Зеркалом русской революции, как известно, вождь мирового пролетариата назвал писателя Льва Толстого. И это была сущая правда. Много известно про писателя Льва Толстого, но не без злого умысла умалчивается его богоборческая деятельность, за которую граф Лев Толстой в 1901 году был отлучен от Православной Церкви.
В ответ на определение Синода он писал:
«То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо... Прежде, чем отречься от церкви и единения с народом, которое было мне невыразимо дорого, я, по некоторым признакам, усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически строго следовал, в продолжение более года (!) всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь (!!), практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства (!!!), скрывающего совершенно весь смысл христианства...»
Начиная с восьмидесятых годов прошлого века Толстой не ограничился в своих заблуждениях пределами Ясной Поляны, но стал распространять свои богоборческие «открытия» в миру. Он высмеивал все таинства Церкви и особенно таинство Святого Причащения Тела и Крови Христовой. Писатель кощунственно отзывался о Божией Матери, а к Иисусу Христу питал ненависть, как к собственному врагу, и в сознании своего превосходства над Ним составил свое собственное евангелие.
В свое время об отношении Толстого к Христу писал в одном из духовных журналов кандидат богословия Добролюбов. Он посетил Толстого в Ясной Поляне и имел с ним богословский спор. «А что бы вы сказали, — спросил Добролюбов Толстого, — если бы вам сейчас доложили, что к вам пришел Христос Бог?» «Я бы велел передать Ему, — ответил Толстой, — чтобы Он подождал в приемной, пока я не окончу беседы с вами».
Благодаря своему исключительному таланту Толстой имел огромное влияние на все слои населения. Отчасти поэтому толстовство распространилось очень быстро по всему миру. Писатель глубоко укоренил в своих последователях через свои кощунственные сочинения начала неверия и анархизма не только против власти Божественной, но и против власти земной, государственной, отрицая все государственные учреждения. Пагубное влияние Толстого особенно сказывалось на учащейся молодежи. Начитавшись толстовских философствований с самой гимназической скамьи, молодежь настраивалась на толстовский лад, отрицала вслед за ним веру, переставала посещать храм Божий и становилась революционной и анархической.
Все это не могло оставить равнодушным отца Иоанна. Он неоднократно в своих проповедях выступал против учения Льва Толстого, называя его одним из ересиархов современности.
«Надобно, чтобы всякий, даже неверующий во Христа и Св. Троицу и в таинства христианской веры, обращался с лицами и предметами веры честно потому, что вера есть сердечное, драгоценное сокровище бесчисленного множества людей всякого языка, наций, всякого звания и состояния, а не по-свински, как Лев Толстой, обращающийся так с неоцененным им, дражай-
Iним Именем Господа Иисуса Христа, Св. Троицы, Богоматери и с досточтимыми их изображениями и всех святых... Да какому бы наказанию по закону должен подлежать и богохульный язык Толстого, и его рука, пишущая богохульные словеса? По Писанию: кто чем согрешает, тот тем и мучится. Толстой же безнаказанно богохульствует, да еще и чтится как старец знаменитый, как великий писатель, как родовитый граф, и Львом Николаевичем зовется. Какой он Лев Николаевич? Он имени христианского не стоит. Потерпел бы еврей, искренно верующий в Иегову, того, кто стал бы вслух относиться недостойно к этому св. имени; или магометанин того, кто вслух стал бы поносить Магомета, хотя Магомет и не то, чем и кем его почитают? А Толстой невозбранно поносит христианскую веру и ее истинное спасительное учение, ее святые и животворящие таинства. О злодейство, достойное казни. Иудейские и римские казнили богохульников, а Толстой пред всем русским народом и пред всей христианской Европой хулит Христа... «Устами твоими буду судить тебя, лукавый раб», — говорит Господь в Евангелии. И я скажу: отрицаниями твоими отрину тебя, Лев Толстой, и хулы твои обращу на тебя».
Сейчас о дурном влиянии толстовства на умы российских граждан особо не задумываются, потому что многие преемственно, уже во многих поколениях заражены духом неверия. Пророк же Кронштадтский предвидел все последствия перерождения этой ереси в форму воинствующего социализма, в так называемое революционно-освободительное движение с лозунгами «Долой самодержавие» и «Земля и воля». Это движение разделило Россию на два главных лагеря: черносотенцев и красносотенцев, на правых и левых. Подавляющее большинство было на стороне левых, в ряды которых становились русские люди или в силу своего неверия и религиозной индифферентности, или в силу ложного стыда, так как все правое (заметьте, правое) в общественном мнении считалось мракобесием, глупостью и отсталостью (т. е. Христова вера с девятнадцативековой историей), или же из-за страшного насилия «неформальных лидеров» освободительного движения.
