Когда я в следующий раз пришел за ответом, Сергей Осипович встретил меня в штыки:
— Да вы что, молодой человек, белены объелись?.. У вас ни роду, ни племени, как говорится, а у девчонки ни гроша за душой… голая она! Понимаете?.. Ну, что вы будете делать, чудаки?
— Жить, Сергей Осипович! Я устою! Оля со мной не пропадет.
— Нет, нет! Какую чепуху, скажите пожалуйста, выдумали, — заключил он, повернулся и ушел.
Я решил переехать в Братиславу. Там был филиал Русского комитета. Казалось, с глаз долой — из сердца вон. Поэтому я занял у Донченко 60 крон, купил в китайском магазине чудесную чайную чашку из прозрачного фарфора — Оле на память — и пошел прощаться. Вот тогда все и решилось: совершенно неожиданно я получил согласие на брак.
Вскоре работяга-тесть купил собственную квартиру, состоящую из двух комнат и кухни. Одну комнату сдавали, вторую дали нам, сам же Сергей Осипович с женой жили в кухоньке. Времени тогда у меня было хоть отбавляй, карманы совершенно пусты, и я много читал, писал стихи о Родине, которая и днем и ночью стояла передо мной, но надо было где-то и работать, содержать семью. Посоветовавшись с Сергеем Осиповичем, я решил обратиться за помощью к хорошему знакомому тестя еще по России — доктору Владимиру Герингу. Полковник Геринг был в русском плену, в Киеве часто навещал семью моего тестя, а в Праге он заведовал хирургической клиникой преимущественно для состоятельных людей. Кроме этого Геринг был заместителем председателя Красного Креста республики — Алисы Масарик, дочери президента. И вот на этого-то человека я возложил все свои надежды, и не ошибся.
Геринг принял меня очень радушно, предложил выполнять наркозы при всех операциях, которые производились у него почти ежедневно в небольшом операционном зале. За короткие наркозы мне платили 50 крон, а за длительные, которые продолжались иногда по 3–4 часа, платили по 100 крон. Заработки были хотя и не регулярные, но хорошие. Кроме этого Геринг устроил меня ординатором по легочным болезням в бесплатную амбулаторию Красного Креста. Заведовал амбулаторией незнакомый мне, очень вежливый и обходительный доктор Чапек. Но я не входил с ним в контакт и работал совершенно самостоятельно. Новизна работы меня захватила, я старательно возился с каждым приходящим к нам, и — о, радость! — за два-три месяца количество пациентов амбулатории возросло с пятидесяти до ста — ста двадцати в приемный день. Я торжествовал, и администрация была очень довольна. А в свободное время я работал еще в нескольких университетских клиниках. За это Красный Крест платил мне 900 крон в месяц, чего моей семье — а вскоре Оля родила сына, в котором я души не чаял, — вполне хватало!
Но вот весной я как-то забежал в центральное объединение чешских врачей и спросил места в деревне на время летних каникул, когда участковые врачи обычно разъезжаются к морю, в горы, за границу. Чиновник охотно предложил мне на выбор несколько мест. Но мне было решительно все равно, куда ехать — чешскую провинцию я совершенно не знал, а оплата работы в моем эмигрантском положении была просто баснословна: 100 крон в день, стол, комната! Я выбрал местечко Кошетице. Это оказалась захудалая деревенька с замком какого-то помещика, расположенная на Чешско-Моравской возвышенности.
В деревнях, известно, все новости и происшествия идут по беспроволочному телеграфу. Вскоре о русском докторе пошла слава: русак и зубы рвет, и роды ведет, и шьет, и режет, и всех обитателей богадельни вылечил от всех болячек…
А мне запомнилось, как однажды после обеда в ординаторскую ворвался местный пекарь Беранек. На нем не было лица. Оказалось, что его жена сильно кровоточила после тяжелых родов, которые по обычаю вела местная повивальная бабка. Минуты на сборы — и я у пострадавшей: у нее произошел разрыв шейки матки. Нужно срочно шить. Спешу. Но тут свой ритуал: пятнадцать минут в горячей воде со щеткой, три минуты в растворе сулемы и пять — в алкоголе. Это нужно — иначе неотвратимый сепсис, который почти всегда в таких случаях кончается смертью. Начинаю шить. Кровотечение останавливается, я облегченно вздыхаю. А в это время в спальню на цыпочках входит встревоженный Беранек и говорит:
— Господин доктор, к вам приехала делегация — просят выйти к ним.
