- Не сомневайтесь, товарищ батальонный комиссар, отомстим за Федорова, будем бить гадов по-балтийски!
Люди действительно не жалели сил и в боевой работе, и в учебе. Стреляли мы не слишком часто: в среднем один раз в неделю, а то и в десять дней. Снаряды, как я уже говорил, приходилось экономить. Нам не выделяли второстепенных целей. А зимой этими главными целями были либо батареи, обстреливавшие Ленинград и находившиеся на дальности нашего огня, либо опорные пункты противника в пределах фронта, обороняемого Ижорским сектором.
Промежутки между стрельбами не были для батарейцев отдыхом. Ни на день не прекращалась у нас боевая учеба. На каждый день составлялся учебный план, нарушить который могла только боевая тревога. План предусматривал либо занятия и тренировки по специальности, либо отработку приемов наземной обороны тактические занятия, стрельбы из личного оружия. Составлял я план и для себя. Мне ведь тоже надо было учиться, вникать в тонкости сложной техники, освежать в памяти училищные знания и идти дальше, до деталей, которые не мог предусмотреть даже подробный учебный курс материальной части артиллерии.
Кроме того, в распорядок дня входили ежедневный уход за техникой, осмотр и проверка всех узлов и механизмов. Ну и разумеется, бойцы несли дежурную и дневальную службу, различные специальные вахты, заступали в боевое охранение на рубежах ледовой обороны.
В 6 часов утра нас поднимал сигнал побудки. Начиналась физзарядка. Потом утренний туалет. Все это делалось пунктуально, как и в мирное время, без скидок на холод и слабость, порожденную хроническим недоеданием. Это не было данью формализму или чересчур ретивому солдафонству. Весь опыт армейской и флотской жизни говорил о том, что в трудных условиях соблюдение крепкого порядка и дисциплины, разумно подобранные физические упражнения, внимание к гигиене и к внешней опрятности более всего поддерживают нравственное и телесное здоровье. Стоит поддаться ложной жалости, ослабить требовательность и контроль, дать людям излишний пассивный отдых, и они утратят духовные и физические силы, распустятся, потеряют критическое отношение к себе. Даже вполне посильные задачи станут им не по плечу.
Ведь и в страшных тисках ленинградской блокады выживал, как правило, тот, кто не терял самодисциплины, следил за собой, двигался "через не могу". Таких людей не настигала апатия, безразличие к жизни, влекущее за собой смерть.
У нас, понятно, положение не было столь критическим. Мы, как ни как, получали фронтовой паек. Но и нагрузка на бойцов ложилась немалая. К примеру, матросы в погребах и в перегрузочных отделениях должны были быть готовы в любой момент начать ворочать полутонные снаряды. Большой затраты сил требовало выполнение и других боевых обязанностей. А калорий, получаемых с пищей, было для этого маловато. Потому-то и приходилось особенно придирчиво следить за тем, чтобы жизнь и служба шли в четком ритме, не дающем людям расслабляться.
После бритья и умывания проводился утренний осмотр внешнего вида краснофлотцев. Вслед за завтраком, с которым расправлялись мгновенно, начинался рабочий день. Сначала - приборка и проверка техники, потом занятия.
Проверив, как командиры отделений начинают вести уроки со своими краснофлотцами, я доставал потрепанный альбом с описанием и чертежами какой-нибудь группы механизмов. Но альбому отводилась вспомогательная роль. Главное - освоить технику, что называется, на ощупь. И тут моими неизменными учителями были старшины-сверхсрочники.
Не один день провел я в башне с Афанасием Ивановичем Тараном - высоким, худощавым старшиной комендоров. Темноволосый, густобровый, он был немногословен, не слишком последователен в объяснениях. Но руки у него были прямо-таки волшебные. Любой механизм он мог разобрать и собрать с закрытыми глазами. С его помощью я почерпнул множество профессиональных тайн, узнал индивидуальный характер и норов каждого узла. Ничего подобного не могло дать ни одно описание.
Афанасий Борисович Чуев помог мне досконально разобраться в башенном электрохозяйстве. Внешне Чуев был полной противоположностью Тарану маленький, [120 [юркий, округлый, светловолосый. Отличала его и словоохотливость, и способность образно и просто говорить о сложных вещах. Для старшины-электрика такое умение немаловажно. Электричество - штука тонкая. Физические процессы, происходящие в многочисленных двигателях и реле, не увидишь глазом, не пощупаешь руками. Их нужно уметь объяснить.
