Длинное правительственное заявление Эрхарда, длившееся дольше двух часов, нашло положительный отклик в парламенте, в средствах массовой информации и у общественности. Новый канцлер обещал проводить «политику умеренности и понимания», предвещал прорыв в новую эру либерализма. Речь об «окончании послевоенного периода» прозвучала, правда, лишь в 1965 году, во время второго правительственного заявления Эрхарда, но многие его современники уже в 1963 году увидели этот перелом.
Даже внешне нельзя было не заметить изменений правительственной верхушки. Аденауэра, сухопарого, аскетичного и скептичного рейнландца, сменил уютный, полноватый и жизнерадостный Эрхард со своей бесконечной наивной верой в человеческую доброту. «Если Аденауэр готичен, то я — барочен». Так Эрхард охарактеризовал не только внешность, но и различия в их характере и мировоззрении. Действительно, немцы видели в Аденауэре патриарха, строгого, серьезного, внушающего уважение. «Старый лис» считался прожженным тактиком, изощренным и порой коварным. Эрхарду долго пришлось испытывать это на собственной шкуре. Население уважало Аденауэра, но о любви речи не шло. С Эрхардом дело обстояло иначе. Без его невероятной популярности ему не удалось бы стать канцлером. «Отец экономического чуда» и новый руководитель правительства был человеком из народа, таким же, «как все». Даже хобби — увлечение футболом — новый канцлер разделял с миллионами своих сограждан. Каждое утро понедельника начиналось для Эрхарда с обязательного прочтения спортивного журнала «Kicker». Сотрудник его пресс-службы Ганс Кляйн, позже представитель правительства при Гельмуте Коле, вспоминал, что вплоть до конца жизни Людвиг Эрхард каждую неделю был в курсе того, что происходило с «его командой». Эрхард особенно гордился дружбой с федеральным тренером Зеппом Хербергером.
Другой страстью Эрхарда была игра в скат. Поначалу он часто предавался ей вместе с федеральным президентом Любке. Однако положение дел вскоре после вступлении Эрхарда в должность канцлера изменилось, ведь Любке был приверженцем Большой коалиции, а Эрхард — ее официальным противником.
Размолвка была неминуема. Говорят, позже Любке утверждал, что вовсе не хотел быть политизированным федеральным президентом, но такого неспособного канцлера, как Эрхард, он был просто обязан вывести из строя. Конституционно сделать это было нельзя, и все же Любке вставил очень много палок в колеса Людвигу Эрхарду за короткое время его правления. Так что руководителю правительства пришлось искать себе других партнеров для игры в скат.
Он их нашел в кругу семьи. Людвиг Эрхард был примерным и пылким семьянином. Его вдохновляло собственное счастливое детство. «Я вырос в атмосфере бюргерского покоя и беззаботности, которая не оставляла ни следа сомнения в четко установленном общественном порядке», — говорил Людвиг Эрхард о себе. Он родился 4 февраля 1897 года и был третьим ребенком в семье торговца Вильгельма Филиппа Эрхарда и его жены Августы во франконском городке Фюрт. У его родителей там было процветающее мелкое предприятие. У Эрхарда была одна сестра и два брата.
Особенно теплые отношения у Эрхарда были с его старшей сестрой Розой. Через нее он познакомился со своей будущей женой Луизой Лоттер. Потом на некоторое время молодые люди потеряли друг друга из вида. В 1919 году Людвиг встретил единственную дочь соседа и подругу по детским играм, которая была старше его на четыре года. Они оба изучали политическую экономию в Высшей торговой школе в Нюрнберге. Между тем в их жизнь вмешалась Первая мировая война. Людвиг был тяжело ранен, потерял своего брата Макса, Луиза потеряла своего мужа. Благодаря общему интересу в политической экономии Людвиг и Луиза нашли друг друга.
В декабре 1923 года они поженились. Людвиг с одинаковой нежностью заботился о своей падчерице Лоре и об их совместной дочери Элизабет, родившейся в 1926 году. Позже Эрхард с наслаждением проводил время со своими дочерями и их семьями. С особым удовольствием он возился с маленькими внучками. Это была счастливая семья, точно соответствующая идеалам своего времени. Жена Эрхарда Луиза всегда скромно держалась в тени. На публике ее видели, как правило, тогда, когда она отправлялась за покупками на еженедельный рынок в Бонне, аккуратно следя за ценами. В общем и целом, это была вполне обычная семья, неброское личное счастье.