— Какая делегация? — спрашиваю.
— Из Горжепника. Это село километрах в шести от нас.
— А что они хотят от меня?
— Не знаю. Но на автомобиле приехали сам староста, учитель городского училища, заведующий дорогами и даже Коубек — торговец…
Окончив работу, вымыв руки, выхожу к делегации, и тут состоялся разговор, который запомнился мне во всех подробностях.
— Господин доктор, — начал старый Коубек, влиятельный торговец, который держал всю округу в руках, — мы, представители соседнего местечка Горжепник, долго следили за вашей деятельностью в Кошетицах и уполномочены просить вас — занять место нашего участкового врача. Нам нужен человек, который умеет вести роды, знает хирургию и вообще такой, как вы!
От такой речи я опешил и, разведя руками, спрашиваю:
— Но разве у вас нет врача?
— Есть, но он уходит на место своего отца.
— Ну, а конкурс? — спрашиваю снова, зная, что места врачей занимаются исключительно по выписанному в таких случаях министерством здравоохранения конкурсу.
— Это ничего не значит. Мы поедем к министру и заявим, что иного врача к нам просто не пустим! — категорически заявляет Коубек.
— Но, послушайте, я совершенно не собирался идти на участок. У меня иные планы. Я гол как сокол, а для открытия практики нужно много денег. У меня нет ни обстановки для квартиры, ни нужного инструментария…
Но тут меня перебили сразу же и Коубек, и учитель Купшовский, и староста. Они разбили все мои «но» по пунктам, разъяснив, что в местечке есть две сберегательные кассы, что мне беспроцентно дадут, сколько будет угодно — 20–30 тысяч крон. Коубек пообещал снять у местной помещицы квартиру для меня в так называемом «замке». Словом, оставалось только одно — получить мое согласие, и решили, что на следующий день они приедут ко мне за окончательным ответом.
Утром я позвонил в Прагу жене:
— Попробуем? Не на век же…
Оля согласилась. Мы попробовали и… остались в этом краю на всю жизнь…
Горжепник, древнее село в тысячу жителей, притаилось на берегу небольшой речушки Трнавки. Площадь с парой еврейских лавчонок и ратушей, хороший костел, большое имение, которым верховодила помещица Горакова, три-четыре улицы — вот и все. Местечко понурое, старое, не блещущее природными красотами, но выбирать было не из чего — нужно было начинать жизнь.
В Горжепнике в сберегательной кассе я занял, как было договорено, 20 тысяч, еще 10 тысяч в долг дал мне тесть. Сергей Осипович, кроме того, подарил нам недорогую кухоньку, старинный ореховый буфет, довольно красивый, но уже отслуживший свой век. Заехав на Пршикопы, у братьев Чижковых я накупил массу необходимых медицинских инструментов… Местный столяр в Горжепнике на второй же день привез мне превосходную дубовую спальню, сделал сиденья к стульям, обновил их и дал мне в столовую большой круглый стол. У второго столяра я заказал турецкий диван, шкафы для инструментов. Сын помещицы свозил меня в окружной городок Пелгржимов, где я купил ковер, занавеси, и вот наша квартира приобрела жилой вид.
Еще не был оборудован рабочий кабинет, еще требовалось пополнить лекарствами аптеку, а пациенты не ждали и повалили валом. До обеда я занимался консультациями их, после обеда ездил к больным, которые не могли передвигаться. Неоднократные вызовы выпадали и на ночь. В общем я должен был обслуживать около пятнадцати деревень с населением приблизительно в три с половиной тысячи человек. Совершенно неожиданно ко мне потянулись люди и из соседних Кошетиц и прилегающих к ним деревень. Практика оказалась огромной, разрасталась с каждым днем, в местной газете, издаваемой в Пацове, начали обо мне писать хвалебные отзывы. Писали, что наконец-то у нас, в провинции, появился врач, который все умеет, что скорая врачебная помощь теперь обеспечена. На одну из этих статеек зло откликнулся врач Манда, заявив, мол, какая же это скорая помощь, если парень ездит всюду на повозках и даже машины у него нет. Но за этим дело не стало. Мне тут же предложили в рассрочку все, что душа захочет: и пишущие машинки, и автомобили, и лекарства, и книги, и обстановку. Нужно было иметь большую изворотливость и терпение, чтобы отделаться от всех этих вежливых, настойчивых и обходительных представителей чешской коммерции.
