вообще беспартийный.
— Первый раз слышу такое… странное заявление.
Посмеявшись по поводу псевдонимов, собеседники почувствовали себя совсем спокойно и приступили к делу.
Плеханов сообщил, что знал Азефа с 1895 года. Но здесь Георгий Валентинович ошибся — сохранилось письмо Азефа к нему от 1894 года, где речь идет о переводе какой-то книги. В то время Азеф учился в Политехникуме в Карлсруэ. Он, как стало недавно известно, и тогда был провокатором; уже в 1892 году он предложил — письменно — свои услуги осведомителя департаменту полиции и получал от него небольшую (пока что) плату. В Карлсруэ не было русских политических эмигрантов, поэтому, чтобы собирать сведения для полиции, Азеф на каникулы ездил в Швейцарию. Никаких подозрений это не вызывало — туда ездили многие немецкие студенты.
В Женеве, очевидно, в 1894 году Азеф и познакомился с Плехановым.
В разговоре с корреспондентом «Русского слова» Плеханов вспоминал об Азефе: он «в то время часто к нам захаживал, спорил и производил впечатление человека, интересующегося литературой. Его коньком был Михайловский. Он с жаром и даже страстью отстаивал роль личности в истории и громил марксизм. За проповедь субъективизма Азеф стоял горой. Разумеется, меня он интересовал только как принципиальный противник. Попыток залезть в душу не делал, но держал себя как хороший знакомый, без фамильярности. Выл не умней, но и не глупей десятка других. Обычный тип заграничного русского интеллигента…»
— В то время его предательство не стоило крови, — заметил Плеханов. — Ведь что бы он про меня ни сказал, мне ничего царское правительство не могло сделать. А тех товарищей, которые приезжали ко мне из России, я старался не принимать дома или, во всяком случае, не при посторонних. Он не был мне ни другом, ни товарищем по партии. Так что нашим — социал-демократам — он немного навредил.
Далее Плеханов, сопоставив провокаторство Азефа и Сергея Дегаева, добавил:
— Вообще апогей расцвета эсеровской партии не превышал никогда уровня упадка «народовольчества». Там развернулся Дегаев, когда не было Желябова, Михайлова и Перовской. Здесь Азеф был «генералом» в момент расцвета. Меня удивляет только, как Гершуни, этот действительно выдающийся человек, не прозрел обмана? Как он мог поверить такому субъекту?
Ушел корреспондент от Плеханова очень довольный беседой. Договорились, что он пришлет текст интервью Плеханову, чтобы тот мог его поправить. Георгий Валентинович в разговоре иногда очень резко говорил об эсерах, что, мол, большинство у них неврастеники и экзальтированные натуры. Он не хотел, чтобы такие выражения попали в печать.
Но через несколько дней по почте пришла бандероль с номером «Русского слова», где было опубликовано интервью с ним под громким названием «Карьера Азефа». Плеханов очень рассердился. Он написал письмо в редакцию «Русского слова», где высказал свое возмущение тем, что корреспондент не показал ему текста беседы: «И это обстоятельство привело к тому, что мой взгляд на упомянутое дело был изложен Вашим корреспондентом неудовлетворительно».
