Немцы в своих листовках запугивают нас каким-то "сверхоружием", которым фюрер вот-вот сокрушит Красную Армию, если она посмеет вторгнуться.
в глубь Германии. Да, плохи, видно, дела у фрицев, раз они так неуклюже и глупо блефуют.
Наконец въезжаем в Краков. Он кажется неопрятным и тесным. Петляем в лабиринте грязных, кривых улиц, среди неказистых двух- и трехэтажных домов. Вдали из-за нагромождения заснеженных крыш тянется острыми шпилями к голубому небу внушительный собор.
Командир не выпускает из рук карту и гонит свой "виллис" вперед.
Промелькнули приземистые здания, похожие на большие бараки. Стены, очевидно, с целью маскировки раскрашены большими зелеными пятнами. "Ягеллонский университет" - успеваю разобрать табличку над одной из дверей.
В Кракове, вопреки ожиданиям, мы не останавливаемся. Выбираемся на восточную окраину, за предместье. Затем километров десять, не меньше, трясемся по разбитой дороге, объезжая воронки, рытвины, ухабы и, наконец, спускаемся в маленький, кажущийся вымершим, неразрушенный городок. В центре, на покрытой тонким слоем нетронутого снега площади, мы остановились, сгрудились. Умолкли моторы, и внезапно наступила тишина.
В ярком свете раннего утра видно, как сильно нас потрепало, как нас мало. Горстка грязных, усталых солдат, семь помятых, замызганных машин и четыре пушки. Командир дивизиона, не вставая с сидения, оборачивается к нам и громко сипит:
- Комбаты, ко мне!
Мы подходим, а он продолжает сидеть, медленно складывая карту в планшетку; некоторое время еще молчит, устало смотрит куда-то вдаль. Потом выдавливает из себя:
- Ну, все. Приехали. Вот она, Величка. Будем отдыхать.
Он бросает сидящему позади начальнику штаба капитану Макухину:
- Значит, так. Я - в дивизию, а ты распологай их здесь. Для штаба посмотри-ка вон тот хитрый домик.
Командирский "виллис" круто разворачивается и исчезает. Из-под тента штабного трехтонного "форда" вылезла "штабная братия" взвод управления. "Братия" вслед за Макухиным направляется к двухэтажному, плохо побеленному, неухоженному дому у самой площади. Мы топчемся у своих машин, курим. Кто-то дремлет, сидя в кузове спина к спине...
Минут через пятнадцать Макухин возвращается, энергичный, довольный, и указывает нам район расположения. Мне он машет рукой направо, на ближайшую улицу, и я слышу долгожданные слова:
- Располагай батарею на той улице, поближе к штабу. Ясно. Конечно, ясно. Пирья и Батурин стоят позади, ждут меня
- Пошли, - говорю им. - Посмотрим, что там. Похоже, других вояк поблизости нет. Хорошо, значит, дома пусты. А вы, Никитин, - это ординарцу, - побудьте пока здесь.
В начале улицы за невысоким штакетником, в глубине садика, напрашивается, прямо лезет в глаза, симпатичный красный кирпичный домик с мансардой. Сквозь голые черные ветви зимних деревьев видны окна в белых наличниках, темное деревянное крыльцо. Вокруг все цело, чисто, ухожено. Хозяева, видно, живут в достатке и благополучии. Здесь и отдохнем!
Привычно вслух оцениваю обстановку:
- Ну, что же. Искать больше не будем. К штабу близко, дом подходящий, двор хороший: и людей разместим, и для матчасти место есть. Пойдем, младший лейтенант, посмотрим, что там внутри, а ты, Батурин, веди людей! Холодно как!
Сдвигаю ржавую защелку калитки. Заходим во двор, поднимаемся на крыльцо, и я стучу в дверь. Никакого движения внутри дома не слышно. Стучу сильнее, кулаком. Опять никакого отклика. Тишина. Не выдерживаю и что есть силы колочу в дверь носком сапога. Наконец изнутри доносится звук шагов. За дверью о чем-то спрашивают, о чем - непонятно. Я бодро, непринужденно, почти весело кричу:
- Открывай, хозяин! Свои приехали! Отважи дверь! Быстро, прэнтко!
Щелкнула задвиж!а, дверь немного приоткрылась, ее удерживает лишь короткая цепочка. В образовавшейся щели просматривается седой человек. Вижу белую щеточку усов, круглые очки в железной оправе. За спиной мужчины есть, кажется, еще кто-то.
