Разведчик — опасная профессия. Особенно когда о том, что ты разведчик, знают все вокруг. Все, включая японскую контрразведку…
Причиной этого служит кондовый бюрократизм нашей разведки, ее неповоротливость. Вместо выдворенных и расшифрованных разведчиков приезжают новые и сразу же обнаруживают свою принадлежность к шпионажу, потому что разведчик-торгпред ни с кем не ведет деловых переговоров, разведчик-журналист ничего не пишет, а дипломата-разведчика целыми днями не бывает в посольстве…
И это происходит в Японии, где за любым иностранцем наблюдает множество глаз, а уж за разведчиком и подавно! Так, шпионаж в Японии становится принесением себя в жертву. Не от разведчика зависит, когда его схватят с поличным…
У каждого разведчика, особенно молодого, радостно екает сердце, когда начальник отдела, покровительственно хлопая его по плечу, говорит с Доброй улыбкой, словно о некоем сюрпризе:
— Ну, скоро выводим тебя под «крышу»!..
«Крышей» на нашем языке называется одно из престижных учреждений, имеющих представительства за границей. Там разведчик, прежде чем выехать за рубеж, должен послужить некоторое время под видом сотрудника этого самого учреждения, чтобы товарищи приняли его за своего. Никаких усилий работа под «крышей» не требует. Она состоит в том, чтобы хотя бы полдня отсиживать за письменным столом, горделиво поглядывая по сторонам. Уезжая за рубеж, разведчик на несколько лет избавляется от бесконечных нудных совещаний, дежурств по отделу и лыжных кроссов.
Ничего не скажешь — приятная вещь «крыша». Она — словно заслуженный отдых перед напряженной и длительной заграничной командировкой, ради которой все и поступают в разведку.
Одно плохо: под «крышей» разведчик тотчас начинает замечать на себе завистливые или косые взгляды новых друзей, становится объектом их пристального, недоброжелательного внимания. Поэтому и я чувствовал себя неспокойно, открывая солнечным сентябрьским утром тяжелую дверь огромного здания в центре Москвы, известного не только стране, но и всему миру. Фронтон его украшают четыре огромные буквы: ТАСС.
В окошке дежурного меня ждал пропуск к заместителю начальника управления кадров, о котором все знали, что на самом деле он представляет разведку. Он оформлял на работу в ТАСС ее офицеров. Это был тучный старик, давно вышедший на пенсию, но остававшийся внештатным сотрудником КГБ.
С профессиональной недоброжелательностью кадровик взглянул на меня, когда я осторожно скрипнул дверью, и кивнул на стул, стоявший поодаль. Минуту он хмуро смотрел прямо перед собою, а потом взял трубку телефона. Таков был стиль поведения сотрудников сталинского НКВД, у которых не должно быть времени на лишние слова и разговоры.
— Зайди! — коротко бросил он в трубку и, повернувшись ко мне, объяснил: — Это я вызвал заведующего редакцией Азии. Сейчас придет, куда он денется!..
И действительно, через пару минут в кабинет вошел довольно молодой мужчина и с испугом посмотрел на меня.
— Этот человек, — внушительным тоном сказал старик, — будет у тебя работать. А лотом поедет в Японию. Никаких лишних вопросов ему не задавай. Понял?
Заведующий редакцией тоже хотел твердо произнести «понял», но вместо этого раздвинул губы в широкой улыбке и залился нервным смехом. Он начал быстро поглаживать себя по щекам, стремясь погасить его, но это было тщетно Кадровик же сделал вид, что ничего не заметил, и сказал потеплевшим голосом:
— Иди, отведи его на свое рабочее место!..
Выйдя в полутемный коридор, заведующий редакцией Азии сразу успокоился и сконфуженно замолчал. Так, не говоря друг другу ни слова, мы прошествовали до двери, над которой висела картонная табличка: «Азия». Начальник открыл дверь и сделал приглашающий жест.
В комнате за письменными столами сидело около двадцати молодых мужчин, и все они обернулись на звук открываемой двери. С ужасом я узнал множество своих однокурсников по Институту стран Азии и Африки, с которыми, как положено, порвал все связи несколько лет назад, поступая в разведку.
— А, это ты? — с деланным удивлением, но спокойно, сказали они и тотчас углубились в работу, словно мы виделись всего лишь на прошлой неделе. По их напряженным затылкам я понял, что каждый думал о том, не несет ли мое появление лично ему какую-нибудь угрозу.
Разумеется, все знали, где я на самом деле работал. Ведь в разведку поступали очень многие выпускники нашего института, и о каждом партком выносил секретнейшее решение, которое на следующий день становилось общеизвестным. Я же расположился за свободным столом и с деловым видом зашелестел бумагами, словно служил здесь всю жизнь и отлучился лишь на минуту. На самом же деле я чувствовал себя весьма неуютно. Как давно я не бывал ни в каком другом учреждении, кроме КГБ!
Будучи зачисленными туда, новобранцы сразу же исчезали на несколько лет. Первый год уходил на учебу в разведшколе, последующие два-три — на освоение работы в Центре. Она состояла в написании огромного количества оперативных писем, инструкций, планов и заключений. Они же — преимущественно в виде ответов — в изобилии поступали из зарубежных резидентур. Оставалось только удивляться, когда же разведчики занимаются самой оперативной работой.
На весь этот период мы замораживали все существовавшие до службы в разведке знакомства и дружеские связи. Никому из старых друзей не звонили, не ходили в гости, так, что многие из них были уверены, что мы либо куда-то уехали, либо вдруг раздружились с ними. Нам же ничего не оставалось, кроме как поддерживать это мнение, не отвечая на дружеские звонки, ставшие вдруг опасными.
Одна часть приятелей оказалась осведомителями КГБ, и каждая дружеская пирушка теперь могла окончиться для нас агентурным сообщением о каком-нибудь неосторожном или аполитичном высказывании. Другие сами находились в разработке КГБ, будучи замечены в несанкционированных знакомствах с иностранцами или диссидентами. Даже встретившись с ними случайно на улице, ты как бы становился сообщником по антисоветской деятельности. А ведь КГБ придирчиво проверяло нас перед выездом за границу!
И вот через несколько лет мы неожиданно возникали, причем сразу чуть ли не под боком у старых товарищей — в Министерстве иностранных дел, в «Интуристе», «Аэрофлоте», внешнеторговых организациях. Разумеется, за спиной мы слышали лишь осторожные смешки, пренебрежительный шепот Обернувшись, видели лицемерные улыбки. Но можно ли заниматься шпионажем в таких условиях?..
Едва дождавшись обеденного перерыва, я поспешил к кадровику, единственному человеку в ТАСС, с кем я мог говорить открыто.
— Чего так рано пришел? — удивился он. — Что-нибудь случилось?
— Да нет, ничего. Но только, кажется, они обо мне все знают!..
— Ты им удостоверение КГБ показывал? — оживился старик.
— Да они и без удостоверения в курсе дела! Шила в мешке не утаишь Ведь в редакции Азии почти все — мои однокурсники! Они все знают!
— Что значит «знают»? — язвительным тоном переспросил кадровик. — У нас в КГБ и слова такого нет: «знают»! У нас говорят четко: «знают в смысле знают» или «знают в смысле догадываются». Вот я, например, точно знаю, кто ты, потому что секретные бумаги из управления кадров разведки о тебе получил. А вот заведующий редакцией, с которым я тебя утром познакомил, уже ничего не знает. Он лишь догадывается, что ты из разведки, потому что я ему намекнул. Ну а рядовые сотрудники и намека не получали. Поэтому ни о чем они не знают! Так что можешь не беспокоиться!.. Главное, чтоб помалкивали. А думают пусть все, что хотят, главное, чтобы не болтали!.. Эх, интеллигенция! — откинулся он в кресле со вздохом. — Умные люди, а не понимают, что должны быть благодарны разведке! Ведь если бы ТАСС не использовался в наших целях, у них самих не было бы так много выездов за границу. Сидели бы все в Москве, писали бы свои сообщения на основе материалов иностранных агентств, а за рубеж изредка выезжало бы только начальство. Эх, вернись сейчас сталинские времена, они бы и пикнуть не посмели! Бывало, едешь в поезде Москва — Владивосток, забудешь форменную фуражку НКВД в вагоне-ресторане, потом зайдешь за ней через две недели — все так же лежит на столике. Ее даже потрогать боятся!..