Далее Плеханов излагает свою точку зрения на роль подполья и террора в деятельности партии — «Из статьи г-на Троцкого можно заключить, будто я считаю появление азефов неизбежным плодом «подполья», но это не так. Младотурки тоже действовали в «атмосфере подполья», а между тем мы ничего не знаем о турецких азефах. В «подполье», как и везде, все зависит от обстоятельств. Да и самое существование подполья зависит от обстоятельств, которые необходимо устранить для того, чтобы получить нравственное и логическое право презирать «подпольную» деятельность. Но это мимоходом. Главное то, что в разное время и «подполью» история ставит разные задачи. Обстоятельства, при которых социалисты-революционеры нашего времени хотели воскресить деятельность партии «Народной воли», были неблагоприятны для «терроризма». На это не раз указывали антагонисты социалистов-революционеров — социал-демократы. И эти последние правы. Самые выдающиеся из тех лиц, которые вынуждены были действовать в «подполье», не симпатизировали «террору» и направлялись в совершенно другую сторону: именно в ту, которая была намечена социал-демократической программой. В ряды социалистов-революционеров шли в огромном большинстве случаев люди, хотя и полные самоотвержения, но, по своей крайней нервности, не способные к систематической работе и очень неопытные. Между ними не было и не могло быть лиц, подобных Желябову, А. Михайлову и другим народовольцам, так сказать, «первого призыва». И вот почему они могли быть обмануты Азефом, которому, конечно, не удалось бы обмануть Желябова и Михайлова. Ведь и Дегаев — этот Азеф народовольческого периода — начал свою печальную деятельность только тогда, когда народовольцы «первого призыва» сошли со сцены. Конечно, у социалистов-революционеров был Гершуни — человек действительно замечательный. Но пословица справедливо говорит, что один в поле не воин.
Короче, я думаю, что Азеф мог водить социалистов-революционеров за нос только потому, что они были слабы, а слабы они были потому, что главные силы подполья привлекала к себе социал-демократия».
Однако редакция «Русского слова» напечатала только одну фразу из письма Плеханова, где говорилось, что в изложение его мыслей «закрались некоторые важные неточности». И все. А само письмо Плеханова до настоящего времени никому не было известно.
Разрыв Плеханова с меньшевиками-ликвидаторами, его борьба за сохранение социал-демократической партии, за ее идейные основы сблизили его с большевиками.
29 марта 1910 года восстанавливаются личные контакты Ленина и Плеханова. Ленин пишет после пятилетнего перерыва письмо Плеханову:
«Дорогой и многоуважаемый товарищ! Вполне разделяя Вашу мысль, высказанную и в № 11 «Дневника» о необходимости тесного и искреннего сближения всех истинно социал-демократических элементов в борьбе с ликвидаторством и с отзовизмом, я очень хотел бы лично поговорить с Вами о положении дел в партии, создавшемся теперь. Если Вы тоже находите это полезным и если состояние Вашего здоровья позволяет, будьте добры черкнуть мне (или телеграфировать) пару слов, когда Вы могли бы назначить мне свидание в Сан-Ремо. Я готов приехать для этой цели.
Письмо из Парижа в Сан-Ремо шло не больше двух дней, значит, Георгий Валентинович получил его не позднее 31 марта. Он ответил сразу же, через день-два, но и это промедление ему казалось неоправданным, и он просит за него прощение: «Дорогой товарищ. Простите, что замедлил ответом: я был нездоров. Я тоже думаю, что единственным средством разрешения кризиса, переживаемого теперь нашей партией, является сближение между марксистами-меньшевиками и марксистами-большевиками. И я считаю, что мне с Вами надо лично переговорить. Но я нахожу, что наше свидание будет полезнее, если оно состоится несколько позже, когда лучше выяснится настроение обеих фракций. События идут теперь быстро, и время хорошо воспитывает людей. Меньшевики все более и более склоняются к отпору ликвидаторству. Мне хочется думать, что большевики, со своей стороны, склоняются не только к отпору анархо-синдикализму, но и к отказу от того чересчур прямолинейного отношения к легальным рабочим организациям, которые, между нами сказать, сильно способствовали успехам ликвидаторства.
А пока будем расчищать поле для взаимного сближения, каждый в своей сфере.
Преданный Вам Г. Плеханов» (4—I, 151–152).
Через несколько месяцев, в конце августа состоялась встреча Ленина и Плеханова перед конгрессом II Интернационала в Копенгагене. Эта встреча очень отличалась от сухих, официальных разговоров, которые они вынуждены были вести на предыдущем конгрессе в Штутгарте. Встретились они в Париже, куда специально приехал Плеханов, и обсудили состав делегации российских социал-демократов и их отношение к вопросам, стоящим на повестке дня.
В. И. Ленин возглавлял делегацию русских социал-демократов. Разовые пропускные билеты на имя Плеханова были заполнены Лениным.