Не бросалась в глаза и боннская квартира Людвига Эрхарда, скромный дом на улице Шляйхштрассе, 8 в 200 квадратных метров, на 6 комнат, располагавшийся в типичном бюргерском районе. Лишь в 1964 году семья Эрхарда переехала в новостройку, служебную квартиру руководителя правительства — «бунгало канцлера» во дворе дворца Шаумбург. До тех пор шеф правительства, будучи в Бонне, каждый день возвращался обедать к себе домой. Пресса с изумлением комментировала, что новый канцлер при этом строго следует правилам дорожного движения и не пользуется правом «зеленого коридора». Это было в новинку, Аденауэр не так строго следил за соблюдением этих правил. Эрхард, напротив, хотел быть и в этом образцовым гражданином. Отказом от привилегий он хотел продемонстрировать свою близость народу — и народ верил ему. Уже через несколько дней после вступления Эрхарда в должность произошла трагедия, потрясшая молодую республику — катастрофа на шахтах Ленгеде. Эрхард показал впечатляющий пример всей нации.
24 октября 1963 года, точно в 19:30, внезапный обвал засыпал 129 шахтеров, которые работали в шахте по добыче железной руды под названием «Матильда», в нижнесаксонском местечке Ленгеде. 17 горняков утонули, 80 удалось спастись. Начался лихорадочный поиск остальных. 14 были найдены легко, но надежда найти остальных живыми таяла с каждым часом. Однако через три дня после несчастья спасательная команда наткнулась при бурении на воздушный пузырь, где находилось три человека. Их вытащили. Это было первое, маленькое чудо в Ленгеде. Большое чудо произошло через 14 дней. Была ли это случайность или высшее провидение, но благодаря совокупности счастливых обстоятельств буровые штанги натолкнулись на 11 горняков, много дней синевших на глубине 62 метров под землей в абсолютной темноте с призрачной надеждой на спасение. Газета «Бильд» с уверенностью заявила, что не обошлось без «Божьей помощи».
Народ, лихорадочно прильнув к радиоприемникам и телевизорам, следил, как одного за другим из шахты вытаскивали найденных горняков. Миллионы людей видели, что канцлер, вылетевший на место трагедии на вертолете, старался вселить в заваленных людей мужество и веру в спасение, говоря с ними через буровую скважину. В этом многие видели символ человечности и готовности прийти на помощь.
Как бы хорошо ни был Эрхард принят простыми гражданами, отношения с партиями складывались у него не так хорошо. Профессор испытывал своего рода антипатию ко всяким партийным объединениям. Партии — это неотъемлемые элементы любой современной демократии, но Эрхарду они оставались чуждыми, если не сказать противными. Это понимал и ответственный сотрудник его пресс-службы Ганс Кляйн: «Эрхард воспринимал партии как преграду между собой и народом. Партийные воззвания казались ему скорее не постулатами политического единств, а ненужными фильтрами для мышления». Эрхард не хотел видеть барьеров между собой и народом. Он считал себя «народным канцлером» и хотел непосредственного контакта с людьми. Его не интересовала партийная работа. Именно поэтому он оставил пост председателя ХДС своему старому сопернику и противнику Аденауэру. Тем самым он совершил роковую ошибку.
Подобным же образом отказ организовать свой собственный личный круг внутри партии негативно сказался на положении канцлера в ХДС. Поэтому отношения между канцлером и ведущей партией в бундестаге оставались прохладными, деловыми и чисто функциональными. Ведь ХДС избрал Эрхарда с единственной целью использовать выдающуюся популярность «мистера экономическое чудо» для своих избирательных нужд. Как только «тягловая сила в избирательной кампании» прекратила бы приносить успех, партия была готова без сожалении отказать Эрхарду в поддержке. Это случилось через три года после выборов в парламент земли Северный Рейн — Вестфалия в июле 1966 года.
ХДС, освобожденный от контроля строгого лидера Аденауэра, в начале 1960-х годов начал превращаться в настоящий вертеп. Внутрипартийная сплоченность, так разительно отличавшая ХДС — ХСС в 1950-е годы от их конкурентов, исчезла буквально за одну ночь. Казалось, все ведут интриги против всех. Приверженцы Большой коалиции спорили с поборниками союза с СДП, сторонники мажоритарного избирательного права — со своими противниками. Жаркие споры бушевали между разными фракциями ХДС — южно-католической, северо-протестантской, либералами-«эрхардистами» и социальными христианами.
Больше всех разделению партии на два враждебных тюри угрожали распри между «атлантиками» и «голлистами». Под этими прозвищами скрывались приверженцы двух основных направлений во внешней политике Федеративной республики. Для «атлантиков» первостепенной важностью обладал союз с военными силами США. В ранние 1960-е годы США проводили активную «политику разрядки» по отношению к Восточному блоку. На немецких союзников они оказывали давление, принуждая их присоединиться к этой политике. «Атлантики» были готовы пойти навстречу США, «голлисты» — нет. Для них любое смягчение до сих пор существующего жесткого курса было чуть ли не предательством. Их девизом был: «Никаких переговоров с коммунистическими господами без предварительных уступок со стороны Востока!» «Голлисты» полагали, что не могут больше безоговорочно доверять США. Вследствие этого они выступали за усиление самостоятельности Европы вообще и Германии в частности. Правда, союз с заатлантическими друзьями «голлисты» тоже не хотели ставить под удар. Но более важной вещью, чем хорошие отношения с США, «голлисты» считали добрососедские и союзнические отношения Западной Германии и Франции. Бывший бундесканцлер Аденауэр, Франц Йозеф Штраус и Карл Теодор Фрайхер считались представителями «голлистов». Самыми известными «атлантиками» были бундесканцлер Эрхард, министр иностранных дел Герхард Шрёдер и министр обороны Кай-Уве фон Хассель.
