В конце 1905 года в России ширился революционный подъем пролетариата. В октябре политическая стачка распространилась на всю страну, крестьянским движением было охвачено более трети территории России. Стремясь спасти самодержавие, царь 17 октября 1905 года «даровал» народу манифест, в котором обещал гражданские свободы и созыв законодательной Думы.
В. И. Ленин, собираясь выехать в Россию, сделал все возможное, чтобы установить контакт с Плехановым. Он отправил письмо в ЦК партии, спрашивая мнение товарищей о вводе Плеханова в редакцию журнала «Новая жизнь». В конце Ленин писал: «Я сделаю еще попытку сблизиться с ним, хотя надежды не очень много»[64].
Одновременно Владимир Ильич написал Плеханову большое письмо, убеждая его во имя революции пойти на совместную с большевиками работу. Ленин начинал с обращения: «Многоуважаемый Георгий Валентинович!» Наверно, нелегко ему было выбрать форму обращения. Ведь в течение ряда лет в неофициальной переписке Ленин и Плеханов писали друг другу: «дорогой».
И далее: «Я обращаюсь к Вам с этим письмом, потому что убежден, что вопрос о необходимости объединения социал-демократии уже назрел окончательно, а его возможность имен-но теперь особенно велика. Два повода заставили меня не откладывать дальше прямого обращения к Вам: 1) основание в Питере легальной газеты с.-д. «Новой жизни» и 2) события последних дней. Если даже эти события не приведут очень быстро к нашему возвращению в Россию, то во всяком случае это возвращение теперь совсем, совсем близко, и с.-д. газета дает немедленную почву серьезнейшей общей работы.
Что мы, большевики, страстно желаем работать вместе с Вами, это мне вряд ли нужно повторять Вам. Я написал в Питер, чтобы все редакторы новой газеты (пока их семеро: Богданов, Румянцев, Базаров, Луначарский, Орловский, Ольминский и я) обратились к Вам с коллективной и официальной просьбой войти в редакционную коллегию. Но события не ждут, почта прервана, и я не считаю себя вправе откладывать необходимого шага ради одной, в сущности, формальности. По существу, я вполне и безусловно уверен в общем согласии и радости по поводу такого предложения. Я знаю прекрасно, что все большевики рассматривали всегда расхождение с Вами как нечто временное, вызванное исключительными обстоятельствами. Спору нет, борьба часто увлекала нас на такие шаги, заявления, выступления, которые не могли не затруднять будущего соединений, но готовность объединиться, сознание крайней ненормальности того, что лучшая сила русских с.-д. стоит в стороне от работы, сознание крайней необходимости для всего движения в Вашем руководящем, близком, непосредственном участии, — все это было у нас всегда. И мы все твердо верим, что не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра наше соединение с Вами все же состоится, несмотря на все трудности и препятствия»[65].
Ленин писал о том, что Плеханов на девять десятых согласен с большевиками, что всем известно его сочувствие взглядам большевиков и что тактические разногласия революция сметет с поразительной быстротой. Письмо кончается просьбой согласиться на свидание, ведь оба тогда были в Женеве, и выражением «нашей общей, большевиков, уверенности в пользе, важности и необходимости совместной работы с Вами.
Искренне уважающий Вас В. Ульянов»[66].
Нам неизвестно, ответил ли Плеханов на письмо, но его отношение к предложению Ленина сотрудничать в газете «Новая жизнь» было отрицательным.
Большинство русских политических эмигрантов сразу же после октябрьского манифеста прямыми и кружными путями, с фальшивыми паспортами, а порой и без всяких документов, тронулись в Россию.
Плехановы тоже решили ехать на родину.
Но как раз во время этих сборов Плеханов опять серьезно заболел. Встревоженная жена пригласила крупного специалиста по туберкулезу. Тот категорически заявил:
— Положение серьезное. Я очень опасаюсь, что начался туберкулез горла. Возможно, нужна будет операция. Я бы посоветовал срочно переехать на юг, в Италию или Алжир, но прежде всего необходимо показаться профессору Мермо.