Из кабинета я вышел успокоенным. Я понял, что и у других разведчиков таинственный ореол развеивался в первый день пребывания под «крышей». Но поверить в это было все-таки трудно, зная, сколь нешуточной была конспирация, соблюдаемая в штаб-квартире разведки.
Например, даже слово «агент», наиболее часто фигурирующее в наших служебных письмах, считалось неудобным произносить вслух, и вместо него говорили «помощник». «Вербовка» тоже рассматривалась как слишком откровенное выражение. На нее только намекали, да и то всего одной буквой «в», непроизвольно понижая голос.
Нельзя было прямо указывать в разговорах с товарищами или на собраниях даже страну, куда едешь в командировку Принято было обходиться иносказанием. США называли «страной главного противника», Англию — «одной из стран НАТО, главным союзником США», а наиболее близкую мне Японию — «одной из империалистических стран Дальнего Востока». Последнее наименование было особенно прозрачным, потому что только эта страна и была единственным империалистом на Дальнем Востоке. Строго говоря, имелась там и еще одна подпевала мирового империализма, Южная Корея, но советских представительств в ней не было, и разведчиков легальных резидентур в Сеул никогда не посылали.
Да что говорить: само слово «разведка» находилось под запретом, и ее уклончиво именовали «службой». Ну а уж самым главным секретом считалось то, что мы принадлежим к КГБ. Это одиозное сокращение из трех букв, известное всему миру, боялись произносить вслух, заменяя безликим «ведомство».
«Выступает начальник службы ведомства!» — восклицал секретарь парткома, и огромный зал взрывался аплодисментами при виде маленькой фигурки, с достоинством двигавшейся к трибуне.
«На кого же рассчитана эта система грозных недомолвок? — удивлялся я. — Неужели только на уборщицу, случайно заглянувшую в зал?»
Этот птичий язык предназначался агентам иностранных разведок, затесавшимся в нашу среду Он был призван ввести их в заблуждение, скрыть от них существо разговора, обрывок которого случайно может достигнуть их ушей. При этом, правда, забывалось, что этими шпионами были не лазутчики из-за границы, свободно владеющие русским языком, а свои же друзья-чекисты, по разным причинам сотрудничающие с врагом. Они разбирались в профессиональных условностях не хуже остальных, и никаких неудобств подобные недомолвки им не создавали.
Столь же невыполнимую цель преследовал и выход разведчика под «крышу», чтобы работать среди чужих Полагали, что он так органично впишется в коллектив сотрудников, что ни они, ни тем более вражеская разведка никогда не поймут, кто он на самом деле Работа по зашифоовке оперативной деятельности считалась настолько важной, что ею занимался целый отдел, так и называвшийся: «группа зашифровки». По замыслу генералов его сотрудники должны были обладать изощренным умом и, как писатели-фантасты, придумывать такие хитроумные легенды-биографии разведчикам, что иностранная контрразведка и подступиться к ним не отважится. Но назначали в эту группу обычных, вполне заурядных кадровиков, отнюдь не отличавшихся блеском ума.
— Справку для ЖЭКа приготовил? — хмуро спрашивали они у чекиста, пришедшего оформляться в загранкомандировку.
— Какую справку? — удивлялся тот, если выезжал за рубеж впервые.
— Да с места работы! — досадливо объясняли кадровики (сами они никогда за границу не ездили). — Или тебе выдать справку из КГБ? Это мы можем! Но сможешь ли ты с нею зашифроваться? Что, если ЦРУ через свою агентуру в Москве станет проверять тебя через ЖЭК?..
— Но что же делать? — сдавался молодой разведчик.
— На, выбирай! — смилостивившись, усмехались кадровики и высыпали на стол груду карточек. Запаянные в пластик, это были образцы фальшивых удостоверений с несуществующих мест работы. Названия были подобраны так, чтобы показаться смут но знакомыми: завод «Металлург», НИИ «Корунд» или Институт проблем управления информацией. Учреждений с очень похожими названиями было в Москве очень много.
Каждый разведчик подбирал себе учреждение в соответствии с первой, гражданской, специальностью. Потом, когда он подаст документы на визу во враждебную нам страну, а та через свою агентуру в Москве будет проверять, не служит ли он в разведке, такая справка с мнимого места работы должна была помочь чекисту выйти сухим из воды. Потому что даже если агент ЦРУ хитрым образом проникнет в ЖЭК и вытребует справку с места работы подозрительного жильца, он увидит нейтральную запись и сразу же успокоится. Конечно, все понимали, насколько глупа и умозрительна эта схема, но помалкивали, желая все же выехать за границу.
А ведь такая справка совсем не была пустячной бумажкой. На каждой из них был указан номер телефона, по которому можно было позвонить и удостовериться в том, действительно ли интересующий американскую разведку человек работает там, по месту выдачи. Телефон с этим номером стоял на Лубянке. В оперативно-техническом управлении КГБ там целыми днями дежурила сотрудница, которая на все звонки должна была отвечать:
— Да, этот человек у нас действительно работает. Но его сейчас нет на месте…
После этого чекистка звонила в управление кадров разведки и сообщала об имевшем место звонке..
— Ну а с военкоматом как у тебя дела? — продолжали допытываться сотрудники группы зашифровки.
— Да никак! — простодушно отвечал иной молодой разведчик. — Какие у меня вообще могут быть с ним дела, если я капитан разведки? Тут и есть мой военкомат!
— А вот и нет! — язвительно замечали кадровики. — А если ЦРУ будет проверять тебя через военкомат и выяснит, что ты там не состоишь на учете?..
«Но почему именно через военкомат? Разве ЦРУ не может поинтересоваться у моих товарищей по ТАСС, и те единогласно подтвердят, что я работаю в КГБ?» — хотел было возразить кандидат на поездку за рубеж, но благоразумно промолчал.
— Вот видишь! Сам понимаешь, что дал промашку! — оживлялись кадровики. — Надо тебе срочно встать на учет в военкомате!
Похоже, сотрудники группы зашифровки считали, что иностранные шпионы — такие же скучные люди, как они, и предпочитают шляться по самым неинтересным местам вроде ЖЭКов и военкоматов. Кадровики действительно судили по себе, потому что сами никогда оперативной работой не занимались. И действительно, если назначить на их должность разведчика, он, того и гляди, что-нибудь напутает. Что же касается вопросов военного учета, то работники службы зашифровки знали, что там часто происходят осечки.
Они порождались тем, что воинский статус разведчиков не был урегулирован в масштабах страны. Хотя в КГБ звания присваивались исправно, за пределами разведки о них никто ничего не знал. Порой офицеры КГБ, достигшие высокого звания полковника, продолжали числиться в военкоматах лейтенантами запаса. Это несоответствие, правда, их нисколько не огорчало.
Ни военно-учетные столы имелись во всех наших учреждениях, где находились под «крышей» сотни офицеров разведки. На воинский учет они не вставали, чтобы не попадать в глупое положение перед письмоводительницей, объясняя ей, почему ты еще лейтенант, а не майор, или наоборот Все это могло вызвать нежелательные пересуды, легко достигающие ушей КГБ. Поэтому офицеры-«подкрышники» как бы не замечали военно-учетных столов, а министерское начальство смотрело на это сквозь пальцы, зная, что чекисты и без того состоят на военной службе.
Однако и военное ведомство тоже иногда ставило палки в колеса, затевая обмен военных билетов или их перерегистрацию с переименованием военно-учетных специальностей. Все это тоже делалось для тою, чтобы запутать врага, все тех же несчастных американцев, но порождало еще большую неразбериху среди своих. В результате итоговой проверки, проведенной Министерством обороны, оказывалось, что значительная часть работников гражданских министерств игнорирует воинский учет, и все они, между прочим, сотрудники КГБ! Следовало грозное письмо в адрес управления кадров разведки.
Сотрудники группы зашифровки, получив незаслуженный нагоняй, начинали принимать меры. Досадливо крякая, они натягивали пальто, спускались на лифте во дворик и собирались у подъезда молчаливой толпою.
Вскоре подкатывала черная «Волга». Кособоко ступая, хмурые, в нахлобученных чуть ли не на глаза шляпах, совершенно не похожие на разведчиков, они усаживались в автомобиль и ехали в центр, на Арбат, где находится Министерство обороны.
Переговоры с военными оказывались несложными, и вскоре кадровики двух главных министерств страны дружелюбно пожимали друг другу руки.
Умиротворенные сотрудники группы зашифровки возвращались в разведку. На их суровых лицах блуждала сдержанная улыбка. Поднявшись в кабинет, они по очереди вызывали проштрафившихся разведчиков.