Положение усложнялось еще и тем, что политические разногласия но деловым вопросам смешивались с личностным соперничеством и интригами. Это усиливало хаос, в котором на протяжении всего канцлерского срока Людвига Эрхарда находились правительственные партии ХДС и ХСС. Лишь некоторые многообещающие молодые политики вслед за Аденауэром полагали, что Эрхард не справляется с положением бундесканцлера и обречен на провал. Они втайне надеялись, что Эрхард станет «преходящим канцлером», и уже толпились перед стартом, готовые действовать, как только это время наступит. Следовательно, нужно было как можно раньше уничтожить возможных соперников, выставив самих себя в выгодном свете. Это и было основной причиной внутрипартийных разногласий этих лет, частых нападок членов партии на канцлера и различных интриг. Все эти неурядицы, конечно, записывались на счет Эрхарда.
Кто были эти люди, имевшие возможность стать потенциальными наследниками Эрхарда? Можно назвать много имен, но мы остановимся только на некоторых. Прежде всего следует упомянуть Франца Йозефа Штрауса, председателя ХДС, который стремился получить новую министерскую должность в Бонне после своей отставки вследствие аферы с журналом «Шпигель». Еще можно сказать о Райнере Барцеле, влиятельном председателе крупной фракции. Сегодня этот старейшина ХДС рассказывает, как ему постоянно приходилось выбрасывать из своего кабинета потенциальных «цареубийц». Но было очевидно, что этот амбициозный политик, «проявляя лояльность к канцлеру, шел своим собственным подчеркнуто индивидуальным курсом», как писал Герхард Штольтенберг в своей книге «Рубежи». Не мешало бы еще назвать президента бундестага Герстенмайера, который частенько раздумывал вслух о приложении своих способностей на посту канцлера, а также Герхарда Шрёдера. Тот спекулировал на том, чтобы обеспечить себе пост канцлера, публично выражая свою лояльность бундесканцлеру Людвигу Эрхарду.
Короче говоря, партия совсем отбилась от рук руководителя правительства. Эрхард просто не мог ее контролировать. Но у кого в Федеративной республике нет партийного тыла, у того нет шанса продержаться у власти долго, как бы не любил этого человека народ. Это болезненное открытие сделал не только Эрхард в 1966 году, но и социал-демократ Гельмут Шмидт в начале 1980-х годов. Лишь один человек, сыгравший значительную роль в истории с падением Людвига Эрхарда, сделал из этого правильные выводы — Гельмут Коль. Выходец из Пфальца всегда следил за тем, чтобы связь со своей партией была прочной. Во многом благодаря этому он был канцлером, до сих пор дольше всех находившимся на том посту. Федеративная республика — это в первую очередь партийная демократия, гораздо больше, чем канцлерская.
Когда Аденауэр был канцлером, в этом никто не сомневался. Вскоре после перехода власти к Эрхарду в 1963 году уже мало кто говорил об этом, наоборот, многие, как и журналист Гюнтер Гаус, задавались вопросом, существует ли вообще в Бонне какое-нибудь правительство.
Согласно конституции бундесканцлер определяет основные направления политики своего кабинета. При Аденауэре это было именно так и только так. Он управлял кабинетом министров и фракцией в партии железной рукой и пользовался бесспорным авторитетом. Другие мнения он, конечно, выслушивал, но обычно оставался при своем, избегая крупных дискуссий. С приходом нового канцлера это изменилось.
«Я не ввожу новый стиль или новую моду, я остаюсь самим собой. Я живу согласно своему характеру. Это лучший из всех стилей. Я имею право сказать, что в кабинете атмосфера стала более товарищеской, происходит гораздо больше дискуссий», — писал Эрхард через несколько месяцев своего правления. Несомненно, это было так. «Эрхард любил дискутировать. Это подходило ему как ученому и академику», — подтверждает его бывший министр Герхард Штольтенберг. Заядлый курильщик Эрхард отменил давно существующий запрет на курение во время заседаний кабинета министров, атмосфера была менее напряженной и более демократичной, чем во времена его предшественника. Обсуждения длились значительно дольше, а решений при этом принимали значительно меньше. Вскоре в Бонне заговорили о слабом правлении Эрхарда.
