По дороге в город Ван-дер-Вельде купил нам по прекрасному альбому Вены, по паре хороших перчаток, еще какую-то мелочь, в кафе заказал замысловатую закуску, чудесный кофе с пирожными. Помню, все смотрели на нас с удивлением, ведь одеты мы были довольно оригинально. На мне — короткая английская шинель, мягкая защитная фуражка, черные суконные штаны, синяя гимнастерка, на ногах — военные французские буксы. Приятель был в серой солдатской шинели, на голове — штатский котелок, а на ногах что-то невообразимое. Второй дружок не уступал нам, так что не удивительно, что все кафе сосредоточило свое внимание на нашей компании.
Потом голландец, обращаясь к нам, благодушно предложил остаться в Вене, обещая показать ночные заведения, но мы отказались от заманчивого предложения: решалось нечто большее в наших судьбах. Он понял нас, дал немного деньжонок на расходы и проводил на вокзал. С этим милым человеком я долго переписывался, будучи уже в университете, и храню о нем до сих пор теплые воспоминания.
Но вот поезд пришел в Братиславу. Всю нашу группу повели к обеду в какую-то общественную столовую. Помню, большие светлые комнаты, столы с кипенно-белыми скатертями, ковровые дорожки… Мы расселись. Ни языка, ни обычаев не знаем. Нам вносят и ставят на столы миски с супом, разливаем его в тарелки, но никто не ест — нет хлеба! Проходит минут пять. Никто не прикасается к супу. Распорядители взволнованы, обеспокоены, и тогда наш руководитель объясняет: ждут хлеба. В тот день для нас собрали кажется весь хлеб в ближайших пекарнях. Шутка ли — 400 человек, которые даже картошку едят с хлебом!
Это было первое знакомство западных славян со своими восточными братьями. Как оказалось позже, мы во многом не понимали да так и не поняли друг друга. Особенно чешская молодежь относилась к нам настороженно и с каким-то предубеждением. Об этом я расскажу позже, А здесь уместно сказать хотя бы пару слов о так называемой «Русской акции».
Революция выбросила за пределы Родины чуть ли не более двух с половиной миллионов русских, среди которых было много интеллигенции и особенно молодежи, из которой и состояла так называемая Белая армия. Вполне понятно, что образовалось зарубежное объединение русских академических организаций, после съезда которых летом 1921 года и возникла в Чехословакии так называемая «Русская акция». Во главе ее со стороны русских стоял профессор Алексей Степанович Ломшаков, выдающийся специалист по паровым котлам, работавший тогда в одном из самых мощных шкодовых заводов. Кроме него акцию поддерживал Н. М. Леонтьев — не знаю, кем он был, но, если не ошибаюсь, военным агентом императорской России. Львиную долю в организации акции составляли, конечно, чешские правительственные круги — в первую очередь президент Масарик, Эдвард Бенеш, а самым активным из всех был незабываемый Карел Петрович Крамарж, бескорыстный друг России. Говорят, что много нам помог и Антонин Швегла, друг Масарика, руководитель земледельческой партии страны. Из словаков нельзя забыть профессора инженера М. Урсини.
На первом съезде русских академических организаций в Праге тогдашний председатель совета министров сказал:
«Для нас всех ясно, что будущее русского народа покоится в руках молодежи. Это элемент, который имеет для нас наибольшее значение, и заботы о его образовании и воспитании являются в то же время наиболее надлежащей работой в интересах русского народа. Когда мы ставили себе вопрос, каким образом мы могли бы наилучше помочь русской эмиграции, только что высказанные мысли именно и привели нас к решению призвать в наши высшие и средние учебные заведения насколько возможно большее количество русской молодежи, чтобы дать ей возможность продолжить свое учение. Мы убеждены, что эта мера, которая встретила живое понимание у всего чехословацкого народа и которой мы уделяем наибольшую заботу и внимание, увенчается добрым успехом и принесет желательные плоды».
Однако пока мы в пути. К вечеру наш поезд остановился на вокзале в Пардубицах: в Прагу сразу не пустили — предстояло отбыть положенный по закону десятидневный карантин.
Карантин кончился благополучно, мы снова погрузились в вагоны — и вот Прага. Мы еще точно не знали, где и как будем жить, как нас устроят. Прошел слушок, что для нас в Высочанах — это район города недалеко от малой железнодорожной станции — предоставлено новое здание, так называемая «Свободарна». По-чешски — это дом, где живут холостяки. «Свободны» — значит холостой.