— Ты же боец невидимого фронта, понимаешь! Должен заботиться о своей зашифровке перед противником! — добродушно выговаривали они каждому, широким жестом швыряя на стол его же липовый билет офицера запаса, в котором теперь красовался какой-нибудь новый штампик.
Униженно кланяясь, разведчик бережно брал билет и надежно прятал в нагрудный карман пиджака, хотя он и был ему совершенно не нужен: не будет же он его в самом деле предъявлять сотрудникам ЦРУ! Но и портить отношения с группой зашифровки тоже было опасно — возьмут да и придерутся к какой-нибудь справке в личном деле, и оформление за границу, и без того занимающее порой несколько лет, может затянуться еще больше.
Чаще же, впрочем, бывает по-другому. Начальник группы зашифровки примирительно кивает и ставит подпись в выездном деле, говоря так:
— Все бумаги у разведчика в порядке. Он полностью зашифрован перед противником. Может ехать!..
Но странно, что вся эта многотрудная бюрократическая суета не вызывала никакого отклика у иностранных спецслужб, на которые, собственно, была и рассчитана! Буржуазная контрразведка исходила из того, что КГБ у себя в стране может сфабриковать любую бумажку, и потому совершенно ими не интересовалась. О принадлежности нашего гражданина к разведке она судила исключительно по делам, и уж тут вся его шпионская сущность беззащитно выплывала наружу…
Первое открытие, которое делал разведчик, впервые прибыв за рубеж, удивляло его до глубины души. Оказывалось, что и здесь, в далекой стране, о нем откуда-то уже знают.
Стоило ему выехать за ворота посольства, торгпредства или ТАСС, как сзади тотчас пристраивалась машина демонстративной слежки. Если он шел пешком, то и контрразведчики, одетые в одинаковые светло-серые штатские костюмы, немедленно высаживались из машины и с каменными лицами шествовали рядом. В какой-то момент они вдруг заводили двусмысленную и нарочито громкую беседу, явно желая привлечь внимание прохожих, из которой явствовало, что полицейским отлично известно то, что перед ними чекист.
— Да, ваш предшественник тоже был разведчиком! — говорили они, сочувственно кивая. — Ничего, в Японии шпионить легко, ведь у нас нет закона о борьбе со шпионажем. Может быть, вы кого-нибудь из нас завербуете, а?
Молодой разведчик не знал, как реагировать на это, и покрывался красными пятнами. Губы его дрожали.
Коллеги по «крыше», так же, как и в Москве, провожали тебя косыми взглядами. Войдя впервые в офис токийского отделения ТАСС, я обомлел, увидав те же самые лица, что и в редакции Азии полтора года назад. В этом, впрочем, ничего удивительного не было: мои бывшие однокурсники работали здесь корреспондентами ТАСС, только, в отличие от меня, настоящими.
На языке КГБ такие люди называются «чистыми».
— Он «чистый» или наш? — спрашивают разведчики друг у друга о незнакомом соотечественнике.
Впрочем, «чистыми» эти люди являются лишь относительно, потому что почти все они давно завербованы нами же в качестве агентов-осведомителей. Исключение составляют лишь сыновья партийных работников, которые вербовке не подлежат.
Быть осведомителем психологически тяжело, ведь ни один из них точно не знает, кто еще из его товарищей стучит в КГБ. Агент — категория тайная. Каждого из них вербуют поодиночке, и даже офицеры КГБ не имеют права знать других агентов, кроме тех, которые находятся у них на связи.
На следующий день после приезда в Токио я, как положено, посетил резидентуру разведки, расположенную на верхнем этаже нашего посольства. По ее полутемным коридорам сновало так много разведчиков, что мне стало не по себе. Именно тогда я воочию убедился в том, какая большая роль в нашей стране отводится шпионажу.
Там я пробыл недолго, побеседовав сначала с заместителем резидента по научно-технической разведке, ставшим моим непосредственным начальником, а потом удостоившись приема и у самого резидента. Он с милостивой улыбкой пожелал мне успехов в работе. Окрыленный, я вышел в посольский двор, сел в автомобиль с тассовским шофером-японцем и поехал домой. Контрразведка за мною не увязалась, зная о том, что каждый новый сотрудник любого нашего учреждения непременно должен представиться в посольстве. Это было, кажется, единственное, без всяких последствий для меня, посещение резидентуры.
Скоро я зачастил туда, практически появляясь там каждый день Строго говоря, острой необходимости в этом не было, поскольку все многочисленные оперативные письма, отчеты и планы можно было сочинить за один присест, а не растягивать на несколько посещений. Но начальство резидентуры недвусмысленно намекало на то, что оно должно лицезреть разведчика каждый день, дабы убедиться, что он никуда не сбежал. Поэтому на работу по линии ТАСС у меня, как и у других разведчиков, времени не оставалось. Утром, быстро пролистав несколько газет и написав крошечную заметку, я, провожаемый косыми взглядами журналистов, выбегал из офиса, садился в машину и мчался в посольство, где сотрудники японской контрразведки у входа встречали меня такими же косыми взглядами.
Въезжая в распахнувшиеся ворота, я испытывал легкий страх, ибо мои каждодневные посещения посольства никакой журналистской необходимостью не диктовались, а стало быть, я проявлял себя как разведчик. Но чувство тревоги сразу же испарялось, едва я попадал в шумную чекистскую атмосферу резидентуры. Точь-в-точь как в Москве, в Ясеневе. Мало того что кругом было много знакомых лиц, но разведчики еще и чувствовали себя совершенно свободно, как дома. Они писали бесконечные бумаги, громко обсуждали написанное, хохотали, рассказывали анекдоты, курили, а в обеденный перерыв ходили компаниями в ближайшие недорогие закусочные. То, что за ними тотчас увязывалась демонстративная слежка, их нисколько не волновало, ибо стало давно привычным. Они как бы забывали, что находятся под постоянным контролем, и всем своим поведением демонстрировали принадлежность к разведке. Это было тем более странно, что под вечер они разъезжались по домам, чтобы с наступлением темноты расползтись по всему Токио на тайные встречи с агентурой. Получалось, что днем они нарочито расшифровывали себя, а вечером опять шифровали.
Таков был порядок в нашей разведке, установившийся во всех странах мира. Жаловаться на его нелепость было бессмысленно, ибо начальство могло без лишних слов отправить тебя на родину. Японская контрразведка, правда, тоже могла это сделать, но для нее это было гораздо труднее. Каждое выдворение иностранного разведчика согласовывалось на уровне премьера, под него выбирался выигрышный политический момент. В общем, японцы были для нас гораздо менее опасны, чем начальники, и мы волей-неволей вступали с ними в молчаливую и двусмысленную игру, проиграть в которой могли только мы. В лучшем случае можно было рассчитывать на ничью, когда контрразведка даст тебе доработать до конца командировки и выпустит в Москву без скандала. На этот вариант все и надеялись.
Японские полицейские только диву давались, когда мы, бледные от многочасовой писанины, толпой выходили из посольства глубокой ночью. В посольстве уже нигде не горел свет, и только в резидентуре окон не было, ярко горели лампочки и на всю мощь гремело радио, заглушавшее наши разговоры. Стараясь не встречаться с полицейскими взглядом, мы молча рассаживались по машинам и уезжали домой.
Говорят, первое время японская контрразведка серьезно опасалась, что в ночной тиши мы вынашиваем коварные планы против Японии. Но потом они наконец догадались или узнали от перебежчиков, что мы всего лишь готовимся к отправке дипломатической почты, которая уходила в Москву каждые две недели. Ведь правила нашей разведки предписывают, чтобы сотрудник резидентуры писал подробнейший отчет буквально о каждом своем шаге, ибо иначе он никак не мог доказать, что работал, а не бездельничал. Кроме того, каждый обязан был вести дневник, где должно быть расписано буквально по часам, чем он занимался каждый конкретный день. В итоге получалось, что больше всего времени разведчик уделял написанию бумаг в резидентуре. Но писать об этом в дневнике запрещалось, иначе московское начальство решит, что частое пребывание там может привести к расшифровке чекиста. Часы, проведенные в посольстве, нужно было указывать как потраченные на изучение токийских улиц в оперативных целях или подбор проверочных маршрутов.