Нельзя было не заметить и то, что министры ведомства стали гораздо самостоятельнее, чем когда-либо раньше. В основном это можно было сказать о министре иностранных дел Герхарде Шрёдере. Его положение в правительстве Эрхарда настолько усилилось, что газета «Штутгартер Цайтунг» даже как-то раз назвала его «канцлером иностранных дел». Но взгляды Шрёдера, которого его многочисленные противники называли «олицетворенным холодом с харизмой и электронным мозгом», по многом соответствовали взглядам федерального канцлера. Шрёдер был самым близким партийным сотоварищем Эрхарда. Да, у него были дружеские отношения с канцлером, как незадолго до смерти Эрхарда в 1989 году признавался сам Шрёдер. Это было необычно, ведь большинство контактов между Эрхардом и его министрами оставались исключительно деловыми. Ни к кому из них Эрхард не обращался на «ты» за исключением бывшего федерального министра финансов Фритца Шэффера, коллеги Эрхарда еще со времен, когда тот был министром экономики. Но когда они ссорились, а в 1950-е годы это происходило часто, оба на некоторое время переходили на «Вы».
Звучит поразительно, но Людвиг Эрхард, обожаемый народом харизматичный лидер, к которому тянулись сердца людей и который на каждом споем выступлении приковывал к себе взгляды публики, практически не имел близких друзей. Вероятно, дело было в том, что Эрхард по своей природе был робким и замкнутым человеком. «Эрхард часто замыкался в себе, когда посреди толкотни и сутолоки хотел поразмыслить, чтобы ему не мешали», — подтверждает Гюнтер Диль, сотрудник пресс-службы и службы информации федерального правительства. «Это поведение оборачивалось иногда гротеском. Как-то раз, когда все федеральное правительство и дипломатический корпус при полном параде во время официального визита исполняли свои обычные сложные официальные ритуалы, Эрхард стоял совсем один, большой, массивный, постоянно затягиваясь своей сигарой. Он ни с кем не разговаривал, а значит, через некоторое время с ним перестали заговаривать. Это мешало мне, поскольку я не хотел, чтобы у такого важного собрания осталось впечатление, что бундесканцлер находится в изоляции. Об этом бы еще долго судачили, поэтому я подошел к канцлеру, заговорил с ним и продержался до того момента, пока присоединились остальные гости. Эрхард по своей привычке был очень дружелюбен, но у меня все никак не проходило чувство, что как раз сейчас он обдумывал что-то очень важное и с большим удовольствием остался бы один». Так, Эрхард держал дистанцию в общении даже со своими близкими сотрудниками.
Эти последние представляли собой так называемый «кабинет на кухне», людей, которых Эрхард знал со времен работы в министерстве экономики и пригласил с собой работать во дворец Шаумбург, свою новую резиденцию. Личный референт Данкмар Зейбт был в их числе, кроме этого министериальдиректор Карл Гофман, ставший руководителем канцлерского бюро, а также Людгер Вестрик. Этот рослый вестфалец с угловатыми чертами лица, живыми серо-голубыми глазами и гладко зачесанными назад волосами, был заместителем министра при Эрхарде в министерстве экономики. Именно на эту должность пригласил его Аденауэр, надеясь найти в нем своего верного сторонника, старый канцлер полагал, что Вестрик образует противовес Эрхарду, но его расчет не оправдался. Вестрик стал лояльным и самым важным соратником Эрхарда. И оставался таковым всегда. Эрхард знал об этом и быстро назначил Вестрика на должность шефа канцлерского ведомства.
Шестидесятилетний Вестрик был на два года старше Эрхарда, но выглядел более молодым и полным жизни, чем бундесканцлер. Говорили, что он более простой, общительный и заинтересованный в контактах с другими людьми человек, чем бывший профессор. В отличие от канцлера, Вестрик знал, как обходиться с бюрократией. Так он, постоянно остававшийся на заднем плане, скоро стал одним из важнейших людей в Бонне. Газеты называли его «соканцлер». «Мне часто кажется, — признавался в своем дневнике Хорст Остерхельд, руководитель внешнеполитического бюро федерального канцлера во время правления Аденауэра и Эрхарда, — что Вестрик пытается одновременно выполнять задачи за двоих, а именно за руководителя бюро и за самого бундесканцлера. Но это было бы выше сил любого человека. Он знает, что у него нет таланта выдающегося оратора и что перед публикой он не может выступать так же эффектно, как Эрхард. Однако он с радостью станет рукой, которая тянет за ниточки».
Есть такая пословица: «Много поваров только испортят кашу». Она как нельзя лучше применима к управлению современным государством. А во время короткого правления Эрхарда слишком многие хотели быть шеф-поварами! Эрхард не предпринимал против этого никаких действий, он упустил возможность при случае ударить кулаком по столу и дать недвусмысленно понять, что он — хозяин в доме. Это был не его стиль, не характерное для него поведение. Зато, как говорил Аденауэр, Эрхард был слишком мягким, слишком готовым к компромиссам и слишком нерешительным. Он слишком легко поддавался чужому влиянию. Так считал и Хорст Остерхельд, описавший события во дворце Шаумбург. «Уже тот факт, что Вестрик, Гофман, Зейбт и секретарши постоянно проскальзывают через заднюю дверь в рабочий кабинет Эрхарда, не соизволив доложить о себе, плох сам по себе. Каждый заговариваете ним, когда захочет. Часто прав оказывается именно тот, кто заходил к нему последним; поэтому сотрудники, в особенности не согласные с канцлером в каком-либо вопросе, стараются не выпускать его из вида».