Я спокойно, сдерживая нетерпение, объясняю:
- Открывайте, пан, не бойтесь. Не бачь сен. Мы русские. Красная Армия. Немцев шляг трафил (черт побрал). Гитлер капут!
К польскому языку я кое-как приспособился: неплохо понимаю, знаю немало слов, произношу, хоть и с ошибками, простые фразы. Но для большей, как мне кажется, выразительности и доходчивости объясняюсь с местным населением на самодельном "эсперанто", точнее, на диковинной смеси польских, русских, украинских и немецких слов.
Это получается уже непроизвольно, потому что в этих местах ежедневно слышу разноязычный говор: польский, венгерский, словацкий, гуцульский и, конечно, немецкий. Здесь еще со средних веков образовался своеобразный языковой перекресток. Так сложилась история этого района Центральной Европы.
С перечисленными языками, за исключением, разумеется, венгерского, мне легко, потому что до самой войны я учился в украинской школе. В школьном расписании значились "укрмова", "росмова", "ниммова", а дома разговаривали на идиш.
Вот и теперь продолжаю объясняться на привычном языковом "суржике"(смесь, мешанина):
- Не бачь сен, пан. Не бойся. Мы недолго простоим у вас, отдохнем только. Видпочинем. Будем шляфен, шляфен. Вшистко бэндже бардзо добже (все будет очень хорошо) . Зер гут. Ферштейн, пан?
Хозяин, видимо, все "ферштейн", поскольку он немедленно объявляет, что они, разумеется, люди бедные и, ясное дело, у них "ниц нема - вшистко герман забрал!".
- А нам ниц и не тшеба, бо мы мамэ вшистко свое. У нас есть все свое! Вир габен ганц аллес. Открывай, не бойся!
Переговоры затягиваются. Хозяин советует мне занять большой дом на соседней улице, недалеко. В том доме жил "фольксдойч", убежавший с немцами. Хозяин считает, что в доме "фольксдойча" нам будет "лепей", чем у него.
Упрямство хозяина меня уже раздражает. Ему же хочется покоя. Он, видимо, почувствовал во мне слабину и понял, что можно торговаться: а вдруг удастся отбиться от непрошеных и крайне нежелательных гостей? Но и я не намерен отступать. Дом хороший, на хорошем месте. К тому же меня подгоняют усталость и досада за непредвиденную задержку.
Во двор, свалив калитку и штакетник, примяв кусты смородины, въезжает наш "додж" с пушкой. На переднем сидении, рядом с водителем Ковтуном, развалился Батурин. За пушкой тянутся солдаты. Я кричу им:
- Осторожней заезжай! Зачем ломать? Что за люди! Батурин игнорирует мое замечание.
- Прибыли. Все в порядке, комбат. А чего дом не открыли?
С Батуриным у меня напряженные отношения. Временами бывает трудно. Он упрям и жесток. С Пирьей же все легко и понятно. На людях я называю его "младший лейтенант, вы", а наедине - "Володя, ты". В пререкания со мной он никогда не вступает и свою линию, как Батурин, не гнет.
- Володя, - говорю я ему, - посмотри, чтобы машину и пушку поставили вон там, поближе к амбару, и чтобы деревья не ломали.
Он привычно отвечает: "Есть!" и уходит.
Батурин уверенным неторопливым шагом вразвалочку поднимается на
крыльцо. Он снисходительно и, кажется мне, с чувством превосходства улыбается:
- Чего, комбат, вы с ними долго разговариваете? Чего дом не открыли? Эти паны - все гады. В Польше тот пан, у кого хайло больше! Давить их надо, а не агитировать за Советскую власть. Зря время теряем!
Не успеваю я ответить, как он срывает с плеча карабин, с размаху бьет прикладом в дверь и прямо-таки no-звериному рычит:
- А ну, открывай, сука! Быстро! Счас дверь в щепки разнесу!
- Прекрати, Батурин! Нельзя так!
Однако эффект оказывается мгновенным: дверь со стуком открылась. Батурин хохочет и победно смотрит на меня:
- Вот, так. Верно? С поляками надо построже. Они нас не любят, и мы их должны...
Хозяин и стоящая за его спиной черноволосая женщина испуганы, о чем-то перешептываются. Мне неловко, а они суетятся и заискивают:
- Прошэ, панове. Прошэ, - это относится к нам и возвратившемуся Пирье. Вслед за хозяевами мы входим в дом.