Похоже, ночь была излюбленным временем для руководителей разведки, если они хотели сделать что-нибудь в обстановке особо глубокой тайны. Поэтому, когда в Токио с очередным инспекционным визитом приехал начальник 7-го отдела разведки, курировавший всю разведывательную работу КГБ в Японии, он назначил временем секретного совещания именно полночь. Для того чтобы обмануть японских шпиков, было решено совещаться не в посольстве, а в торгпредстве, где тоже есть несколько тайных комнаток КГБ. Все мы скрепя сердце покорились такому плану, не проронив ни звука.
Но у входа в торгпредство тоже ведь стоит полицейская будка. И когда к полуночи туда стала подтягиваться вереница автомобилей, полицейские переполошились и стали звонить по телефону, не забывая тщательно записывать номер каждой машины.
— Тебя записали со смехом! — сообщил приятель, ехавший вслед за мной, и тоже многозначительно засмеялся, подражая полицейским. Мне же от глупого бессилия хотелось плакать.
Наконец к воротам торгпредства солидно подкатил огромный «мерседес». Рядом с шофером сидел резидент КГБ, а на заднем сиденье — важный московский начальник. Следом затормозила и машина японской контрразведки, ехавшая за ними. Ворота торгпредства тотчас угодливо растворились нажатием невидимой кнопки, и «мерседес» въехал во двор. Контрразведчики же, отсалютовав товарищам в будке ярким светом фар, ретировались в ближайший переулок.
В резидентуре уже был накрыт стол человек на двадцать. На нем желтело несколько бутылок московской лимонной водки. На тарелках было разложено суси, заказанное в ближайшем ресторане за счет КГБ.
— Добрый вечер, друзья! — приветствовал присутствующих начальник 7-го отдела, и мы ответили ему сдержанными, еле слышными аплодисментами, подчеркивающими таинственность нашей встречи. — Как хорошо, что мы можем уединиться и свободно поговорить здесь, где нас никто не видит и не слышит. И не знает! — добавил генерал, оглядывая собравшихся за столом с доброй улыбкой.
«Неужели он не заметил машины контрразведки?» — удивленно размышлял я, пытаясь отгадать это по начальническому лицу. Да, похоже, и впрямь не заметил…
На каждом шагу убеждались мы в том, что нас как раз знают. Порой отрезвление наступало тогда, когда его никто не ждал, как это произошло, например, однажды на партсобрании советских журналистов в посольском парткоме.
Говорить там было особенно не о чем, и мы, выслушав положенное число скучных выступлений, собрались было расходиться, как вдруг корреспондент газеты «Труд», прежде работавший в ЦК и отличавшийся склочным характером, возгласил с деланным пафосом:
— Доколе мы, советские корреспонденты, будем находить в своих почтовых ящиках пакеты с антисоветской литературой!.
Тут же выяснилось, что такие пакеты получали и все другие корреспонденты, хотя об этом помалкивали. Все они с удесятеренным гневом обрушились на американских империалистов и их японских пособников, которые смеют оскорблять патриотические чувства советских людей, опуская им в почтовые ящики творения таких отщепенцев, как Сахаров, Солженицын и ряд других.
Мы с другом-разведчиком обменялись недоуменными взглядами, ибо никаких антисоветских материалов не получали. Не получали их, как выяснилось через полчаса, и другие разведчики, работающие под журналистским прикрытием Это означало, что из списка адресатов нас вычеркнула чья-то рука, и принадлежала она не кому-нибудь, а японской контрразведке. Ведь даже если эти материалы посылали американцы, они все равно должны были согласовать свои действия с местными спецслужбами. А те направляли огонь идеологической диверсии исключительно на настоящих, «чистых» журналистов, предпочитая не тратить силы на разведчиков, которых считали совсем безнадежными коммунистами. Увы, это было совсем не так! Наоборот, именно среди сотрудников КГБ особенно часто встречались скрытые диссиденты и противники социалистического строя, о чем свидетельствовали нескончаемые побеги наших разведчиков на Запад. «Чистые» же сотрудники советских представительств, наоборот, вступали на этот рискованный путь гораздо реже.
Американские, французские, английские и иные западные спецслужбы давно раскусили ненадежность советских разведчиков, поняли их идеологическую уступчивость и вербовали не без успеха. Они умудрялись делать это даже здесь, в Токио.
И только сами японцы думали по-другому. Они тоже порой вербовали советских разведчиков, подействовали при этом решительно и жестко, без сантиментов, как и положено обращаться с врагом. Так поступают охотники, набрасывая сеть на злобно рыкающего тигра, чьи желтые глаза всегда горят ненавистью.
О том, что все наши разведчики таковы, упорно внушали японцам в полицейских школах. Там преподавали асы жандармерии «кэмпэйтай», пытавшие, может быть, самого Рихарда Зорге.
Действительно, в те времена все советские разведчики были таковыми — несгибаемыми, беззаветно преданными коммунизму, готовыми на все. НКВД подвергало их суровой проверке. Многие до этого возглавляли гулаговские концлагеря, лично расстреливали врагов народа. Но во времена Брежнева они переродились, а японцы, при всей их гонкой наблюдательности, похоже, не заметили этого. В диссидентских высказываниях многих разведчиков, которые они позволяли себе дома, в их любви выпить и закусить, в стремлении побольше накупить всякого добра на дешевых распродажах и в иных проявлениях общечеловеческой слабости японцы усматривали только дьявольскую хитрость, призванную ввести в заблуждение контрразведку. Виной этому — консерватизм восточной системы образования, особенно военного. Мнение учителя там принимается без оговорок и критической оценке не подлежит.
Впрочем, и собственное руководство порой ставило нас в такие глупые ситуации, что контрразведке и в самом деле было трудно понять, каковы мы на самом деле.
Чего стоит, например, срочный вызов разведчика в резидентуру. Кажется, все специально обставляется так, чтобы до смерти напугать японцев, прослушивающих телефон Ведь вызывает вас вооруженный охранник, офицер войск КГБ, умеющий разговаривать только командным голосом, который на Западе, прямо скажем, не принят И то, что на другом конце провода взял трубку телетайпист-японец, открыто сотрудничающий с контрразведкой, дежурного не волнует: приказ переда! — и точка. Несколько раз я брал трубку сам, и даже моя майорская грудь сжималась от страшных казарменных интонаций: «Срочно прибыть в посольство!» Представляю, как содрогался при этом бедный японец, никогда в жизни не слыхавший столь дикой команды.
Набирают этих офицеров боевых частей, где те привыкли обращаться с солдатами очень строго. Посольство они тоже воспринимают как некий небольшой гарнизон, где все подчинено резиденту, и даже иногда называют его по привычке товарищем генералом, но сконфуженно осекаются, встретив свирепый взгляд и сообразив, что сейчас находятся все-таки за границей. Если бы охранники знали наши звания, то наверняка, забывшись, прибавляли бы их к фамилиям, и вызов кого-нибудь через японскую секретаршу звучал бы так: «Передать майору такому-то: срочно прибыть к генералу в посольство..»
Но когда того же разведчика вызывали в посольство уже в качестве журналиста или торгового работника, то в трубке раздавался мелодичный голос секретарши советника по культуре или бархатно-корректный дежурного дипломата. Так же культурно приглашали и остальных, «чистых». Поэтому контрразведка четко усвоила: если в трубке клокочет свирепый голос, значит, разведчика требуют по его подлинным шпионским делам.
«Ну а почему бы не попросить того же дежурного дипломата позвонить в ТАСС, когда это нужно разведке?» — спросите вы. Да потому, что резидентов КГБ обычно связывают с послами, их секретарями и помощниками такие сложные отношения, что проще плюнуть на них и приказать подчиненному-охраннику набрать нужный номер.
Особенно тревожили эти звонки поздней ночью. Бывало, мчишься по пустынным токийским улицам, а в голове одна мысль: не случилось ли чего в Москве дома? Но причиной вызова всегда оказывалась секретная телеграмма, пришедшая из Москвы. Содержание ее никого не интересовало: главным фактором срочности вызова был уровень начальника, ее подписавшего. Чем выше он был — тем больший переполох возникал в резидентуре, тем с большей нервозностью искали разведчика, обзванивая его друзей и знакомых.
Сама же телеграмма чаще всего не представляла особой важности и содержала общие указания: улучшить, активизировать и, обязательно, усилить меры конспирации, безопасности и зашифровки оперативной деятельности при вербовке иностранного агента. Если вербовка была многообещающей и находилась на контроле у начальника разведки, то многие его заместители и помощники спешили отметиться такой телеграммой. Ведь она непременно будет подшита в дело, а когда его станет листать сам начальник разведки или даже Председатель КГБ, утверждая вербовку, он увидит мудрую телеграмму и, может быть, представит к награде!..