Не было тогда в России ни одного культурного дома, где бы не заходила речь о толстовстве. И на вопрос: «Может ли Лев Толстой обратиться и оставить свои заблуждения?» — отец Иоанн отвечал: «Его страшно одолела гордость, он слишком уж далеко ушел в своих лжемудрствованиях, так и умрет отступником... А как он все хорошо писал, когда занимался обыкновенной литературой и не касался духовной. Вот тут-то и стал он себе противоречить, и ни одна его статья не выдерживает критики».
Батюшка предсказал, что Толстой не покается, так и умрет отреченным от Церкви, еще за шесть лет до смерти писателя. Так оно и случилось. Очень часто отец Иоанн говорил о том, что кончина писателя будет лютой. И это оказалось правдой.
«Верх дерзости Толстого заключается в том, что ввиду близкой смерти своей он не боится Бога и суда Его и считает себя правым, как и своих учеников, и богохульству своему не полагает никакой меры: уж хулить, так хулить до конца, уж безумствовать, так безумствовать до конца! Геройство — чисто сатанинское, да еще и в превосходной степени, ибо и сам Сатана боится Бога и трепещет уготованных ему мучений, а ученик его превзошел и своего учителя. Вот финал «Войны и мира» и «Анны Карениной» и прочих писаний Льва Толстого».
Существует мнение, что предсмертный побег Льва Толстого из Ясной Поляны был вызван желанием «порвать со своей средой». Истинную духовную причину всегда старались замалчивать.
28 октября 1910 года Толстой тайно отправился к своей сестре, монахине Марии, в Шамордин женский монастырь, но по дороге заехал в Оптину пустынь. На всю Россию славились ее духоносные и прозорливые старцы. Побродив некоторое время около их келий в скиту, писатель зайти к ним не решился и поехал дальше.
Сестра была поражена приездом графа, несколько близких монахинь собрались в келье и слышали, какие ужасы он рассказывал. Толстой говорил, что в последнее время ему не давали покоя ни днем ни ночью какие-то страшные чудовища, которых он видел, а другие не видели. Он приглашал трех священников, но двое отказались приехать, а третьего перехватили родные, оттого он и уехал тайком.
Местонахождение его стало известным, и 31 октября Толстой сел на поезд, с которого его и сняли в Астапове, совсем больного. В Астапово им был вызван старец Иосиф из Оптиной пустыни, но этот вызов «толстовцы» скрыли от общественности. После того как получили телеграмму, вместо отца Иосифа, который болел, решено было послать к Толстому старца Варсонофия. Конечно же он приехал затем, чтобы принять покаяние ересиарха, если он того захочет ввиду приближения смерти. Как говорил святой старец Варсонофий, «ему нужно покаяться и покаяние свое принести перед всем светом. Как грешил на весь свет, так и покаяние свое принести перед всем светом».
Посольство святого старца окончилось ничем. Отчет был таков: «Ездил в Астапово, не допустили к Толстому. Молил врачей, родных, ничего не помогло. Железное кольцо сковало покойного Толстого, хотя и Лев был, но ни разорвать кольца, ни выйти из него не мог».
Религия Толстого, поставленная перед лицом смерти, не дала ему успокоения. Последние дни его были днями человека мятущегося, не знавшего, что ему делать, судя по скупым сведениям, просочившимся из его окружения во главе с Чертковым. Покаяние Толстого явилось бы смертью тех идей, которые он четверть века распространял по всему миру. Покаяния не произошло.
Одному валаамскому прозорливому старцу было видение. Однажды, когда он стоял на скалистом острове около храма, на озере поднялась страшная буря, и он увидел несущуюся по воздуху массу бесов, впереди которой находился Толстой, который стремился к церкви. Бесы старались преградить ему путь к церкви и наконец окружили его и увлекли в пучину у самого обрыва скалы, на которой стоял храм. Старец только впоследствии узнал о смерти писателя.
Отец Иоанн был страшным противником революционеров и «освободителей» и боролся с ними с глубокой убежденностью человека, сознающего их преступность пред Богом и Россией. Не замедлили появиться гнусные клеветы и угрозы расправиться с ним, вплоть до физического уничтожения. Отец Иоанн судил об этом так: «Наша интеллигенция ни к чему не годна, это безбожные анархисты, подобные Льву Толстому, которого они обожают, а я решительно осуждаю. Они поэтому меня страшно ненавидят и готовы стереть с лица земли, но я не боюсь их и не обращаю на них ни малейшего внимания. Я им бельмо в глазу».