И действительно, «Свободарня» первоначально предназначалась для холостых рабочих, была разделена на массу маленьких кабинок, где стояли кровать, табурет и… больше ничего. Стены помещения не доходили ни до пола, ни до потолка. Так что все разговоры, вздохи и прочие звуки были слышны во всех кабинах. Но что вздохи! — по сравнению с лемносскими палатками и грязными бараками Стамбула мы попали в рай! Тут можно было скрыться от посторонних глаз, остаться одному, читать… В «Свободарне» была чудесная читальня, столовая, кухня. В столовой довольно часто устраивались всевозможные собрания, там же студенты устраивали спектакли, вокально-музыкальные вечера. Там собирались и ученые для публичных диспутов. Их было в Праге, как маку в степи, особенно после 1922 года, когда Ленин выслал всех не согласных с идеологией большевиков. Нельзя же было весь цвет русской интеллигенции ссылать в холодную Сибирь.
Запомнился мне один из отечественных марксистов, энциклопедически образованный и рассеянный академик Петр Струве, который на открытых профессорских диспутах поражал такой необыкновенной эрудицией, что захватывало дух. С этим человеком трудно было полемизировать даже испытанным в словесных битвах старым профессорам. Без преувеличения могу сказать, что он был эрудирован во всех областях человеческих знаний. О медицине он говорил, как профессор медицинского факультета, и даже такие сокровенные области нашей науки, как теория проводящих путей мозга, ему были более знакомы, чем нам, медикам. О сопротивлении материалов или о конструкциях мостов он дискутировал, как инженер. О вопросах политической экономии — и говорить нечего! Но, думал я, слушая выступления Струве, что этот феноменальный человек, живая энциклопедия, что-то до конца, до точки все-таки не прояснил. Там, у нас на Родине, русский народ хотя и жестоко ошибался, но жил, ставил на ноги огромную страну…
Бывали у нас в «Свободарне» и изящный эстет — ректор Московского университета П. И. Новгородцев, и знаменитый историк А. А. Кизеветтер, кумир молодежи, который знал всю подноготную истории русского народа, но совершенно потерял ориентацию в современных послеоктябрьских событиях, свидетелем которых поставила его судьба. Ему было ясно все, что творилось на Руси при варягах и Игоре, он точно представлял, как и почему возникла кровавая опричнина при Грозном, легко объяснял все оттенки Смутного времени и даже в печати проводил параллели с временем нашим. И все же что-то недопонял в этой, так называемой русской революции профессор Кизеветтер, как и философ профессор богословия Николай Онуфриевич Лосский. Впоследствии он бывал моим гостем в Желиве, и мы много говорили о случившемся в России, но вот главного-то и он не понял и, кажется, окончил свои дни за океаном…
Помню, как в середине 20-х годов, гастролируя по Европе, попал в Прагу и читал лекцию в Виноградском театре «душка» Керенский. Это, собственно, была не лекция, а скорее истеричная оправдательная речь. Я пролез вперед и, стиснув зубы, смотрел на этого бледного человека с безумными глазами и, каюсь, имел желание пустить в «душку» гнилым помидором или кирпичом! Не дослушав его, я ушел из зала…
Вообще на все эти выступления наша студенческая молодежь как-то мало реагировала. Политики казались нам отработанным паром революции. После всего пережитого пропала вера в авторитеты, произошла переоценка ценностей и большинство молодежи с головой ушло в науку. Мы чертили, зубрили анатомию, составляли проекты, бегали на лекции — политикой, казалось, не занимались, и все же доминирующей темой наших разговоров и мыслей была Россия. Все мы любили свою Родину, и никто из нас ни минуты не сомневался в том, что мы ей не изменили. Был только страх и постоянные опасения, что большевики погубят Россию, что, в конце концов, она распадется и исчезнет с карты Европы. И это было нестерпимо больно…
Вспоминаю, как пражские дамы-патронессы, вся высшая чешская знать устроили для нас, русских студентов, в 1921 году елку. В огромном зале «Соколовны» на вечер приехал и бывший председатель совета министров доктор К. П. Крамарж. В начале вечера он вышел на сцену и обратился к нам с речью. Он бегло и почти без акцента, что между чехами редкость, говорил по-русски. Постараюсь по памяти восстановить его дружеское обращение к нам.