Практика моя необыкновенно разрасталась. Подозреваю, что меня сильно рекламировал Коубек, который, как я уже заметил, держал надо мной охранную руку.
Все, казалось бы, шло хорошо на моем участке — и зубную практику здесь я завел впервые, и роды принимал, и превентивную прививку против дифтерии практиковал. Но в Горжепнике мне что-то уже не сиделось — и квартира темна, и воды мало, и лес далеко. Убежденный деревенский житель, я решил искать место поближе к природе и начал просматривать наши медицинские журналы, где объявлялись конкурсы на свободные участки. Не сразу удалось подобрать подходящее место, пришлось повоевать и с чиновниками из министерства здравоохранения. И вот осенью 1934 года получаю письмо, в котором сообщалось, что в соседнем местечке Желив умер участковый врач Соботка, что люди в Желиве меня знают и будут рады видеть там своим лекарем.
Я поехал посмотреть местечко. Разыскал старосту — им оказался лесничий Желивского имения, принадлежащего монастырю. Он-то и дал мне всю нужную информацию об участке. В селе насчитывалось около тысячи жителей. У монастыря в то время было много гектаров леса, пахотной земли и несколько так называемых «дворов», то есть филиалов имения. По положению участковый врач в Желиве обязан был быть одновременно и монастырским врачом. От монастыря он получал бесплатную квартиру и так называемый «депутат» — зерно, хлеб, мясо, пиво и прочее.
Квартира — небольшой особняк в семь комнат с кухней — пришлась по душе. Со всех сторон сады, речка Трнавка — до трех метров глубиной. Около дома, вдоль правого берега речки до самой «пржеворки» — отвесной скалы, высоко выброшенной над рекой, — так называемый овечий косогор, заросший смешанным лесом. Католические монахи, бродя по европейским просторам, выбирали для своих монастырей чудесные уголки, одним из таких и был Желив. Прошений на этот живописный участок с монастырем набралось много, и я попросил настоятеля Желивского монастыря поддержать меня у министра здравоохранения монсеньора Шрамка, что он и сделал. Позже, разговаривая с настоятелем, личным врачом которого я был, спросил, почему выбрали меня, эмигранта, к тому же схизматика — не католика. На это настоятель, смиренно улыбаясь, ответил:
— Вот потому-то, что вы не католик, мы и выбрали вас. Как не католик, вы не будете интересоваться нашими монастырскими делами и мешать нам. А о вас мы хорошо информированы…
В монастыре была редчайшая библиотека, вмещающая в своих просторах знаменитые и неповторимые инкунабулы — рукописные и печатные. Многие из них были на пергаменте, чудесно переплетены и снабжены изумительной красоты рисунками, украшенными золотой фолией. Особенно меня поразило несколько огромных книг, переплетенных в натуральную ослиную кожу. В одной из них было повествованием сотворении мира с текстом, напоминающим историю или географию. В период революционных ветров и настроений, которые веяли над молодой республикой с 1918 до 1920 года, много монахов и послушников уходили из монастырей в свет, в гражданскую жизнь. Республика была наводнена иностранцами, преимущественно богатыми людьми из Америки, которые скупали все антикварное. Добрались они и до инкунабул, из которых послушники и монахи вырезали рисунки и продавали американским дельцам. А те потом делали из них украшения на дорогие и эффектные дамские ридикюли… Каждая эпоха имеет свои странности. Ходили слухи, что в 1951 году, когда монастырь был ликвидирован, из него все вывезли и все распродали новые владельцы. Говорили, что два или три больших грузовика с бесценными книгами стояли под проливным дождем. Все, как в советской России…
Во время последней войны, когда республика стала германским протекторатом, в монастыре были размещены ученики Берлинской гимназии — «Гитлерюгенд». Помню, как в морозный денек 1942-го в ординацию постучали и вошел незнакомый мне человек. За ним — медицинская сестра. Незнакомец щелкнул каблуками и, подняв вверх руку, громко произнес:
— Хайль Гитлер!