В 1904 году семидесятипятилетний старец тяжко заболел, и все ожидали его кончины. Но он оправился и прожил еще четыре года, которые оказались для кронштадтского пастыря годами истинного исповедничества, последнего его подвига в земной жизни. Как писал батюшке один архиепископ, «участь пророков и апостолов и прочих избранников Божиих есть и Ваша участь. Враги нашей веры злорадствуют, читая издевательства над Вашей личностью в издаваемых злодеями журналах, но радуются сему и последователи веры: они видят издевательские изображения Ваши не в смешном виде, но в венце исповедника...».
Отец Иоанн крестил долгожданного наследника престола царевича Алексея, и это вызывало язвительные насмешки. В революционные годы пастырь мужественно выступал с патриотическими проповедями и напоминал власти ее долг подавлять смуту, напоминая 13-ю главу Послания к Римлянам: «Начальник не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему зло». И из проповедей его русское начальство с удивлением узнавало, что употреблять меч обязывает сам апостол Павел. Это ли не повод к мерзким нападкам?
Масла в огонь подливала секта иоаниток, почитавших отца Иоанна за Спасителя, пришедшего вторично на землю. Он публично обличал их в соборе и предавал отлучению, не давал им Причастия. «Проходи, проходи, — говорил он, — ты обуяна безумием, я предал вас анафеме за богохульство». Но отделаться от них было не так-то легко. Они как безумные лезли к Чаше, так что городовым приходилось силой оттаскивать их. Мало того, при каждом удобном случае они кусали его, стараясь «причаститься» каплей его крови. Иоанитки доставляли батюшке много горя и неприятностей и давали обильную пищу к несправедливому осуждению его самого. Высокомерная и невежественная публика с осуждением распространяла мнение, что вокруг отца Иоанна не все благополучно, потому что он окружен какими-то кликушами, от него «попахивает изуверами и изуверками».
В чем только не обвиняли великого старца! Обвиняли в том, что он ездит к богатым, что ездит в карете, а то и в отдельном вагоне, что ходит в дорогих рясах и носит кресты, украшенные драгоценными камнями. Да, отец Иоанн нес свой подвиг не в пустыне и даже не в монастыре, а в самом водовороте мирских страстей и горя — подвиг несравненно более тяжкий и великий. Много среди его духовных чад и спасенных им было богатых людей, которые не знали, чем и отблагодарить батюшку... Один купец даже соткал на своей фабрике кусок особого бархата и сшил для отца Иоанна рясу.
Кронштадтский старец не отказывался принять искреннее приношение, чтобы не обидеть или не оттолкнуть благотворителя. Некоторые экзальтированные особы, особенно женщины, беспрерывно домогались встречи с ним и говорили: «Если ты меня прогонишь, я снова начну свою дурную жизнь и пропаду!» Батюшка, как самый любящий отец, дрожал над каждой вверенной ему душой...
Часть духовенства смотрела на отца Иоанна с оскорбленной завистью, чувствуя, что она несравнимо ниже кронштадтского пастыря в глазах народа. О них за год до смерти отец Иоанн говорил: «Господь преимущественно назирает за поведением архиереев и священников, за их деятельностью просветительною, священнодейственною, пастырскою... Нынешний страшный упадок веры и нравов весьма много зависит от холодности к своим паствам многих иерархов и вообще священнического чина». Священническая зависть к отцу Иоанну была одним из основных козырей желтой прессы.
Обезверившиеся священники жаловались на него митрополиту Исидору. Однажды он вызвал отца Иоанна и сделал замечание по поводу его дорогой муаровой рясы. Отец Иоанн молча снял дорогую рясу и оставил у митрополита. В другой раз был донос на батюшку, что он служит в чужих приходах и что у него якобы есть нарушения церковного Устава. Митрополит И сидор прочитал письменную жалобу, запер ее в свой письменный стол и вызвал к назначенному времени отца Иоанна и жалобщиков.
Когда все собрались, митрополит вынул жалобу из стола и, к своему великому изумлению, увидел, что на листе бумаги ничего не написано. То же самое увидели и жалобщики. Митрополит в недоумении спросил у отца Иоанна, что бы это значило? Батюшка помолился, и по молитве его текст жалобы снова появился на листке. Пораженный чудом, митрополит разорвал жалобу и сказал: «Служи, батюшка, где хочешь».