Слабость правления Эрхарда часто обнаруживалась и на публике. Его вступление в должность в октябре 1963 года народ приветствовал почти с эйфорией. Тем сильнее было разочарование современников. В роли министра экономики Эрхард был убедителен: у него была ясная концепция, последовательная политика, за которую он боролся упрямо и бесстрашно. Если это было необходимо, он преодолевал сильное сопротивление, неважно — политической оппозиции, экономических союзов или главы правительства Аденауэра. Напротив, на посту бундесканцлера он вел себя совершенно иначе, он выглядел человеком, действующим без определенного плана, ведомым и постоянно колеблющимся.
Особенно большие ожидания общество возлагало на нового канцлера в вопросах внутренней политики. Именно ей в своем правительственном заявлении Людвиг Эрхард уделил основное внимание. Дела обстояли неважно практически во всем. «Реформенный кризис» — так звучал диагноз современных критиков. Прежде всего это был вопрос о Чрезвычайном законодательстве, ставший одним из самых главных вопросов 1960-х годов. Правда, в правление Эрхарда Чрезвычайное законодательство не было подписано, поскольку это потребовало бы изменения конституции. Необходимое для этого большинство в две трети голосов было достигнуто лишь при преемнике Эрхарда, Кизингере, в период правления Большой коалиции. Оставив за рамками этот особый случай, можно заметить, что большинство оставшихся тем, усиленно обсуждавшихся во время правления Эрхарда, звучат поразительно знакомо для наших ушей: жалобы по поводу плохого состояния немецких университетов, в воздухе висели зловещие предзнаменования грядущей «катастрофы немецкою образования». Выдвигались громкие требования глобальной реконструкции уголовного права, свода финансово-правовых постановлений и системы медицинского страхования. Спорили о сохранении заработной платы на время болезни и о переустройстве социального государства. Новый «социальный пакет» необходимо урезать. Темы эти настолько актуальны, что, читая дебаты тех лет, до сих пор можно подумать, что читаешь свежую газету.
Большинство упомянутых реформ так и остались не доведенными до конца за короткое время правления Эрхарда. Он мог лишь дать необходимый импульс, а урожай пожинали уже его наследники. Это хоть и несправедливо, но в истории такое происходит довольно часто. Благодаря этому канцлерство Эрхарда выглядит гораздо более бесполезным, чем оно было в действительности.
У «отца экономического чуда» сердце болело за социальное государство. «Сохранить благосостояние, — говорил он, — еще сложнее, чем завоевать его». Эрхард считал, что «его» большому творению угрожает т. н. эгоизм группировок, большинство которых благодаря растущему благосостоянию постоянно умножают ожидания по отношению к государству. Такое направление развития казалось Эрхарду в корне неправильным: «Государство — не корова, которая пасется на небесах, а доится на земле». Кроме того, либерально мыслящий Эрхард больше доверял энергии отдельного человека, а не всемогуществу и заботливости государства. «Я доверяю частным инициативам. Они — самая большая сила, способная достичь при соответствующих обстоятельствах наивысшего результата. Старый экономический девиз Эрхарда звучал таким образом: «Только там, где индивидуум может раскрыться свободно и спокойно, его развитие и благосостояние гарантированы.
Но наряду со свободой отдельной личности Эрхард никогда не терял из виду социальную ответственность общества. Благосостояние как самоцель — такой образ мысли он всегда отвергал: «Благосостояние — это основа, но не идеал существования». Правда, такому взгляду на вещи противостояли реалии «страны экономического чуда». В молодые годы республики, казалось, для многих земляков Эрхарда богатство, благосостояние, достаток стали настоящим смыслом жизни. Немцы довели себя до состояния потребительской эйфории. Война закончилась, теперь главной ценностью стало наслаждение жизнью. Эрхард считал такой путь опасным и с середины 1950-х годов предостерегал от этого: «Так я вновь возвращаюсь к соблюдению меры как к главной заповеди экономики», — говорил он в радиообращении к народу 7 сентября 1955 года. Так появились знаменитые призывы к соблюдению меры. Эрхарду приходилось повторять их и в качестве министра экономики, и на посту федерального канцлера бессчетное количество раз. При этом он полагался на благоразумие и добрую волю своих сограждан. Это было по-человечески симпатично, но политически наивно. Поскольку результат, на который он рассчитывал, не мог быть достигнут таким путем. Чаще всего напоминания Эрхарда о том, что следует соблюдать меру, высмеивались и сравнивались с бесполезными попытками как можно дольше держать кружку с пивом в вытянутой руке. Над ним насмехались и слушали его все меньше. В любом случае, никто и не думал последовать его советам и соблюдать меру.