Плеханов, сгорая от нетерпения скорее отправиться в Россию, совсем больной выехал в Лозанну, где жил этот всемирно известный специалист по горловым болезням. Профессор Мермо был неумолим — несколько недель лечения у него в клинике, а потом поездка на курорт в Италию.
Георгий Валентинович вынужден был пойти на компромисс. Он поселился в Монтре, откуда ездил в Лозанну на лечение. В эти дни он жил надеждой, что сумеет быстро справиться с болезнью и через несколько недель будет в России. Но вынужденное ожидание изводило его. 4 декабря 1905 года он писал жене: «Ох! Надо мне ехать. Поедем, невмоготу мне здесь. Меня тянет в Россию. Я теперь точно дезертир, и все мне противно, я даже работать почти не могу, а это редко бывает со мною.
Поедем, а то я с ума сойду. Мое место теперь в России. Завтра я поеду к Мермо, чтобы посоветоваться насчет горла. Будем спешить, а то я дойду бог знает до чего. Право, я теперь кажусь себе дезертиром, а это самая презренная порода людей. Не затем я жил и работал, чтобы сидеть теперь спокойно, когда там идет борьба».
Об этом же Плеханов писал в Петербург и Л. И. Аксельрод (Ортодокс) 5 декабря 1905 года: «Тянет меня в Россию, я испытываю такое ощущение, как будто я дезертировал. Почти не могу работать. Надо ехать» (4—I, 214).
Таким образом, Плеханов оказался оторванным от революционных событий в России. Он ошибочно считал в то время, что нужно отсрочить решительное столкновение с самодержавием, поскольку, как он думал, пока шансов на победу больше на стороне врага. Он писал группе меньшевиков 18 декабря, что понимает, «как трудно сохранить теперь хладнокровие», но предупреждает, что, «если мы теперь проиграем битву, реакция вздохнет свободно». Он еще раз призывает «бить вместе», то есть выступать против царизма вместе с другими «оппозиционными силами», имея в виду российскую либеральную буржуазию.
Именно в это время в Москве разгорелось вооруженное восстание рабочих, которое стало героическим, кульминационным пунктом первой русской революции.
Узнав о поражении Декабрьского вооруженного восстания в Москве, Плеханов писал в декабре 1905 года: «Несвоевременно начатая политическая забастовка (Плеханов имел в виду декабрьскую забастовку. — Авт.) привела к вооруженному восстанию в Москве, в Сормове, в Бахмуте и т. д. В этих восстаниях наш пролетариат показал себя сильным, смелым и самоотверженным. И все-таки его сила оказалась недостаточной для победы. Это обстоятельство нетрудно было предвидеть. А потому не нужно было и браться за оружие» (1—XV, 12).
Ленин резко критиковал Плеханова за это позорное выступление («не нужно было и браться за оружие»), за оппортунистическую позицию в отношении вооруженного восстания. «Только совершенно единичные, не имеющие сторонников в России, социал-демократы (вроде Плеханова) малодушно говорили о декабрьском восстании: «не нужно было браться за оружие». Напротив, громадное большинство с.-д. согласны в том, что восстание было необходимым отпором отнятию свобод, что оно подняло все движение на высшую ступень и доказало возможность борьбы с войском»[67].
Ленин писал о ценности уроков Декабрьского восстания, вооружившего партию опытом подготовки пролетариата к будущим боям с самодержавием, явившегося прологом будущих революций.
