Все это я выпаливаю на одном дыхании, ощущая абсурдность произносимого почти
физически. Странно, но «тремя дурами» нас никто не называет. Мы входим в клуб.
Виктору — двадцать семь, Андрею — девятнадцать. Шарики — потому что дата. Год и
месяц — вместе. Я оставляю девчонок в зале и захожу в гримерку. Виктор готовится к
выступлению, он певец. Три стула, пепельница и зеркало. Передо мной двое мужчин.
Молодые. Симпатичные. Приятные. Никакой косметики и платьев. Шутят, даже
прикалываются. Обычные ребята. Только за руки держатся. Первый вопрос, который хочется
задать: «Скажите, а мама знает, чем вы тут занимаетесь?» Шутка.
Не надо обвинять меня в сопливо-слезности, в смысле драматизме или даже трагизме. Еще
больше не хочу быть уличенной в тайном замысле популяризировать гей-культуру и все такое.
Просто я под впечатлением. А это значит, что кнопка «delete» не работает. Пишу, как
чувствую.
— Я класса до десятого не думал ни о чем таком, — признается Виктор. — У меня девушка
была. А потом я влюбился…
Он влюбился в одноклассника. В крепкого, спортивного мальчишку. Тот был таким, каким
Витя хотел видеть себя. Мучился от неразделенной любви, как любой подросток в 16 лет.
Даже признаться пытался, записки писал. В ответ — агрессия.
— А я с детства в куклы любил играть, — вклинивается Андрей. — У меня сестры старшие, я с ними играл, а солдатиками не интересовался. Ни футболом, ни войнушками. Перед
зеркалом любил крутиться. По полтора часа мог в школу собираться!
Ощущение такое, будто меня разыгрывают. Вот сейчас они засмеются и скажут, что это все
неправда! Но это правда.
— Подумаешь, год и месяц! — говорю я. — Тоже мне дата, мы такие даже не отмечаем...
— не успеваю договорить и уже корю себя за противопоставление «мы». Они не обижаются.
Привыкли.
Оказывается, из «год и месяц» надо вычесть еще восемь месяцев разлуки, с больницами и
глубоким самокопанием.
— Мои всю жизнь подозревали, — говорит Андрей. — И мама, и отец, и, наверное, соседи.
Но вслух никогда не говорили об этом. Когда я по-настоящему влюбился (нежный взгляд в
сторону Виктора), мать почувствовала, что ли, и стала уговаривать: «Не ходи, не общайся, тебя обманывают, ты запутался…» Лечить пытались, водили к психологу. У меня тогда, наоборот, все хорошо в жизни было, я был счастлив. Но на меня давили. Давила мама.
Сильно. Я пытался…
Он пытался соответствовать маминым представлениям о мужчине. Перестал общаться с
Виктором, стал выходить пить пиво с ребятами из подъезда, обсуждал футбол.
— Она приходила и наезжала, что от меня пивом несет. Я не понимал, что она хочет? Как
угодить? Какие доказательства нормальности ей нужны? Она меня ломала, и было больно.
Однажды Андрей не выдержал. Совершенно по-киношному наглотался первых попавшихся
таблеток и, естественно, загремел в больницу. Отчаяние. Одиночество. Кто из нас,
«нормальных», в 17-18 лет не испытывал подобного? Поднимите руки. Лес рук...
После больницы домой не вернулся. Говорит, две недели бомжевал. Потом вмешался отец-
бизнесмен. Вечно занятой мужчина никогда «не парился» юношескими странностями сына.
Снял квартиру. «Только мальчиков поменьше води», — пошутил, вручая ключи. Это
единственное, что отец вообще произнес «на тему», рассказывает Андрей. Сейчас с семьей он
почти не общается. Только по телефону.
Виктор тоже побывал в больнице. По той же причине.
— Я очень переживал, когда Андрей исчез. Страдал. Ведь я остался один с пониманием
того, что гей, понимаете? Не ел, не пил. Депрессия. Помню, потерял сознание, пришел в себя в
больничной палате. Возле меня мать. «Мама, я гей».
Она не разговаривала с ним почти год.
Блин, как сценарий к мексиканскому сериалу. Но это правда.
— А как сейчас? — спрашиваю. — Ты говорил, мама все понимает и принимает, насколько