Настолько же бесполезной оказалась борьба Эрхарда против крупных экономических союзов. Если их влияние еще хоть немного вырастет, демократия понесет урон — таковы были опасения Эрхарда, и он как канцлер хотел противостоять этому.
Поэтому одной из его основных внутриполитических тем, начиная с 1965 года, стала концепция «формированного общества». Взамен конкурирующих и противостоящих друг другу социальных групп и экономических союзов должно было возникнуть кооперативное общество, «не на основе авторитарного давления, а лишь по собственной воле, из понимания и растущего осознания обоюдной зависимости». Результатом этого добровольного сглаживания интересов должен был стать отказ от услужливой демократии, такова была идея Эрхарда. С его помощью можно было бы достичь социальной стабильности, роста экономики и обеспечить будущее. Все это звучало запутанно, утопично и романтично. Казалось, Эрхард не понял, что существо демократии как раз и состоит в свободном взаимодействии различных групп и слоев общества, сталкивающихся друг с другом противоборствующих интересах союзов, партий и отдельных лиц. Неудивительно, что реакция на его идею «формированного общества» оказалась преимущественно негативной. Сам термин — «формированное общество» — был выбран неудачно, пусть даже его автором и был Фридрих Шиллер. В нем были отзвуки униформы и унификации, хотя именно этого Эрхард и хотел избежать. Злые языки поговаривали о «переиздании содружества народов». Коротко говоря, концепция «формированного общества» Эрхарда не имела продолжительного успеха.
Уже в 1963 году он безуспешно пытался расставить все точки в растущих требованиях союзов по интересам. Сразу после своего вступления в должность канцлер посчитал, что находится в конфронтации с требованиями жертв войны и, пользуясь случаем, решил продемонстрировать свои убеждения и взгляды. Эрхард отклонил требования паушальных повышений пенсионных выплат, назвав их перерасходом денежных средств.
При этом сам Эрхард точно так же понес ущерб от войны. В сентябре 1918 года, за два месяца до окончания Первой мировой войны, он был тяжело ранен. На Западном фронте, недалеко от Ипра, вражеская артиллерийская граната раздробила ему левое плечо. Понадобилось семь операций, чтобы собрать его заново, и долгое время ему грозила ампутация руки. Эрхард выздоровел, но его левая рука навсегда осталась слабой, а также была теперь короче правой.
Поскольку он сам попадал под положение о жертвах войны, в 1963 году Эрхард решил, что будет застрахован от критики. Поэтому канцлер еще раз объявил, что размер отступных должен проверяться в каждом отдельном случае. Общество захлебнулось от возмущения. Жертвы войны могли быть уверены в сочувствии и поддержке широких кругов населения. 10 декабря 1963 года в холодный и пасмурный зимний день более 30 000 демонстрантов шли по улицам Бонна, столицы Федеративной республики. Демонстранты несли лозунги с требованиями «справедливости для инвалидов войны», некоторые плакаты предупреждали: «Людвиг, подумай о следующих выборах!» Давление на Эрхарда, в том числе внутри его узкого круга, росло и, в конце концов, он вынужден был отступить. Канцлер был сокрушен, он вынужден был пересмотреть уже однажды принятое решение. Сияющий образ популярного канцлера и любимца народа померк уже через несколько недель. С тех пор число недовольных Эрхардом только увеличивалось, как, например, в споре вокруг телефонных сборов.
Государственное предприятие Deutsche Bundespost (Немецкая федеральная почта) уже много лет работало в убыток, наблюдался угрожающий дефицит бюджета. Наряду с этим почтовое ведомство должно было парадоксальным образом отчислять 6,5 % от своего дохода в государственную казну. Но вместо того, чтобы не долго думая отменить эти платежи, решено было, что возникшую финансовую дыру можно залатать повышением тарифов на телефонную связь. Так, федеральное правительство решило поднять цену за условную единицу телефонных переговоров с 16 до 20 пфеннигов. В ответ на это газета «Бильд», и так весьма критически настроенная по отношению к Эрхарду, открыла но нему настоящий ураганный огонь протеста. Эта газетная кампания привела общественность в состояние всеобщего волнения. К министру связи Рихарду Штюклену и его семье были даже приставлены полицейские охранники на время воскресного посещения церкви.
24 июля 1964 года бульварный листок недвусмысленно потребовал: «Конец почтовой диктатуре! Отзовите бундестаг из отпуска!» Оппозиция поддержала эти лозунги. СДПГ внесла предложение назначить особое заседание парламента. Всем без исключения депутатам бундестага было приказано вернуться в Бонн к 29 июля. Подобное случалось в Федеративной республике до сих пор только один раз, в августе 1961 года, после национальной катастрофы — строительства Берлинской стены! На этот раз масштаб происшествия был куда мельче.