Но японская контрразведка истолковывала это по-своему: чем больше ночных телеграмм приходит разведчику, тем больший ущерб он может нанести Японии путем вербовки какой-нибудь важной птицы. И за ним тотчас усиливали тайную слежку.
В странах же, считавшихся дружественными, начальники вели себя и вовсе как дома. Когда Брежнев прилетал с визитом в братскую Индию, то его личной охраны из Девятого управления КГБ порой не хватало, настолько много собиралось народу для встречи. Тогда всем разведчикам из нашей резидентуры в Дели независимо от того, под какими прикрытиями они работали — журналистов, Дипломатов или, может быть, проректора института русского языка, — давали переносную рацию, пистолет и приказывали присоединиться к охране. Так и сидели в машинах по трое: индийский офицер-контрразведчик, широкоплечий охранник из Москвы и наш дипломат-шпион, сгорающий от стыда.
А Индия, между прочим, старая вотчина английской разведки, и высылают оттуда наших разведчиков довольно часто, хоть и без шума. Поэтому, когда Брежнев уезжал, к горе-охранникам подходили офицеры Сикрет интеллидженс сервис и покровительственно хлопали по плечу:
— Ну-с, товарищ телохранитель! Надеюсь, теперь-то вы не будете отрицать свою принадлежность к КГБ? Итак, переходите на нашу сторону!..
Некоторые из разведчиков, поразмышляв, действительно последовали совету англичан, зная, что те не отстанут и вполне могут испортить карьеру. Другие, настроенные патриотично, немедленно шли к резиденту и докладывали о вербовочном подходе. В ответ они слышали неизменно-язвительное:
— Ну, и где же ты прокололся, дружок? Откуда англичане узнали, что ты наш сотрудник? Может быть, ты сам им об этом рассказал, а?..
Совершенно обескураженный чекист лепетал что-то в свое оправдание, весьма тщательно обходя, впрочем, недавний приезд Брежнева и свое участие в охране. Говорить об этом было нельзя, это нарушало профессиональную этику. А если бы даже бедняга-шпион и припомнил то скользкое обстоятельство, резидент возразил бы ему так же, как когда-то и мне старый кадровик в ТАСС, причем весьма раздраженным тоном: «Но ведь ты же индийцам-полицейским свое удостоверение КГБ не показывал? Откуда тогда они могут знать, что ты чекист? Значит, они ни о чем и не догадались! Мало ли какое поручение тебе может дать посольство?..»
Однако настоящим дипломатам и журналистам посольство никогда не поручало ничего подобного, хоть отдаленно смахивающего на шпионаж…
Впрочем, и в Японии нам тоже приходилось иногда скрепя сердце, кляня и глупость начальников, и собственную беспринципность, надевать очень опасную, предательски расшифровывающую нас офицерскую портупею. Происходило это во время дежурств по резидентуре, которые выпадали каждому примерно раз в месяц.
Их цель легко объяснима: напомнить разведчикам, разъевшимся на сладких буржуазных харчах, кто они на самом деле и кто над ними начальник. Обязанности дежурного офицера были точь-в-точь как в штаб-квартире разведки в Ясеневе, хотя условия здесь, в Токио, были все же иными.
Дежурный приезжал в резидентуру к часу, запасшись домашними бутербродами с невиданным в Москве белым американским сыром или терпкой немецкой ветчиной: ведь ему предстояло находиться здесь до девяти вечера. Спиртное никто не рисковал с собой брать, зная нравы, царящие в КГБ. И все же если разведчик, неожиданно назначенный на прием к резиденту или даже обязанный прийти на плановое дежурство, оказывался крепко выпившим, то он честно предупреждал об этом товарищей, в том числе и работников управления «К», внутренней контрразведки. Все они, следуя офицерской этике, делали все возможное, чтобы подвыпивший товарищ не засветился перед начальником. Тот же скромно сидел в дальней комнате резидентуры, под самой крышей, где круглые сутки шуршали магнитофоны подслушивания эфира, настроенные на полицейскую волну…
Ровно в час дежурный офицер усаживался в кресло секретарши резидентуры, занятой, по соображениям экономии валютных средств, только до обеда, и погружался в написание бесконечных отчетов и справок о своей оперативной работе, которые, как и всякий другой разведчик, до этого не успел написать.
Однако обязанности дежурного состояли не в этом. Он должен был следить за тем, чтобы товарищи, например, расписывались в журнале получения хранящихся в сейфе своих собственных папок с секретными документами. Такой учет был необходим для того, чтобы не вздумалось кому-нибудь отнести их в американские посольство. Но ведь не обязательно же нести туда всю папку! Практика разведки показывает, что, если ее сотруднику нужно вынести за пределы резидентуры какую-нибудь секретную бумажку, он это непременно сделает, употребив для этого профессиональные навыки.
Кроме того, дежурный обязан был обеспечить неприкосновенность ксерокопировального аппарата, чтобы никто не мог снять копии с тех или иных секретных шифротелеграмм. Ведь все они перехватывались контрразведкой, которая, к своему сожалению, не могла разгадать шифр. Располагая образцом расшифрованного текста, на котором вплоть до секунды указано время получения, сотрудник контрразведки без труда нашел бы ключ ко всему шифру. Да и любой сотрудник резидентуры, если он японский агент, мог, спустившись этажом ниже, где имелось несколько ксерокопировальных аппаратов, в случае надобности без труда и ничем не рискуя переснять эту шифротелеграмму. Уверяю вас, что ни одна из жен дипломатов, служивших ксерокопировальщицами, не усмотрела бы в этом ничего необычного.
Когда дежурство выпадало сотрудникам нашей внутренней контрразведки, они умудрялись за считанные часы раскапывать множество мелких нарушений в секретном делопроизводстве. Оказывалось, что некоторые разведчики не только небрежно расписываются в журнале получения папок с секретными документами, но и пренебрегают еще одним, более важным правилом — не записывают в журнал номера машин демонстративной слежки, которые дежурили напротив посольских ворот и устремлялись за выехавшим из них разведчиком иногда целой стаей, хотя порой с нарочитым равнодушием позволяли ему кататься сколько угодно. Логику в этом усмотреть было трудно, но если бы каждый разведчик честно помечал в журнале номера всех машин слежки, то получилось бы, что наш чекист плотно обложен японцами и его надо срочно убирать из страны. Но ведь слежка-то была демонстративной, с целью устрашения! Машин же тайной службы наружного наблюдения вообще мало кто видел. Поэтому разведчики давно привыкли к демонстративной слежке и потому забывали сообщить о ней в резидентурском журнале, за что получали грозный нагоняй от собственной контрразведки.
Что ж, в этом состояла ее основная работа: против своих. Мы же, подлинные разведчики, без приставки «контр», работали вне стен посольства, среди жителей Токио. Мелкие упущения товарищей по разведке нас не интересовали, и к дежурству мы относились спустя рукава. Да и то сказать: сегодня ты уличишь коллегу в каком-нибудь нарушении, а завтра он, заступив на дежурство, отомстит тебе с чекистской изобретательностью. Короче говоря, никому пользы наше дежурство не приносило — как, к счастью, и вреда, — если бы не одно обстоятельство: в обеденный перерыв мы позорно расшифровывали себя перед японской контрразведкой.
А происходило это так. Когда посольство словно вымирало на два часа и только десяток чекистов, засевших в резидентуре, неустанно скрипел перьями, к дежурному крадущейся походкой подходил старший шифровальшик и робко предлагал:
— У тебя же обеденный перерыв! Давай свозим наших жен в магазины!..
Этим он, конечно, нарушал офицерскую этику, ибо знал, что у тех, кто находится на дежурстве, никаких обеденных перерывов не бывает. Но дежурный не противился, а, тяжело вздохнув, плелся к лифту. Не обострять же ради такой ерунды отношения с самим резидентом, без чьего разрешения шифровальщик не посмел бы обратиться с таким предложением к дежурному по резидентуре хотя бы потому, что сам был младше по званию. Кстати, такова специфика шифровальной службы: хотя ее сотрудники и проводили всю жизнь за границей, до солидных чинов не дослуживались. Получить капитана для них было почти то же, что для нас полковника.
