елкой, апельсинами, шампанским и речью президента. Ввиду крайне приятной снежной
погоды мы с коллегами решили, что называется, ловить момент. (Ведь в ночь с 31-го на 1-е сто
процентов будет дождь и слякоть.) Поймали. Нарядили кактус, перевели часы в редакции.
Дважды. По российскому и по украинскому времени. Позвали «президента». Сначала он залез
на лесенку и вещал «дорогие мои соотечественники», а через час уселся в кресло и сказал
«любі друзі». Потом мы лепили снежную бабу и снежного деда. Все было замечательно, вот
только 1 января в нашем новом году выдалось рабочим днем…
С чашкой горячего чая в пластиковом стаканчике я пошла проникаться на площадь, к
памятнику Ленина. Два часа дня. Холодно. Ветрено. Слякотно.
На площади давали парад снегоуборочной техники. Женщины и мужчины с лопатами и в
оранжевых жилетках суетились возле грузовиков и тракторов. Машина-веник тщательно
елозила щетками по серой брусчатке, а машина-конвейер (с такими движущимися полочками
для снега) гудела на всю площадь. По задумке автора, картина, наверное, должна была
вызывать гордость у харьковчан: во какая у нас снегоуборочная мощь! А если добавить к
этому пару тонн знаменитой песчано-соляной смеси — ого-го-го! Вместо гордости мизансцена
вызывала недоумение. Снега почти не было.
У подножия вождя, там, где обычно томятся в ожидании романтики с розой в руке, мерзли
человек сорок молодых мужчин. Двадцать в синем и столько же в черном. Те, что в черном, отгородились от синих колючей проволокой. Я подошла ближе. Проникаться.
На проволоку были нанизаны белые листки с фамилиями.
— Что это за списки? — поинтересовалась я.
— Списки людей, уничтоженных советской властью! — без запинок отчеканил улыбчивый
юноша в черной кепке.
Я вычитала имя из середины листа: Гольденберг Моисей Натанович. Зашла за изгородь.
Женщин там не было совсем, стало неуютно.
— Скажите, кто такой Гольденберг Моисей Натанович?
— Не знаю, еврей какой-то, — ответил парень.
Другой рассказал мне, что у нас все очень плохо. Что в стране демографический кризис, и
поэтому арабов и негров надо выгнать из Украины. Я подумала, молодой 27-летний парень
вопросы демографии мог бы решать другим, более практическим путем, но промолчала. Они
говорили о красном терроре, о чистоте нации, о радикальных решениях. Говорили тихо.
Вообще было тихо. Юноши разбрызгивали на деревянные опоры под «колючку» черную
краску из баллончиков. Воняло краской.
Я почему-то вспомнила запах. Запах пирожных. Заварных. Папа всегда мне их покупал на
праздник. Громко играла музыка. Было очень много людей, и все шли куда-то, и голос гремел, мне казалось, с неба: «Слава Коммунистической партии Советского Союза!» И все кричали:
«Слава!» Папа держал меня за руку. Крепко. Не помню, откуда и куда мы шли, не помню
зачем. Помню только ощущение отца рядом. Проходящим мимо детям хотелось показывать
язык и ехидно говорить: «А я с папой!» Мама на демонстрации не ходила и пыталась не
пускать меня. Язвительное замечание: «Пойдете вслух родину любить?!» до меня не доходило, очень хотелось побыть с отцом, рука в руке… Понимание того, что с Родиной что-то не так, появилось тогда, когда мама сменила нам, двум дочерям, фамилии. С папиной еврейской на
свою русскую. Выросшая, я вернула фамилию обратно.
От вождя мирового пролетариата я побрела на другую площадь, к тем, кто «выносит
холодильник». (Кого скульптура олицетворяет на самом деле, в Харькове, пожалуй, знают
только преподаватели истории). Там, перед обшарпанными телами когда-то боевых танков, собирались люди под красными флагами, точнее сказать, знаменами.
Я пошла пешком по Сумской, чтобы проникновение было настоящим. У меня замерзли руки
и перестала писать ручка.
Маршрут «Вождь — ломбард» усиленно охранялся. Через каждые пять метров — люди в
синем. Блокнот я не прятала, поэтому хранители общественного порядка узнавали во мне
союзника и даже подмигивали. Вообще, духовное единение милиции и журналистов на всяких
митингах-пикетах-праздниках очевидно. События, когда и те, и другие могут сказать о себе
обобщенное «мы». Видите, возле людей с транспарантами болтаются замерзшие и