Подавляющим большинством голосов членов гражданских правительственных партий предложение СДПГ об отмене повышения телефонных тарифов было отклонено. Этот эпизод в ином случае быстро был бы отнесен и разряд фарса, но он стал сенсацией благодаря дальнейшим трюкам Эрхарда. Канцлер хотел смягчить массовый протест с помощью компромиссного решения. Повышение телефонных тарифов было частично отменено, то есть тарифы были повышены только на половину от той суммы, которая предполагалась раньше. «Компромисс — это искусство делить пирог так, чтобы каждый думал, что получил самый большой кусок», — признался как-то Эрхард. Но это был никого не удовлетворивший компромисс. Более того, последствия этого компромисса для рейтинга канцлера были губительными. Четче всех сформулирован ситуацию депутат Шмидт, который в этих дебатах особенно активно вступился за Эрхарда, когда писал канцлеру: «Мне не важно, что из-за Вашего решения вновь понизить телефонные тарифы мое мнение дискредитировано. Мне важно только то, что подорвана вера в Ваши способности руководителя».
Тот небольшой запас веры в способности Эрхарда к руководству, который еще оставался у населения, испарился во время так называемых дебатов о сроках давности. При этом Эрхард всего лишь снова попытался повести себя честно и человечно. Но общество сочло это непростительной слабостью.
Ранней весной 1965 года внутриполитические дебаты велись в основном вокруг одной темы, которая проходит лейтмотивом через всю немецкую историю: щекотливый вопрос о правильном отношении к национал-социалистическому прошлому. Ровно через два десятилетия после разгрома Третьего рейха в 1965 году возникла угроза «тихой амнистии» для всех нацистских преступников. Дело в том, что через двадцать лет после убийства истекал срок уголовного преследования за него. Конкретно это означало следующее: кому немецкая юстиция не успеет предъявить обвинение до истечения этого срока, тот будет освобожден от уголовной ответственности, вне зависимости от тяжести содеянного. Западная Германия была правовым государством, а значит, соблюдение законов обязательно по отношению к каждому гражданину без исключения. Однако вряд ли справедливо было бы освобождать палачей от ответственности. Только сейчас, после долгого периода молчания и настоящей секретности в 1950-х годах, органы юстиции принялись за пересмотр прошлых преступлений. В то время во Франции только закончился так называемый Аушвицкий процесс. Он наглядно показал, как глубоки могут быть бездны человеческой порочности и что люди могут сотворить с себе подобными. Подводя черту под прошлым, оставить преступления безнаказанными, когда была возможность арестовать и наказать преступника, не значило ли это насмеяться над справедливостью и еще раз издеваться над жертвами? Неужели необходимо было придерживаться формальных постановлений, руководствуясь идеями правового государства, когда сами нацисты нарушали закон и втаптывали его в грязь тысячи раз? Встал непростой вопрос: правовое государство или справедливость? На этот вопрос невозможно было дать простые ответы. Можно было привести хорошие аргументы в пользу обоих решений. Так дебаты вокруг срока давности разделили на две группы экспертов-юристов, политиков и целую нацию.
Федеральный канцлер Эрхард с самого начала выступал против истечения срока давности, это значит, что он был за преследование нацистских преступников и в будущем. Он считал правильным, чтобы в этом высоконравственном вопросе каждый решал по собственной совести. Кроме того, он считался с либеральным партнером по коалиции, а СДП единодушно выступила за то, что сроки давности должны соблюдаться. Так канцлер упустил возможность принять директивное решение в кабинете министров. И проиграл!
Это не было трагедией, поскольку мнение Эрхарда было решающим. После очень эмоционально насыщенных и все же деловых дебатов, ставших своего рода «звездным часом» немецкого парламентаризма, большинство членов бундестага проголосовало за то, чтобы отодвинуть истечение сроков наказания на три года. Лишь позже истечение сроков было отменено совсем. Депутаты были свободны от влияния партии в своем решении. В бундестаге также отменили обязательное голосование членов фракции. Это точно соответствовало поведению Эрхарда и кабинете министров. И все же в его решении, с нравственной точки зрения совершенно безупречном, опять увидели доказательство его слабости как руководителя. На этот раз это было нечестно, но не могло уже никого удивить после всего того периода, пока Эрхард был бундесканцлером.
Во внешнеполитических вопросах Эрхард считался особенно неопытным в начале своей карьеры. Отсутствие такого опыта Аденауэр постоянно приводил в качестве основного аргумента против того, чтобы Эрхард стал канцлером. В самом деле, с 1963 года отношения с Францией стремительно ухудшились. Часть вины лежала на Эрхарде, но он, несомненно, не был единственным ответственным за эту ситуацию.
