успокоиться, иду в «монтажку».
— Слушай, есть версия. Может, это такие цветы, которые от крика или шума раскрываются, от воды отражается звуковая волна и… О! А может, там просто лягушки сидели, вы заорали, они ускакали, а под ними…
— Как ты не понимаешь?! Я не хочу знать разгадку! Это самое яркое впечатление из
детства. Разоблачение может его испортить. Или убить.
Нет, я не понимаю. Как можно посмотреть фокус и не выяснить, в чем фокус? Или хотя бы
попытаться. Я, конечно, романтик и все такое, но, блин…
Я до сих пор пристаю ко всем возможным орнитологам с одним вопросом. Ответа пока не
получила, но надежды не теряю.
Дело было осенью. Мы с подружкой гуляли с собаками на пустыре (теперь на этом месте
фармакадемия стоит). Нам было лет по двенадцать. Деревья были желто-красные, листья
падали, вороны каркали — ну все, как в октябре. Октябрь, собственно, и был. Остановились
собаки. Обе. В одном месте. У подруги был боксер, у меня эрдельтерьер. Причем не застряли, вынюхивая что-то, как обычные собаки, а как-то странно застыли, типа засмотрелись. Мы
подошли и обалдели. На одном дереве, сухом абсолютно, сидели разные птицы. Вы когда-
нибудь видели филина в городе? Да? А ворону рядом с ним, плечо к плечу? В смысле крыло к
крылу? А голубя, синицу, воробья, галку, дятла и (!) кукушку на одной ветке? Это только те, которых мы знали в пятом-то классе. Я бы никому не поверила, если бы не видела это
собственными глазами. На ветках не было пустого места. Птицы все летели и летели. Мы
простояли с открытыми ртами, наверное, часа два. Даже страшно не было, настолько
завораживало. Стемнело. Дома влетело так, что никакие рассказки о чудо-дереве не спасли.
Но было же. У меня версии есть. Жиденькие, правда. Просто знатока не встретила еще.
Это не самое яркое детское впечатление. Я спорила с Виталиком совсем о другом. У ТОГО
есть разгадка. И мне кажется, оно не было бы ярче, даже если бы правду я не узнала никогда.
Вишни в январе
Мне было десять. Точнее, девять и триста шестьдесят три. Канун дня рождения, ангина.
Горло болит, глотать не могу, говорю с трудом. Дети приглашены, свечи закуплены. Мама
печет торт. Мой любимый, с вишневым вареньем. Кроме торта в меню «День рождения
советского школьника начала восьмидесятых»: апельсины импортные с наклейками, шоколадные конфеты «Ассорти» в коробке, лимонад «Буратино» и ОНО. Мороженое. Не какое-
нибудь там за двадцать восемь копеек «Каштан» или пломбир за двадцать. А «Б-е-л-о-ч-к-а» с
орехами и шоколадом (произношу медленно с придыханием), специально заказанное по
случаю в «Кристалле». При мысли о том, что ЕГО не будет, в горле становится еще больнее.
Смысл дня рождения теряется. А с ним и смысл жизни заодно. Причем мое разочарование
меркнет в сравнении с остальными семью разочарованиями, точнее, с четырнадцатью
глазами, полными слез и обиды. Детям, естественно, ЕГО наличие объявлено заранее, задекларировано письменно в виде отдельной пометки на пригласительных открытках.
Пытаюсь прокашляться. Пью сырое яйцо. (Ужас, с тех пор я и вареные, жареные не ем.) Не
помогает.
— Мам, ты знаешь, не болит. Вот сама удивляюсь, вроде красное и голоса нет, а не болит.
— Мороженого не будет.
Не пролезло.
— А вот другие же дети не виноваты, что у меня горло. Так не честно. Пусть они едят!
— Если они тебе настоящие друзья, они поймут, что тебе неприятно будет смотреть, как
другие едят мороженое.
Скала.
— Подумаешь, мороженое. Выздоровеешь, позовешь детей, купим килограмм мороженого
— и ешьте, сколько влезет.
— Хочу завтра!
— Нет.
— Тогда вообще не хочу дня рождения. Скажи всем, что я умерла. От ангины.
Это мне сейчас кажется, что детские слезы (слезы дочери) — ерунда. А ребенку... Ребенку
— горе. Переоценка ценностей, несправедливость мира, несовершенство тела и
бестолковость взрослых.