«Дорогие русские друзья! — обратился к нам Крамарж. — Вы, часть русской интеллигенции, волею судеб очутившиеся за границей, естественно, задаете и будете задавать себе вопрос, почему мы, чехи, приняли участие в вашей судьбе и решили помочь вам получить у нас высшее образование. Вам, людям интеллигентным, может это показаться странным в наш суровый век расчетливого отношения одного к другому. Может быть, многих из вас будет глодать мысль, что вы живете на нашем иждивении, как нищие, и мы, то есть чешское правительство, даем вам как бы милостыню. Эти чувства естественны и понятны. Но я, как член правительства, могу вас заверить, что мы даем вам не милостыню, а оплачиваем вам, то есть России, только незначительную часть того долга, который мы должны вашей Родине. Детали и подробности я не могу да и не имею права вам сообщить, но прошу верить, что, получая нашу материальную помощь, вы берете из своего!» Не помню, что он говорил дальше, но смысл его обращения к нам был именно такой. Тогда же у меня мелькнула мысль: не то ли золото, вернее, часть золотого запаса Российской империи, которое я помогал грузить в Саратове за день до февральской революции и которое, как говорили, было реквизировано чешскими легионерами, имел в виду Крамарж. Недаром в республике одним из богатейших банков был Легиобанк, а чешская крона много лет котировалась на международной бирже наравне с долларом, имея за собой золотое покрытие…
Русские студенты были размещены в Праге в двух местах: большая часть в Высочанской «Свободарне», где жил и я, а часть в старом городе на Вышеграде, недалеко от Влтавы, в старом, но прекрасном здании «Худобинце», то есть в бывшей городской богадельне. Там тоже были и общежитие, и кухня со столовой. Обедать мы могли где угодно, так как каждый получал от администрации комитета по две талонных книжки — одну на обеды, а вторую на ужины. Обмундировывали нас с ног до головы тоже в комитете. Все было очень добротно, но стереотипно, так что русского студента можно было узнать на улице за версту. Впрочем, мы ухитрялись избавляться от унификации, хотя это и кончалось иногда не лучшим образом.
На Старом Месте, за храмом св. Николая, который чехи любезно предоставили православным русским, к Влтаве бежала узкая уличка. Здесь, как на московской Сухаревке, продавали всякий хлам. Одну из лавчонок с готовым платьем держал юркий еврей Рейман, который говорил по-русски. Так вот, получив два стереотипных костюма из комитетского склада, мы как-то летом с моим дружком и однокурсником Сашкой Донченко отправились к Рейману и выменяли наши шерстяные темно-синие костюмы на модные тогда бежевые. Брюки были узкие, из легкой материи в полоску. Так что мы с Сашкой были от радости на седьмом небе и мотнулись домой. Но, на наше несчастье, по дороге нас захватил ливень. Прибежав в «Свободарню», мы, конечно, разделись и стали сушить новенькие костюмы, а утром их не узнали — с них сошел ворс и модные брючки сели так, что в узкую штанину еле можно было влезть. Пиджаки были не лучше и катастрофически сузились в плечах. Мы смотрели друг на друга, всплескивали руками и смеялись как безумные. Надул нас еврей Рейман!
Чешское студенчество, за очень малым исключением, в отличие от высших кругов общества и большинства профессоров, отнеслось к нам почти враждебно.
Как-то, чуть ли не в первый или второй год нашего пребывания в Праге Союз чехословацких медиков созвал общее собрание всего факультета. Говорили, что будут обсуждаться общие, текущие вопросы. И вот, представьте себе: вечер, огромная до отказа набитая аудитория, шумно, многие курят, горячо спорят на текущие и обычные во всякое время темы. Вдруг поднимается какой-то взъерошенный студент и начинает злобно говорить о нас, русских студентах.
— Коллеги! — кричит он. — Наш университет, Прагу и вообще все наши высшие учебные заведения запакостили иностранные пришельцы! Я, собственно, говорю о русских! Спрашиваю: что представляет из себя этот сброд, эти полицейские, которые пытались задушить русскую революцию?.. Они органически не способны к интеллектуальному труду, и мы должны от них как можно скорее избавиться, настоять перед нашим правительством, чтобы их снова посадили в скотские вагоны и отправили в советскую Россию. Тут им делать нечего! В нашей свободной республике им делать нечего! Предлагаю резолюцию! — и зачитывает ее.