Потом он что-то начал лопотать по-немецки. Замечу, что чехи панически боялись и ненавидели немцев. У меня же еще с детства было к ним особое, наше, русское отношение: немец обезьяну выдумал… Я их всегда уважал за образцовый порядок, пунктуальность и прочее, но никакого страха они во мне не возбуждали.
Сестра, судетская немка, тогда перевела мне слова незнакомца и представила его:
— Это наш лайтер-начальник «Гитлерюгенда». Мы прибыли из Берлина. Начальник просит, чтобы вы взяли мальчиков под свой врачебный надзор.
— Хорошо, — ответил я. — По нашим законам, я обязан лечить каждого человека, поселившегося в моем районе. Но прошу передать вашему начальнику, что, как русский, не могу приветствовать его принятым в Германии арийским взмахом руки.
Сестра перевела мой ответ. И, к моему удивлению, немец улыбнулся и сказал:
— Ничего, доктор, ни вы, ни мои ученики не будут обмениваться нашим арийским приветствием. Я прошу только лечить их.
Присутствовавшие при этой сценке чехи потом разнесли по всему району, что, мол, русский казак-доктор даже начальника «Гитлерюгенда» не испугался и отказался приветствовать его по-арийски. Говорили: «Наверняка наш доктор сильнее немецкого гестапо, если осмелился так разговаривать с высоким начальником…»
…В 1948 году, в феврале, в республике повеял новый ветер. Пришло новое правительство, а с ним и новые порядки. Монастырь естественно стал анахронизмом, но обитатели его об этом и не подозревали. Лично мне судьба монахов и монастыря была совершенно ясна уже в мае 1945 года, когда Красная Армия со своими страшными танками прошла по тихой чешской земле. Старый настоятель, дальновидный и хитрый, уступил свое место молодому члену их ордена Виту Тайовскому. Что только ни делал Вит, получив настоятельское место! Такую демократию развел, что даже на танцульки, устраиваемые в местной гостинице «На Коцанде», ходил со своими монахами. Но ничего не помогло. Новое правительство набирало силы, осматривалось, присматривалось и однажды, утром 1951-го, прислало в монастырь соответствующие контингенты специалистов, которые оцепили густой цепью все монастырское хозяйство и увезли монахов бог весть куда. Молодому настоятелю Виту дали семнадцать лет каторги в Илаве — одной из страшнейших тюрем республики. Все, как у нас, в советской России….
Однако пока еще шел 1935 год. В начале января я наконец-то получил из министерства декрет о назначении меня участковым врачом в Желиве. Несмотря на то, что жители Горжепника совсем не были рады моему уходу от них, представители местечка устроили нам «На раднице» торжественные проводы. Было много теплых и сердечных речей, что-то несуразное от волнения говорил и я. И вот 13 января 1935 года всей семьей мы приехали в Желив.
Явились со своим легковым автомобилем, а все громоздкие вещи и обстановка были перевезены грузовиками еще накануне. В теплой квартире нас ожидала Маня Кожишкова, наша новая прислуга из засидевшихся девиц. Несмотря на то, что мы приехали рано утром, в доме было очень уютно и тепло. В столовой на столе лежало приглашение на бал, как это ни странно, в монастырь. Собственно говоря, бал-то устраивали не монахи, а служащие монастыря и члены партии клерикалов, но на танцульки обычно ходили и монахи, и жители окрестных деревень. Одетые в кремовые сутаны, монахи чинно сидели за особыми столами и не танцевали. У католиков на этот счет строго — это не наши православные попы, которые, задрав рясу, бывало, откалывали веселую комаринскую. Мы, конечно, настроились на мероприятие. Нужно было познакомиться с моими будущими пациентами да и себя показать.
Я пришел на бал в отлично сшитом смокинге, в соответствующих брюках с черными лампасами. Оля надела бальное платье. И вот устраиваемся за столом, где разместилась желивская знать: управляющий, лесничий с женой и несколько монахов. Загремел оркестр чешскими польками, вальсами. Но наша сиеста длилась недолго. По залу пошел шепот: «Где доктор?» И тут же ко мне подбежал запыхавшийся рабочий.