Работа шифровальщиков предполагала множество всяких ограничений. Ни в одной стране, например, они не могли работать дважды, а срок их командировки ограничивался двумя годами. Кроме того, свобода их была значительно ограничена по сравнению с другими советскими гражданами. Он не имел, например, права выйти из посольства вместе с женой. Жены шифровальщиков тоже не имели права выходить из посольства без сопровождения коллеги из КГБ, а еще лучше — двух. Уж они точно не дали бы жене шифровальщика убежать! Для этой цели и использовался дежурный по резидентуре.
Заведя японский автомобиль, я подкатил к подъезду жилого корпуса и распахнул дверцы. Три женщины тотчас вышли во двор, не заставив себя ждать. Давно привыкшие к чекистским условностям своей жизни за годы многочисленных заграничных командировок, одетые в легкие летние платья, женщины вольготно расположились на заднем сиденье, продолжая начатый разговор. На меня они не обращали ни малейшего внимания, хотя я был уже и майором, и корреспондентом ТАСС в Токио, и даже писателем. Старший шифровальщик втиснулся на сиденье рядом со мной и настороженно оглядел замки задних дверок, проверив, заперты ли они изнутри. После этого он взглядом указал мне на кнопку, блокирующую все запоры в машине, и я послушно ее нажал. Теперь жены были как в мышеловке, и шифровальщик с удовлетворением откинулся на спинку сиденья.
— Ну, поехали! — улыбнулся он, искательно взглянув на меня. В его взгляде отразились все противоречивые чувства, обуревавшие его в этот миг: что он ниже меня по званию, но в то же время — личный шифровальщик резидента; что меня японцы могут выдворить из страны в любой момент, а его нет; что я имею право ходить куда хочу, а он не имеет.
Я выехал из посольства и тотчас свернул в переулок налево, который был не шире квартирного коридора. Потом пересек важную магистраль — тоже довольно узкую — и остановился. Дальше ехать было не надо. Именно здесь начинался довольно дешевый, оживленный торговый район Дзюбан, куда можно было дойти пешком от посольства за пять минут. Но жены шифровальщиков пеший путь никогда не избирали, предпочитая пользоваться машиной Официально это объяснялось тем, что им тяжело нести сумки с провизией, но истинная причина состояла, конечно, в запрете. Если женщины попробуют убежать, на автомобиле их будет легче догнать.
Надо ли говорить о том, что за нами тотчас увязались целых две машины японской контрразведки! Они затормозили поодаль. Когда жены шифровальщиков, весело щебеча, пошли по магазинам, взявшись под руки и не обращая никакого внимания на главного шифровальщика, шествующего за ними, полицейские вышли из автомобилей и окружили меня плотным кольцом. Одетые в одинаковые летние голубые костюмы, они молчали. Я читал в их глазах восхищение и ужас. И еще безмолвное: «Ты молодец!»
Мне же было невыразимо стыдно ощущать себя журналистом и писателем, автором уже двух книг, зовущих к справедливости и добру, и одновременно охранником КГБ, следящим за тем, чтобы шифровальшицкие жены не убежали. А еще в эти секунды я понял, что зашифровка — это игра, в которой странным образом участвуют и японцы. Если бы не это партнерство, вся деятельность нашей разведки была бы мигом пресечена.
Главным администратором нашего токийского отделения ТАСС был пожилой японец, господин Мацумото. После войны он просидел несколько лет в наших лагерях для военнопленных, освоил русский язык, изведал советские порядки и стал для нас как бы своим. Но и для японской контрразведки он тоже был не чужой.
Как человек военный и к тому же бывший фронтовик, он с большим уважением относился к бойцам невидимого фронта. В конце каждого месяца он робко приоткрывал скрипучую дверь в общую комнату тассовских журналистов, где все мы дружно тарахтели пишущими машинками, и поочередно выманивал в коридор нас троих, разведчиков, действовавших под крышей ТАСС, и вручал каждому тоненькую пачку счетов со словами:
— Передай там своим! Пусть оплатят…
Это были автомобильные счета — за бензин, ремонт, парковку, страховку. Хозяева станций обслуживания ничтоже сумняшеся посылали их в ТАСС, чьими корреспондентами мы числились в этой стране. Откуда простым механикам было знать, что наши автомобили числятся за гаражом резидентуры КГБ в Токио! Это знал только завхоз Мацумото, деликатно и без лишнего шума предъявлявший счета к оплате.
С упавшим сердцем мы принимали квитанции и отвозили в посольство, в бухгалтерию резидентуры. Там солидная дама-бухгалтер, супруга одного из начальников, без всякого удивления отсчитывала нам иены: очевидно, она полагала, что и на другом конце финансовой лестницы сидит такая же строгая женщина-чекист, жена кого-то из нас, а вовсе не японский подданный Мацумото. Ему мы и возвращали пачки банкнотов, так же, как и он, отведя глаза в сторону, делая вид, словно все это происходит не с нами.
Правила зашифровки разведчиков почему-то не распространялись на их машины, официально принадлежавшие КГБ. Более того, нередко молодым разведчикам передавались по наследству автомобили расшифрованных разведчиков, а то и прямо высланных за шпионаж. Похоже, машина была слишком дорогой вещью для того, чтобы ее менять слишком часто. Дешевле было заменить самого разведчика.
Машин всегда не хватало, и поэтому начальник гаража КГБ, он же личный шофер резидента, расхаживал по узким коридорам резидентуры королем, хотя был в Москве простым сыщиком; занимавшимся слежкой на улицах. Слежкой ведало Седьмое управление КГБ, считавшееся у нас самым непрестижным. Объектами его работы становились наши граждане, подозреваемые в шпионаже или антисоветских настроениях, и их иностранные друзья В личный контакт ни с кем из них сыщики пе вступали, за исключением тех случаев, когда надо было кого-нибудь задавить машиной, столкнуть под поезд, избить, прикинувшись безвестными хулиганами, или просто испортить настроение, осведомившись в вагоне метро: «Эй, шпион, на следующей выходишь?..»
В распоряжении каждой бригады наружного наблюдения имелась машина, замаскированная под такси. Номера к ней слегка крепились поворотом отвертки, чтобы можно было легко менять их на каждом углу: запас жестяных табличек, несших в себе тайный знак принадлежности к КГБ, загромождал порой весь багажник.
Была в автомобиле и рация, по которой следовало изъясняться условными фразами.
«Коробочка, подбери монтеров!» — следовала команда из Центра, и машина срывалась с места, чтобы забрать сыщиков, расставленных по постам.
Именно так и представлял себе оперативный шофер нашу работу в Токио. Он понятия не имел о том, что главное в разведке не напор, а дружеское общение. Для этого необходимо, чтобы ваш будущий агент хотя бы на начальном этапе знакомства не знал, что вы из КГБ. Если полиция, расшифровав вас по автомобилю, угрожающим тоном объяснит японцу, кто вы на самом деле, вся работа пойдет насмарку. Объяснить бы все это шоферу резидентуры! Но никто не решался взять на себя эту опасную миссию, ибо не мог предугадать, как тот преподнесет суть беседы благодушно настроенному резиденту по пути в универмаг «Мипукоси».
Зашифровке шофер вообще не придавал значения. Он исходил из казарменного принципа: молодым сбывать что похуже.
Так он и мне сплавил старый темно-зеленый «фольксваген». Я тоже побоялся спорить с личным шофером резидента и, кое-как примостившись за низкий руль, с трудом выехал из подземного гаража на посольский двор по спиралевидному коридору.
Наступил вечер, и жены дипломатов вышли погулять меж двух старинных сосен, сбереженных японскими строителями нового здания посольства, хотя наши бы непременно их снесли. Рядом неторопливо расхаживали мужья, успевшие сменить костюмы на просторные рубашки и широкие полотняные брюки.
Лавируя в их толпе, я тотчас поймал на себе настороженные взгляды мужчин, выдававшие их принадлежность к агентуре, женщины же просто взирали на меня с неприязнью, но и с надеждой, что лично их минует гнев КГБ…
Через несколько дней я выяснил, что прежним хозяином «фольксвагена» был офицер контрразведки, вербовавший осведомителей среди сотрудников посольства Этого еще не хватало! К моим реальным прегрешениям перед японской полицией добавлялось еще и то, чего я совершенно не заслужил: работа по нашим людям!. Но и от автомобиля я отказаться не мог: мало ли какие манипуляции с машинным парком замышлял резидент! Ведь «фольксваген» был передан мне с его санкции, и уж он-то отлично знал, кто на нем раньше ездил.