И все же в Праге нам жилось хорошо. С утра до ночи, пока не был на лекциях, я слышал родную речь, общался с подобными мне русскими ребятами. Присутствие русских профессоров между нами создавало впечатление, что и учимся-то мы в России. Не оставляла, однако, мысль: «А как дальше?» Я быстро осознал, что остаться в «Свободарне» — значит никогда не изучить чешский язык. Выход был только один — уйти на частную квартиру. Это разрешалось. Таким студентам комитет ежемесячно выдавал пособие в размере 400 крон, и для скромного существования этого было вполне достаточно. Словом, я подал прошение. Мне разрешили, и я поселился в квартире рабочего Келлера. Решение было правильным. Тут я начал натаскиваться в разговорном чешском языке, что значительно облегчило понимание лекций.
Первое каникулярное лето вместе с Иваном Гончаренко мы провели у его знакомого крестьянина Владимира Кассала в деревне Хвалетице, недалеко от Градце-Кралове. За стол и место в сарае мы помогали убирать в поле хлеб. Комитетские деньги, таким образом, оставались неизрасходованными, что было очень выгодно. Второе лето я провел более продуктивно, работая уже как медик на Подкарпатской Руси, в городке Севлюше, недалеко от Ужгорода. Там была довольно примитивная больница, размещенная в каких-то бараках. Главным врачом в ней работал доктор Янда, бывший русский легионер, и жена у него была русская.
Люд на Подкарпатской Руси был тогда примитивный, забитый. На частых ярмарках и торгах дело нередко доходило до поножовщины, убийств. Так что я прошел там хорошую школу начинающего хирурга.
В Севлюше было много евреев, которые строго держались закона Моисея. По субботам они ходили в пестрых платках на плечах и лисьих шапках. Самым торжественным днем в неделе было у них не воскресенье, а суббота. Евреи всюду ели свою традиционную мацу, а в окнах горниц по вечерам можно было видеть типичные подсвечники с зажженными свечами, и целые семьи сидели за столом, уставленным традиционными яствами. Буквально вся торговля была в их руках. Раньше я никогда не видел евреев, так как в Донской области им было запрещено жить, и посему я с большим любопытством присматривался к жизни и обычаям этого древнего народа. В нашу больницу часто приходил врач Езефович, очень милый, обходительный еврей. Нам, медикам, он приносил всевозможный материал для разбора и исследования в больничной лаборатории.
— Очень прошу, коллеги, помочь мне делать все разборы — у меня лаборатории нет, а я не останусь вам должен. Когда будете уезжать в Прагу, я с вами рассчитаюсь, очень хорошо рассчитаюсь, в долгу не останусь…
И вот за день до отъезда он позвал нас к себе на квартиру. Попросил подождать, вышел в соседнюю комнату и через некоторое время, приветливо улыбаясь, торжественно выложил на стол пачек десять чудесного, как он говорил, листового табака-сырца. Сложили мы свои гонорары в чемоданы, набили по чемодану чудесными помидорами, которые росли на поле у больницы, — и на вокзал.
Что же из всего этого вышло, когда мы двинулись к нашей «альма-матер»? Поезд, конечно, третий класс. Народу уйма. Как всегда, в дороге знакомства, разговоры. И вот я похвалился моему собеседнику, что везу из Подкарпатской Руси немного сырого табака. Собеседник-чех всполошился:
— Как сырого?
— В листьях, — говорю, — врач тамошний за работу дал.
— Врач? А знаете ли вы, что перед Прагой производят проверку чемоданов и контролируют продукты? И если у вас найдут хоть пару листьев табака — тюрьма или штраф! А то вас, как эмигранта, может быть, и за границу вышлют. Вы разве не знаете, что у нас табачная монополия?
— Да у меня лишь пара листьев, — говорю.
— А это все равно, доказывайте там…
На самом же деле у меня было чуть ли не полчемодана табака. Переведя разговор на иные рельсы, я тихонько стянул чемодан с полки и понес его в уборную, где все, пачку за пачкой, спустил в раковину.
Дальнейшие каникулы мы с Сашей Донченко проводили обычно в старой, очень известной в Чехии больнице, в небольшом, благоустроенном городке Градец-Кралове. На самом берегу веселой речушки Орлицы, у ее впадения в торжественную и далеко несущую свои воды Эльбу (по-чешски Лаба), стояло, да и теперь еще стоит, трехэтажное здание так называемой старой больницы. Тут, как, впрочем, и во многих других больницах республики, верховодили монашки — они составляли средний медицинский персонал, решали все вопросы больницы, не считаясь ни с главным врачом, ни с остальными врачами больницы. Теперь в здании больницы находится приют для престарелых, и уже в мое отсутствие, соревнуясь с соседними Пардубицами, Градец выстроил огромную модерную больницу, в стенах которой разместился медицинский факультет Пражского университета.