В начале января 1906 года, не долечившись, Плеханов вернулся в Женеву. Он получил паспорта и сложил самые необходимые рукописи и книги. Наконец-то был назначен день отъезда в Россию. Казалось, что свидание с родиной, столь долгожданная встреча с революционной Россией, совсем близка. Но пришла телеграмма об аресте Дейча, поступили письма от товарищей, рассказывающие о разгуле реакции, об арестах и преследованиях революционеров. В первых числах января пришло письмо от Засулич из Петербурга: «Дорогой Жорж, в самый день, назначенный Евгением (Л. Г. Дейчем. — Авт.), чтобы ехать к Вам делегатом от нас на международном празднестве, он заболел той болезнью, которая после перерыва с удесятеренной силой свирепствует теперь по всему лицу святой Руси…
Хорошо теперь, что Вы не тут, где эпидемия, но мне же Вас жаль, что не видали Вы «Дней свободы» не на сцене, а в натуре…» Нетрудно догадаться, что речь здесь идет об аресте Дейча и высказывается мнение о нецелесообразности отъезда Плеханова в Россию.
Бывшие политические эмигранты, успевшие приехать в Россию, вновь переходили на нелегальное положение. Заграничные паспорта, добытые Плехановым с таким трудом, оказались ненужными. А перебираться через границу нелегально Плеханов, очень больной в то время, не мог.
К тому же у Георгия Валентиновича вновь обострилась болезнь, и врачи настояли на его немедленном отъезде в более теплые края.
В начале 1906 года Плехановы поселялись в курортном местечке Больяско, недалеко от Генуи. Пансион им помогли подыскать их старые знакомые, эмигрант из Польши Владислав Александрович Кобылянский и его жена Ольга Осиповна Лунц.
Плехановы бывали у Кобылянских, дом которых привлекал своим гостеприимством, и главное — музыкой. О. О. Лунц была прекрасной музыкантшей и часто по просьбе гостей исполняла их любимые вещи.
Георгий Валентинович любил музыку — из западной классики он предпочитал симфонические произведения с революционно-бунтарской программой. Он выделял сонаты Бетховена, особенно Патетическую, его симфонии, в том числе Третью Героическую, а также «Осуждение Фауста» Берлиоза. Плеханов любил и Вагнера, его музыкальные драмы из «Кольца Нибелунгов» — «Зигфрид» и «Гибель богов».
Музыкальные вкусы. Кобылянских были несколько другими. О. О. Лунц высоко ценила произведения своего учителя по Московской консерватории А. Н. Скрябина, о котором она много рассказывала Плехановым. Скрябины тоже жили в Больяско, и в один из вечеров они, Плехановы и Скрябины, встретились. Разговор зашел о революционных событиях в России, о вооруженном восстании в Москве, о правительственных репрессиях. Оказалось, что композитор внимательно следил за событиями на родине, восхищался героизмом революционеров, чем сразу же завоевал симпатии Плеханова.
Гости и хозяева стали просить Скрябина сыграть что-нибудь свое. Александр Николаевич не отказывался, он исполнял подряд свои этюды, вальсы, отрывки из «Божественной поэмы». Ольга Осиповна, которая хотела показать Плехановым талант своего учителя и друга во всем блеске, стала упрашивать его сыграть отрывки из «Поэмы экстаза», над которой в то время работал Скрябин. Исполнение этой вещи привело Плеханова в восхищение. Он горячо благодарил композитора. Скрябин смущенно сказал, что музыка этой поэмы навеяна революционными идеалами и поэтому он решил сделать эпиграфом призыв: «Вставай, подымайся, рабочий народ». Плеханов поддержал это намерение.
С этих пор в течение двух месяцев Плеханов часто встречался со Скрябиным, с удовольствием исполнявшим для него новые отрывки из «Поэмы экстаза». Плеханов полюбил музыку Скрябина. Он однажды сказал:
— Скрябин хочет выразить в своей музыке не те или иные настроения, а целое миросозерцание, которое он и старается разработать со всех сторон. Он считает, что музыка может выражать отвлеченные понятия. Я не согласен с ним, так как считаю, что это невыполнимая задача для искусства. Но это очень сильно расширяет круг его духовных интересов и тем самым значительно увеличивает огромный удельный вес его художественного дарования.
Георгий Валентинович, — спросил Кобылянский, — объясните, какими психологическими путями распространяется влияние философских идей Александра Николаевича на его художественную деятельность.