И я решился на отчаянный шаг. Въезжая в тесный тассовский двор, ударил машину об угол каменной ограды, так, что дверца съежилась и отлетела. А старые машины в этой стране не ремонтируют.
Разумеется, на следующий день я сообщил об этом в резидентуру как о весьма настораживающем происшествии. В кратком докладе, всего на пару страниц, в качестве причины этой поломки я высказал предположение, что рулевое управление автомобиля могло быть подпорчено механиком всех посольских машин господином Кавасаки, который всем был известен как агент японской полиции. Действительно, каждый ли автослесарь в Японии свободно владеет русским языком? Думаю, что только один Кавасаки на всю страну. В резидентуре многие начальники, укоризненно покачивая головой, высказывали предположение о том, что Кавасаки ставит «жучки» в наши машины и даже осмеливается внедрять в них ограничители скорости — тем разведчикам, которые имеют обыкновение убегать от слежки. Однако контракта со странным механиком никто не прервал. Ведь он был заключен на несколько лет вперед, а если сообщить Москве, что в механике мы раскрыли агента, то она ответит по своему обыкновению: «А где же вы были раньше?..»
К тому же все разведчики, пользовавшиеся услугами механика-русиста, могут стать засвеченными, а это в планы руководства разведки не входило. Короче говоря, мне выделили новую машину, не отягощенную ничьими грехами.
Подыгрывание японцев нашей разведке порой совершенно необъяснимо и, видимо, заключается в специфике восточного характера. Вот о каком удивительном случае рассказал мне один мой товарищ, работавший в представительстве «Интуриста».
Как и псе прочие разведчики, за свой рабочий стол в «Интуристе» он никогда не садился, и тот всегда пустовал. Служащие «Интуриста» делали вид, что к этому странному обстоятельству привыкли. Половину же этих служащих составляли японцы, для которых постоянное отсутствие на работе одного из главных начальников выглядело дико.
Но как-то раз мой приятель все-таки приехал на работу и замешкался в прихожей, снимая плащ. В офисе зазвонил телефон, трубку взяла секретарша-японка, и разведчик услышал свою фамилию.
— Господина Петрова нет на месте. Он на переговорах! — сообщала секретарша кому-то из соплеменников, хотя прекрасно знала, что никаких переговоров в этот час в «Интуристе» не намечалось, а сам Петров с раннего утра занимался разведческими делами.
— Тут я подхватил плащ да и был таков! Еще целых два дня я не появлялся на работе, чтобы не смущать секретаршу! — усмехался Петров, сконфуженно хлопая себя по макушке. — Ведь ей, как японке, было неприятно, что в конторе, где она служит, есть иностранные шпионы, и она изо всех сил старалась это скрыть, чтобы поддержать престиж фирмы. Для японцев преданность учреждению, в котором они служат, важнее всею на свете!..
Впрочем, когда японской контрразведке нужно было избавиться от какого-нибудь разведчика, она деликатно доводила до сведения КГБ о своей осведомленности по поводу истинного рода деятельности этого человека. О том, что она знает и всех остальных, контрразведка умалчивала.
Для этого использовалась многочисленная агентура из числа японцев, завербованная не разведкой, а контрразведкой КГБ, соперницей и завистницей первой. В Москве агентами нашей контрразведки могут быть японские дипломаты, журналисты, представители крупных фирм В провинции агентура помельче — японские рыбаки, хозяева мелких кооперативов, занятых приграничной торговлей. Они полностью зависят от благосклонности управления КГБ по Приморскому краю, которое в любой момент может аннулировать им визу или, объявив шпионами, запретить нашим внешнеторговым организациям иметь с ними дело. Поэтому вербуются такие агенты очень легко, но и не порывают связей с собственной контрразведкой, верноподданнически докладывая ей о том, что им говорили в КГБ.
Были такие агенты и среди местных торговцев советской печатной продукцией. Дело распространения главного идеологического товара, книг, находилось в КГБ под особым контролем, и почти все представители книготорговых организаций за рубежом были офицерами политической разведки.
Таким был и мой приятель Б. Разумеется, он знал, кто из торговцев книгами осведомитель нашей контрразведки, и держал ухо востро. Никаких шпионских дел с ними Б., конечно, не вел.
Довольно часто один из них выезжал в Москву за очередной партией книг, встречаясь там и с работниками 2-го главка. Им он поставлял сведения о советской колонии в Токио. В один из дней из 2-го главка в 1-й, в разведку пришло сообщение особой важности о том, что Б. расшифрован. Некий сверхсекретный японский суперагент сообщил контрразведке, что Б. — советский разведчик!
— Тоже мне открытие сделали, идиоты! — смеясь, возмущался Б., вернувшись все-таки в Токио. — Да о том, что я из КГБ, все наше торгпредство знает, включая старшего дворника Хими-сан, главного резидента японской контрразведки!..
Этот Хими служил в нашем торгпредстве чуть ли не с самого первого дня после восстановления дипломатических отношений в 1956 году. Сотрудники торгпредства за эти десятилетия привыкли к нему, почитали за своего и даже нарекли Химиком.
— Химик, давай лопаты и метлы! — командовал парторг, спускаясь в дворницкую в день коммунистического субботника.
Химик выносил метлы во двор и с поклонами вручал митингующим. Никого из них не удивляло, что дворник свободно говорит по-русски. Зарплату ему выдавали исправно, зато полугодовые бонусы — положенные каждому японцу наградные деньги в пять-шесть окладов — торгпредовцы делили между собой. Но Химик не обижался: похоже, он получал жалованье еще в одном месте. Из своей дворницкой он постоянно звонил куда-то по телефону, и, когда к нему заходил торгпредский служащий, владеющий японским языком, Химик тотчас откладывал трубку, почтительно кланялся и более не произносил ни слова. На другом конце провода тоже терпеливо ждали…
Получив из контрразведки сигнал о расшифровке Б., разведка сразу все поняла и вступилась за честь мундира. Б таких случаях она всегда выгораживала своих работников, и во 2-й главк был послан лаконичный ответ о том, что донос ложный…
Если наш разведчик продолжал раздражать японцев по-прежнему, они переходили к более жестким мерам, выставляя за ним усиленную демонстративную слежку, которая всем видом своим и хмурыми взглядами давала понять: или сворачивай активность, или уезжай. Но этот прием, как правило, не срабатывал мы воспринимали это как очередную профилактическую меру, плановое усиление бдительности, которое через пару недель сойдет на нет. Ведь такой прием практиковался и у нас в КГБ!
И тогда следовало самое страшное: разоблачительная кампания в газетах, арест разведчика или его выдворение из страны. Все это бывало для нас как гром среди ясного неба: ведь о возможности такого исхода запрещалось говорить вслух. Это расценивалось как отсутствие должного патриотизма и очень напоминало весну 1941 года, когда тех советских граждан, кто допускал возможность войны с Германией, НКВД брал на учет и именовал «пораженцами». С началом войны «пораженцев» не только не простили, но, наоборот, всех арестовали и отправили в лагеря.
Примерно так же относилось начальство в резидентурах к тем из нас, кто спрашивал, как следует себя вести в случае ареста вражеской контрразведкой. Этот вопрос почему-то вызывал злобу.
«Так неужели в разведке не велась разъяснительная работа по этому вполне злободневному поводу?» — спросите вы.
Конечно велась, но только в одностороннем порядке и дозированно. Вешало начальство, а подчиненным полагалось внимать, и стоило разведчику задать какой-нибудь вопрос, как начальство начинало хмуриться и подозрительно поглядывать на непонятливого подчиненного и строить предположения о том, что этот самый подчиненный, скорее всего, однажды уже был арестован контрразведкой, но затем выпущен в обмен на предательство и сейчас вырабатывает линию поведения. А такие случаи и в самом деле бывали.
Я тоже задал однажды такой вопрос, начальник просто-таки изменился в лице и стал бормотать что-то о родине, которая, мол, меня никогда не выдаст, и о трусости, которая нашему разведчику не к лицу. А через неделю меня отозвали в Москву, якобы в отпуск, но все решили, что это не так: ведь даже заместитель резидента по научно-технической разведке не счел возможным со мной попрощаться.
В тяжелом настроении я ехал на встречу с родной страной, перебирая в памяти все возможные прегрешения, но об упомянутом выше разговоре даже не вспоминал, считая, что задавать начальству интересующий тебя вопрос естественно. Оказалось же, что причиной вызова послужил именно этот злополучный вопрос. Начальник тут же поведал о своих подозрениях резиденту, а тот шифрованной телеграммой сообщил в Москву, докладывая, что я «занервничал». Там было решено вызвать меня, провести проверочные беседы и по их итогам решить, стоит ли пускать назад в Токио.