На год раньше своих однокурсников, 3 июня 1927 года, я получил диплом врача и очутился совершенно без средств к существованию. Дело в том, что нам, русским эмигрантам, выдавали такой же диплом, как и чехам, но с печатью на его обратной стороне: «Выдал реверс, что отказывается от врачебной практики на территории Чехословацкой Республики, не будучи ее гражданином». Не случайно многие по окончании университета уезжали во французскую Центральную Африку, кое-кто отправлялся в Южную Америку, другие страны.
Я сначала решил попытать счастье в Черногории, куда почему-то не попал, а в Америку отказалась ехать моя жена. Кстати, расскажу сейчас, как я женился. Много наших студентов из-за экономии скудных деньжонок жило в окрестностях Праги. Русскими были густо заселены Мокропсы, Черношице, Вшеноры, Хухле и Ростоки. Я тоже прожил около года в Ростоках, в комнате у одного железнодорожника.
Так вот, как-то в одно из воскресений мы с Гончаренко решили навестить нашего коллегу Павла Еременко, который женился на вдове, старше его вдвое, и жил, как калиф. Для солидности Паша отпустил бородку, на лекции и в комитет являлся всегда в старомодном рединготе, унаследованном от покойного мужа жены. Когда с тростью важно он проходил по коридору, смешливый Жорка Донец командовал: «Смирно-о-о, господа офицеры! Павел Иваныч явились!» После обеда Еременко ложился отдыхать, жена и теща в это время останавливали все часы в доме, чтобы не беспокоить Пашу, а мы являлись к нему и, стуча ногами, кричали во весь голос:
— Здорово, Павло! Вставай помещик! Нечего брюхо належивать! Жена-чешка в ужасе всплескивала руками и, закатив под лоб глаза, шипела:
— Тише, тише… Павльюша сплйт.
Так вот, к этому-то Павльюше мы ехали на чай с вареньем — знали, что старая жена кормит его на убой. В воскресный день народу в пригородных поездах довольно много. Стоим мы в коридоре у окна, и вдруг в толчее я улавливаю русскую фразу. Оглянулся — и вижу в соседнем купе статного старика, пожилую женщину и очаровательную девушку. Русских эмигрантов в Праге было много. В поездах знакомства заводились легко и быстро. Протолкавшись к ним, узнаю, что старик — чех, недавно уехавший из России со своей женой и 18-летней дочкой Олей. Старик оказался профессором Киевской консерватории по классу рояля и фагота. Одновременно он преподавал в Киевском институте благородных девиц. Очень милая и по-русски приветливая старушка, к сожалению, плохо слышала. В России, по ее словам, она была преподавательницей математики в Каменец-Подольской гимназии, а потом переехала в Киев к брату-филологу, который имел свою собственную гимназию. Там она и вышла замуж. Словом, это была чисто чешская семья, но впитавшая в себя за полувековое пребывание в России все русское. Разговорились, получили приглашение заходить к ним по вечерам в свободное время. Гончаренко, с которым я ехал, по-видимому, остался совершенно равнодушен и к русскому языку, и к милой девушке. А мне скромная Оленька более чем нравилась. Но я старался не обращать на нее особого внимания и вел разговоры главным образом с бабушкой — читал ей свои стихи, делился планами на будущее…
Больше года я ходил в эту чудесную семью, которая стала для меня почти родной. С Оленькой мы ни разу не были ни в театре, ни в кино, ни на балу. Но из недомолвок, перекрестных взглядов и вздохов, как это бывает у всех молодых людей на нашей старой планете, возник ясный вопрос: что же дальше?.. И я практически разрешил этот вопрос. В один из вечеров, когда Анна Ивановна читала, как обычно, газету, а мы с Олей перебрасывались совсем незначительными фразами, я спросил у нее:
— А хотели бы вы стать моей женой? Оля, чуть подумав, тихо сказала:
— Да…
Тогда, обратись к погруженной в чтение Анне Ивановне, я твердо заявил:
— Анна Ивановна! Мы с Олей поженимся!
Старушка медленно положила на стол газету и, смотря на меня через очки, выдохнула:
— Та-а-а-к… А что скажет отец?
Я попрощался и ушел, считая, что окончательный ответ получу в следующий приход, когда отца подготовят к моему предложению.