Живя в миру, овеянный необыкновенной славой, святой Иоанн Кронштадтский до конца дней своих оставался девственником, великим постником. Говорили, что он носил на груди вериги, спал не больше трех-четырех часов в сутки, все остальное время отдавая своей пастве. Но для глумителей и это было поводом к кощунствам. Левая пресса издевалась над патриотизмом и великой любовью кронштадтского пастыря к своей Родине и к русским людям, над его чудесами, раздачей милостыни и благоговением его почитателей. Воистину ничего святого не оставалось в душах готовящих революцию...
Апофеозом травли отца Иоанна стала пьеса «Черные вороны», которую состряпал в Вологде некий Протопопов. Материалом для нее послужили газетные клеветнические статьи, направленные против кронштадтского пастыря. Протопопов собирал эти статьи и в конце концов склеил из них «пьесу». В театр повалила молодежь, пьеса победно шествовала, правда не очень долго, по театрам страны. «Еврейская печать с восторгом приветствовала эту пьесу, раскричав повсюду, что она из жизни иоанитов, при этом снова начала травить достоуважаемого кронштадтского пастыря».
Кощунственные выходки в Петербурге были, в конце концов, прекращены благодаря энергичным действиям специально прибывших в столицу епископа Саратовского Гермогена и епископа Орловского Серафима. Однако в провинциальных театрах «Черные вороны» каркали довольно продолжительно.
Какой человек, если он не святой, выдержит подобные океаны лжи и ненависти! Митрополит Серафим Чичагов, духовный сын святого старца в течение тридцати лет, сподобившийся, вслед за учителем, канонизации в числе новомучеников российских, писал:
«Дорогой батюшка отец Иоанн переносил все гонения с удивительным смирением. За тридцать лет я не слышал от него ни слова упрека врагам, ни слова обиды на кого бы то ни было как при первом преследовании еще в молодых годах, так и теперь, в жестокие годины его предсмертного испытания. На все это он смотрел истинно духовным взором, считая всегда виновником состарившееся древнее зло на земле. Борьба его с духом злобы в молодых годах была поразительная: сотни раз я видел, как враг связывал его невидимо у Престола Божия, и он не был в силах сделать шагу по нескольку минут, а потом резкими движениями после горячей молитвы освобождался от посрамленного его верой князя мира сего. По окончании подобных искушений он начал подвергаться совершенно неожиданно насилиям изуверов: его душили, и кусали, и били, и злословили некоторые в припадках исступления. Чего только он не перенес! Поэтому воздвигнутый ему позор в печати, позор в театрах, позор между людьми, даже им облагодетельствованными, во время безумной революции — это было оскорбление не ему, конечно, великому всероссийскому молитвеннику, догоравшему еще яркой свечой за Святую Русь пред небесным алтарем Всемогущего Бога, но невыносимым оскорблением нам, православным русским людям всей России, которая имела право считать свою веру, свое Православие, своего дивного богомольца и праведника неприкосновенными.
Болезнь его быстро развивалась в последние месяцы вследствие влияния на него испытаний Родины. Один Бог свидетель его пламенной мольбы, стенания, бесконечных слез и дерзновенных молитв за царя и Россию, за спасение Русской Православной Церкви, которые он возносил со одра болезни или сидя уже в кресле с Евангелием в руках, преследуемый жестокими болями, воспламененный лихорадкой и изможденный и высохший от подвигов и страданий.
Православие — вот о чем он говорил больше всего последний год, завещая нам защиту этого великого сокровища русского и вознося еще последние мольбы за всех нас, оставшихся для продолжения его святого дела... Страшно за будущее. Он так долго и много учил, но все ли его слушали? Он просил, молил. Отчего же не исполнили?..»
Да, угасал праведник, к обличениям и пророчествам которого за пятьдесят три года его пастырского служения привыкла Россия. Ее действительно уже через десять лет настиг гнев Божий. Отец Иоанн никоим образом не предполагал, что гнев этот — слепой и бессмысленный. «Господь, как искусный врач, подвергает нас различным искушениям, скорбям, болезням и бедам, чтобы очистить нас, как золото, в горниле. Душа, закосневшая в грехах разного рода, не легко поддается чистке и врачеванию, но с большим принуждением и терпкостью и только чрез долгий опыт терпения и страданий осваивается с добродетелью и начинает горячо любить Бога, Коего была чужда, научившись всяким грехам плотским. Вот цель бед и скорбей, посылаемых нам Богом в этой жизни. Они нужны как отдельным лицам, так и целому народу, погрязшему в нечестии и пороках. Русский народ и другие населяющие Россию племена глубоко развращены, горнило искушений и бедствий для всех необходимо, и Господь, не хотящий никому погибнуть, всех пережигает в этом горниле».