Немецко-французские отношения миновали пик уже в последние месяцы правления Аденауэра. Фотография, запечатлевшая объятия двух великих людей, Аденауэра и де Голля, последовавшие после подписания немецко-французского договора о дружбе в величественных помещениях Елисейского дворца, вошли во все учебники истории. Как никакой другой, этот жест стал символом удачного сближения, даже тесной дружбы между двумя народами, которые в прошлом слишком часто ожесточенно сражались друг с другом на кровавом поле битвы. Однако прекрасный образ единодушия был обманчив. Договор о дружбе чуть было не потерпел крушение в бундестаге. Сам Эрхард, тогда еще министр экономики, с жаром нападал на эту идею. Дело было не в том, что немецкие критики договора выступали против примирения с Францией. Никто и не думал продолжать невообразимую кровную вражду. Протест против Елисейского договора имел другие причины.
За несколько дней до подписания французский президент де Голль 14 января 1963 года на сенсационной пресс-конференции наложил вето на присоединение Великобритании к Европейскому экономическому сообществу. Правительство в Лондоне как раз стремилось к такому присоединению. Без предварительной договоренности со своими партнерами по ЕЭС де Голль захлопнул дверь перед носом британцев, к которым он в тот период относился как к «троянскому коню американцев». Де Голль же хотел большей независимости для Европы, он мечтал о «Европе без США». С другой стороны, это противоречило представлениям о Европе не только Людвига Эрхарда, но и многих других. Разве немецко-французский договор о дружбе не должен был в этом контексте обеспечить существование отдельной оси Бонн — Париж и выступить одобрением антибританской и антиамериканской политики де Голля? Именно этого опасались Эрхард и другие противники Елисейского договора.
В первый раз в бундестаге вспыхнули разногласия между «атлантиками» и «голлистами». Бундестаг одобрил немецко-французский договор лишь после того, как ему была предпослана преамбула. В ней подтверждался крепкий союз Федеративной республики с США и выражались надежды на будущее расширение ЕЭС, с учетом прежде всего Великобритании. Эрхард был сильно обрадован, французский президент — возмущен. По мнению де Голля, эта преамбула обесценивала весь договор. Короткая эйфория дружественных немецко-французских отношений закончилась горьким похмельем.
Все это не было хорошим залогом гармоничного будущего. Именно поэтому в Париже приход Эрхарда к власти был воспринят скорее со скепсисом, хотя поначалу обе стороны добросовестно старались поддерживать хорошие отношения. Первую заграничную поездку в роли канцлера Эрхард предпринял во Францию. Официально Эрхард и де Голль выразили удовлетворение ходом переговоров. Но в действительности вряд ли что-то изменилось по спорным вопросам. Оба пропустили слова собеседника мимо ушей.
Частично дело было в уже упомянутом выразительном стиле Эрхарда. В комплексных вопросах политики иностранных дел одной харизмы было недостаточно, здесь важна была точность. Эрхарду это не подходило. Герман Кустерер, в то время переводчик в Министерстве иностранных дел, в первую очередь мог бы вознести жалобу на Эрхарда: «Людвиг Эрхард, обычно считающийся хорошо владеющим словом, был тем «клиентом», который стоил бы мне лучших трудов». Частенько приходилось попотеть, ведь он не заканчивал предложения — это случалось и особенности тогда, когда он становился критичным, — а бросал слово «но», спеша начать новую фразу, которое вовсе не было противопоставлением, а вводным словом в затруднительном положении. Но от переводчика не терпят полуфраз. А в случае с Эрхардом эти недосказанности не были вопросом языковой беспомощности, а скорее проблемой содержания, нежелания и невозможности занять однозначную позицию».
Отягощало ситуацию еще и то, что между Эрхардом и де Голлем не было ни деловой, ни личной связи. Они по природе своей были чересчур разными, а их политические позиции — чересчур противоположными. Де Голль хотел стать олицетворением «Славы великой Нации», он любил пафос, мыслил категориями национального государства и склонялся к этатизму. Эрхард, напротив, был сама простодушная созерцательность, верил в слияние наций в глобальном единении свободной торговли и ненавидел любые формы экономического дирижизма. Но сильнее всего немецкий канцлер и французский президент расходились во взглядах на роль США в Европе. Де Голль хотел превратить Францию посредством союза с Западной Германией в сильнейшую державу в Западной Европе. США и Великобритании нечего было здесь делать. Эрхард, напротив, был настроен проамерикански и отстаивал свою идею «братской и свободной Европы». Здесь не было места для каких-либо обособленных союзов, в том числе и для союзов между Германией и Францией. Эрхард хотел быть хорошим партнером для всех без исключения европейских государств. Поэтому он особенно был озабочен немецкими отношениями с Великобританией и более мелкими государствами, такими как Нидерланды или Дания, поскольку последнее Аденауэр скорее оставил в стороне. Премьер-министр Нидерландов Йозеф Лунс так высоко ценил Эрхарда, что признавался: «Этот канцлер мог бы быть голландцем». У де Голля эта политика Аденауэра, естественно, не находила много понимания. После визита де Голля в Бонн в июне 1964 года дело дошло до открытого противостояния.