Беседы, к счастью, оказались несложными.
— Вы занервничали? — спрашивали московские начальники, глядя на меня в упор.
— Нет! — твердо отвечал я, подтверждая это веселой улыбкой.
Поскольку каждый досрочный отзыв разведчика из-за границы требует от начальства письменных объяснений перед еще более высоким руководством и свидетельствует о кадровых промашках, было решено отпустить меня восвояси. Окрыленный, возвратился я в Токио, ставший мне за эти годы родным и близким. А когда через год меня и в самом деле задержала японская контрразведка, то о недавнем вызове в Москву никто и не вспоминал…
Впрочем, захваты и аресты наших разведчиков в Японии все же редки. Обычно местные власти в резкой форме приказывают уехать, а на следующий день поднимают в газетах шум: «О, ужас! Шпиону удалось бежать!..»
В газетах появлялись фотографии разведчика, взятые, как правило, из его регистрационного дела в японском министерстве иностранных дел. Документальные же кадры шпионской деятельности обнародовались крайне редко, чтобы не давать нашей разведке повода для самоусовершенствования.
Ей, впрочем, было не до того. Начальники сидели в резидентуре с мрачными и перекошенными лицами и в ужасе ждали новых разоблачений. От просьбы дать интервью они с раздражением отмахивались. Иногда, впрочем, наоборот, собирали в посольском клубе особо доверенных наших журналистов и инструктировали их:
— Объясните иностранцам, что никакого шпионажа, конечно, нет и не может быть. Это грубая провокация. Особо подчеркните, что в посольстве нет никакой паники…
Разведчик же летел в самолете в Москву, не помня себя от страха.
«Что со мной теперь будет? Кем объявят меня — преступником или героем?..»
Это зависело исключительно от начальства. Оно тщательно, не торопясь, вырабатывало свою точку зрения, исходя из того, что к работе разведчика вообще отношения не имело: общую картину деятельности резидентуры, личные связи начальника отдела и отношение к нему руководителя разведки: желает он его возвысить или свалить. Так очень часто бедный чекист оказывался жертвой случайных обстоятельств. Но все задавали ему один и тот же вопрос:
— Где же ты прокололся, дружок? Откуда японцы узнали, что ты разведчик?..
Краснея, неудачник-шпион бормотал что-то неясное, стараясь разгадать замыслы руководства. Ни слова не говорил он о глупых дежурствах в резидентуре, о полуночных собраниях под наблюдением контрразведки, о ненадежной машине, перешедшей к нему от скомпрометированного предшественника. Вместо этого он упирал на коварство японских спецслужб, слабость агентуры и собственные недоработки. Не трогал он лишь начальство. Оно же после небольшого разбирательства определяло судьбу разведчика, объявляя его или вконец расшифрованным, подходящим лишь для работы в архиве, или, наоборот, абсолютно невиновным, пригодным для дальнейшей работы за рубежом. Многостраничный документ, подготавливаемый по итогам проверки, так и назывался: «Заключение о степени расшифровки разведчика». V японцев подобное заключение лишь вызвало бы смех. Похоже, так иногда и бывало…
Когда у нашего разведчика истекал очередной год работы в Японии, он без конца задавался вопросом: продлит ему на сей раз полиция визу или нет? Хотя формально ее выдает консульский отдел министерства иностранных дел, все знали, что этим занимаются спецслужбы. Церемония выдачи визы становится для разведчика критическим этапом, сулящим либо еще год увлекательной шпионской работы, либо бесславный ее конец. Поэтому с тяжелым сердцем он садился за руль автомобиля и ехал к заветному небоскребу, в котором среди множества разных контор приютились офисы по выдаче виз.
Для обычных иностранцев продление визы не представляет никакой сложности. Заполнив анкету, они передают ее в соответствующее окошко вместе с паспортом и немедленно получают штамп. Мы же тщательно продумываем вопросы анкеты, пишем ответы аккуратными иероглифами или по-английски и с замиранием сердца подходим к определенному окошку.
Чиновник в ярко-синем мундире перелистывает паспорт, на минуту отлучается в соседнюю комнату, где, видимо, имеется картотека шпионов, и просит заехать через неделю. И начинается неделя мучительных терзаний А когда через неделю обращаемся к тому же чиновнику, он встречает вас с лукавой улыбкой.
— Вашу визу решили не продлевать! — сообщает он. — А если у вас есть вопросы, позвоните в отдел общественной безопасности полковнику Танаке вот по этому телефону!..
«О нет, только не это!» — бормочете вы и, взяв паспорт, чуть ли не бегом направляетесь к выходу…
«Ведь дело еще можно замять! — судорожно размышлял разведчик. — Если быстро уехать в Москву, сделав вид, что командировка закончилась по плану, и тихо переждать, если к тому же в японских газетах не появится разоблачительных публикаций, тогда через несколько лет можно снова подать документы на визу, и тот же полковник Танака, саркастически рассмеявшись, прикажет:
— Выдать!..»
Но бывает и по-другому.
— Ах, это вы? — рассмеялся чиновник, перелистав однажды мой паспорт, и тут же поставил в нем штамп о продлении визы, не дожидаясь истечения положенного недельного срока. Обрадованный, я поспешил в торгпредство, чтобы похвастаться перед товарищами по резидентуре.
— Смотри никому не проболтайся об этом! — предостерегающе поднял палец заместитель резидента.
— Никому из японцев? — на всякий случай уточнил я.
— При чем здесь японцы?! — вспылил он. — Ведь не они подписывают заключение о степени твоей расшифровки! Это делают наши генералы…
На них же вся эта сложнейшая суета совершенно не распространялась. Они запросто ездили по всему миру, совершая инспекционные объезды резидентур. Очень часто местная пресса реагировала на их визиты язвительными статьями, в которых резала правду-матку, но эти публикации, губительные для рядового разведчика, на карьере генералов абсолютно не отражались, и те запрашивали очередные визы в иностранных посольствах. Считалось, что генералам расшифровка не страшна, поскольку они не занимаются оперативной работой. Но истинная причина состояла в другом: руководители разведки были уверены, что их коллеги в другой, пусть и враждебной, стране должны относиться к ним более лояльно, чем к рядовым чекистам, проявляя некую международную солидарность руководящих работников. Когда же этого не происходило, наши генералы обижались до глубины души.
Помню, каком вой поднялся в руководстве советской разведки, когда американцы отказали во въездной визе одному из заместителей Крючкова, возглавлявшему промышленный шпионаж, генералу Л. Эта информация была тотчас засекречено от рядовых чекистов. А его распаленные гневом помощники советовали принять ответные меры, v только из-за очередного шпионского скандала эта история отошла на второй план. Генерал же Л., разумеется, выезжал за границу еще множество раз и никто не ставил вопрос о его расшифровке перед противником.
Только изредка, когда опасность нешуточной расшифровки вставала перед генералами слишком явно, они начинали быстро принимать меры по собственному спасению. После того как из Токио бежал советский разведчик Станислав Левченко, все его коллеги затаились в страхе, втянув головы в плечи, а у одного из них даже случился сердечный приступ. Ведь теперь всех, по правилам КГБ, должны были признать расшифрованными и закрыть им выезд за границу. Для разведчика это — конец карьеры. И только начальник Левченко, будущий генерал В., более всех причастный к его побегу, ходил по высоким кабинетам и задорно предлагал:
— А пошлите-ка меня на неделю в Таиланд! Увидите, ничего со мной не случится! Козни Левченко мне не повредят!..
Просьба В. была уважена. Он быстро съездил в Бангкок, и с ним действительно ничего не случилось, как не случилось бы этого и ни с кем из его младших коллег, известных Левченко по совместной работе в резидентуре. Да вот загвоздка: их никто и не думал посылать в Таиланд, а если бы они посмели заикнуться об этом, как В., это было бы воспринято с неодобрением и укором — как стремление любой ценой вырваться за границу, а может быть, и убежать туда вслед за Левченко. Некоторых из них, правда, все же стали выпускать через несколько лет за рубеж, но иные застряли в Москве навечно.
В. же продолжал ездить в заграничные командировки как ни в чем не бывало. Разоблачительные и злые статьи Левченко в журналах, разошедшиеся по всему миру, генералу нисколько не повредили.