Так проповедовал святой Иоанн Кронштадтский. Имеющий уши — услышит...
Вначале декабря 1908 года болезнь обострилась. После того как отец Иоанн отслужил последнюю свою литургию в Андреевском соборе 9 декабря, он окончательно слег и больше никого не принимал. До самой смерти его причащали ежедневно. Вместо лекарств батюшка пил только воду из источника преподобного Серафима Саровского, ничего не ел, употреблял лишь миндальное молоко. По временам испытывал жесточайшие страдания от застарелой болезни мочевого пузыря, но духом не падал.
Лишь за неделю до смерти было получено извещение из Синода об осуждении иоанитов, и отец Иоанн сказал удовлетворенно, что теперь может умереть спокойно. Он сделал все приготовления на случай смерти, подписал духовное завещание, по одному из пунктов которого на содержание престарелой супруги, верной помощницы, пережившей мужа всего на полгода, оставлялось 10 тысяч рублей. Остальные средства и все принадлежавшие отцу Иоанну ценности завещались Иоанновскому монастырю на Карповке.
За день до своей смерти он сделал последнее распоряжение, благословив игуменью Ангелину освятить в Иоанновском монастыре храм-усыпальницу, который был давно готов, но ждал своего часа, чтобы принять мощи своего основателя.
Отец Иоанн точно знал время своей кончины и предсказал его несколько раз. Еще за пятнадцать лет до смерти, присутствуя на закладке нового Морского собора в Кронштадте, в конце приветственного слова отец Иоанн сказал:
— А когда стены нового собора подведут под кровлю, то меня не станет.
Слова эти исполнились буквально.
За месяц батюшка отправил поздравительные рождественские открытки своим корреспондентам, сказав: «А то вовсе не получат».
18 декабря, очнувшись от забытья, отец Иоанн поинтересовался, какое число. Ему ответили. «Ну хорошо, значит, еще два дня».
В последнюю ночь праведник особенно страдал, около него оставался священник Орнатский, некоторые родственники и восьмидесятилетняя кухарка. Облегчить страдания было невозможно, от всякой врачебной помощи отец Иоанн давно отказался. Зная тяжелое положение своего настоятеля, началась раньше обычного литургия — в три часа утра, а около четырех батюшку последний раз причастили. Он впал в забытье, и священник стал читать Канон на исход души и отходную. Когда подошел к одру умирающего, он лежал неподвижно, скрестив на груди руки. Глаза, до того закрытые, вдруг приоткрылись, и из них выкатились две чистые, как хрусталь, слезы. 20 декабря (2 января по н. ст.) тихо предал дух свой Господу семидесятидевятилетний старец, великий труженик на земле. Эта траурная весть мгновенно облетела Россию. О кончине пастыря было немедленно сообщено по телеграфу в Царское Село, Гатчину, митрополиту Петербургскому Антонию, обер-прокурору Синода. Император Николай II скорбел вместе со своими подданными: «Со всеми почитавшими усопшего протоиерея отца Иоанна оплакиваю кончину его».
В тот же день весь Петербург знал о случившемся, и по всем церквам начались панихиды. Утром 21 декабря на Балтийском вокзале несметные толпы народа брали любые билеты, чтобы добраться до Кронштадта. В Ораниенбауме спрос на извозчиков был огромный: все, что только могло перевозить пассажиров, двигалось по льду непрерывной вереницей.
После последней панихиды на квартире гроб с телом почившего пастыря был перенесен в Андреевский собор. Его несли начальник Кронштадта генерал-лейтенант Артамонов, военный губернатор контр-адмирал Григорович, комендант крепости, городской голова, соборный староста. Вдоль улиц стояли сухопутные войска шпалерами, сдерживая многочисленную толпу. Окна, заборы и крыши домов были усеяны народом. Для того чтобы проститься с почившим, люди на морозе стояли по многу часов. После заупокойной Всенощной народ до самого утра шел прощаться с любимым батюшкой. В семь часов утра 22 декабря началась литургия, после которой священник отец Павел Виноградов произнес: «Мы ничем другим не можем отблагодарить нашего дорогого усопшего, как земным поклоном». И все, как один, опустились на колени.