На это трудно ответить. Но факт этого влияния для меня не подлежит сомнению. И мне сдается, что если музыка Скрябина так полно выразила настроения весьма значительной части нашей интеллигенции в известный период ее истории, то это произошло как раз по той причине, что он был плотью от ее плоти и костью от ее кости не только в области эмоций, но также в области философских запросов и возможных, по условиям времени и среды, достижений.
Александр Николаевич Скрябин — сын своего времени. Видоизменяя известное высказывание Гегеля, относящееся к философии, можно сказать, что творчество Скрябина является его временем, выраженным в звуках.
Уважение к личности Скрябина сложилось у Плеханова во время их долгих философских споров. Скрябин был совершенно незнаком со взглядами Маркса и Энгельса на историю. Плеханов порекомендовал ему литературу и сам много рассказывал об идеях научного социализма. И, несмотря на то, что его собеседник находился под влиянием философского идеализма, разговоры эти обоим доставляли удовольствие.
Когда Розалия Марковна, опасаясь резкости мужа и, с другой стороны, уберегая его от утомления, просила его не говорить со Скрябиным на философские темы, Плеханов ей возражал:
— Есть люди, которые, оспаривая мысль своего противника, не понимают ни ее самой, ни тех доводов, которые он приводит в ее защиту. Споры с такими людьми хуже зубной боли. С Александром Николаевичем, напротив, очень приятно спорить потому, что он имеет способность удивительно быстро и полно усваивать мысли своего противника. Там, где есть совместная работа ума, непременно родится взаимное сочувствие. Вероятно, от этого мы тем более сближаемся с ним, чем более обнаруживается бесконечная сумма наших разногласий.
Во время этих философских споров бывали и курьезные случаи. Как-то раз, гуляя по набережной Больяско, они проходили через мост, переброшенный через высохшую, усеянную камнями речку. Александр Николаевич говорил увлеченно:
— Мы создаем мир нашим творческим духом, нашей волей, законы тяготения для воли не существуют. Я могу броситься с этого моста и не упасть, повиснуть в воздухе.
Плеханов невозмутимо ответил:
— Попробуйте, Александр Николаевич.
Женщины с трудом удержали разгоряченного композитора от рискованного опыта.
Однажды, чудесным весенним утром, Плеханов с самым серьезным видом приветствовал Скрябина:
— Здравствуйте, Александр Николаевич. Такое прекрасное утро. Это мы вам обязаны такой несравненной красотой неба, широким морским простором. Спасибо вам, спасибо.
Скрябин растерялся от неожиданности, но, поняв, что Плеханов подшучивает над его верой в безграничные возможности воли, стал посмеиваться, что, мол, не за что, пожалуйста.
Плеханов в Больяско не только занимался лечением, но и плодотворно работал. Он за эти два месяца написал статьи для № 5 «Дневника социал-демократа», отредактировал перевод и написал предисловие к работе К. Маркса «Теория прибавочной стоимости», которая вышла в Петербурге в 1906 году. Вскоре Плеханов отправился на IV съезд партии, который должен был собраться в конце апреля в Швеции.
Этот съезд вошел в историю России под названием Объединительного. Революционный пролетариат требовал преодоления раскола в рабочем движении. В конце 1905 — начале 1906 года были созданы руководящие центры, в которые вошли на паритетных началах представители большевиков и меньшевиков. Закрепить этот процесс должен был съезд партии. Однако в силу ряда обстоятельств, и в первую очередь многочисленных арестов, результаты выборов делегатов на съезд сложились в пользу меньшевиков. Это предопределило характер работы и резолюций съезда.
Плеханов приехал в Стокгольм прямо из Больяско. Он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы принимать в работе съезда активное участие. Вместе с Лениным и Даном Плеханов был выбран в бюро съезда и поэтому был председателем во время некоторых заседаний. Он был докладчиком от меньшевиков по главным вопросам повестки дня — по аграрному вопросу, по вопросу об отношении к Государственной думе и о вооруженном восстании.