Еще больше педагогический талант требовался Николаю Ивановичу Покидалову старшине центрального поста. Находящийся в его заведовании центральный автомат стрельбы представлял совершенную для своего времени электромеханическую счетно-решающую машину, начиненную следящими системами и самосинхронизирующимися передачами. Старшине надо было быть не только отменным знатоком своего сложного хозяйства, но и хорошим наставником, способным готовить надежных специалистов. Такими качествами Покидалов обладал вполне. Эти старшины да еще старшина комендоров первой башни Иван Петрович Поленов очень помогли мне в моих почти ежедневных занятиях. Через месяц-другой я уже свободно ориентировался в большинстве технических вопросов.
Учеба у собственных подчиненных никогда не казалась мне делом зазорным, умаляющим командирский авторитет. Некомпетентность, прикрываемая личиной всезнайства, неизбежно рано или поздно проступает наружу и наносит тяжкий удар по престижу. Другое дело, когда начальник ставит перед подчиненным вопрос так: "Этого я пока еще как следует не знаю, но с твоей помощью хочу узнать не хуже, чем знаешь ты". Обычно тот испытывает и гордость (ведь обратились-то не к кому-нибудь, а именно ко мне!), и уважение к начальнику (понимает важность моего дела и не стесняется поучиться!).
Правда, до сих пор мне не приходилось в такой мере обращаться к заимствованию знаний у подчиненных: техника, с которой я раньше имел дело, была во много раз проще и лучше мне знакома. Теперь же пришлось встретиться с исключительно сложной и разветвленной системой взаимосвязанных устройств. И если я знал систему в целом, если мог даже неплохо управлять ею, то в знании отдельных механизмов и узлов мне, понятно, было далеко до старшин-сверхсрочников. Ведь они по десятку лет занимались своим делом, и подведомственная техника была освоена ими до последнего винтика, до последнего контакта...
Проводились у нас занятия с командным составом и в масштабе дивизиона. На них разбирались разного рода тактические вопросы, анализировались особенности боевых действий противника. Чаще всего практиковались мы в подготовке исходных данных и в управлении огнем. Для этого существовали специальные учебные приборы. Ведь очень важно, чтобы человек, управляющий стрельбой, увидев, куда упали снаряды, или получив об этом доклад, ввел необходимые корректуры мгновенно, не задумываясь. И конечно же, достичь автоматизма в этом деле можно было лишь путем многократных тренировок.
Так текла наша жизнь в первую военную зиму. Несмотря на холод и голод эти жестокие спутники блокады, мы учились, несли службу. Время от времени звенела рында, гудели ревуны в землянках, возвещая боевую тревогу, и мы разбегались по своим постам, чтобы послать на головы врага две тонны металла в каждом залпе. Для нас это был бой, и, как всякий бой, он требовал высшего напряжения нравственных и физических сил.
На должности первого заместителя командира батареи я пробыл недолго. В конце января Тудера назначили командиром железнодорожного артиллерийского дивизиона. Вместе с Львом Марковичем ушел и комиссар Томилов. Вновь я стал командиром 311-й.
Передний край
Каждое утро нам приносят газеты. Точнее, газету "Боевой залп". Эта маленькая двухполоска Ижорского сектора, издаваемая в Лебяжьем, очень популярна у нас. Флотскую и центральные газеты мы получаем в небольших количествах, а главное, редко и нерегулярно. Иногда доставляют сразу пачку за всю неделю. Ничего не попишешь - блокада. Радио удается слушать не всегда и не всем, А "Боевой залп" хоть и скупо, но аккуратно информирует нас о событиях на фронтах и на всем белом свете. Потому и отношение к этой газете серьезное.
С интересом узнаем мы из нее и о боевых буднях нашего сектора, об отличившихся бойцах и командирах. Хозяйство наше не маленькое, и без газеты трудно было бы знать, чем живет ораниенбаумский пятачок, какие события происходят на нем. А знать хочется. Ведь для нас на пятачке, в "Лебяжьенской республике", конкретно и зримо сосредоточены все черты родной страны, всего того, что находится за огненными линиями фронтов и полосами оккупированных территорий, всего, что выражается в двух емких словах: Большая земля. И потому события местного масштаба наполнены для нас особой значительностью.
Мы хорошо знали таких сотрудников "Боевого залпа", как писатель Лев Успенский, художник Лев Самойлов. Частыми гостями были у нас корреспонденты газеты В. Милютин, Г. Павлятенко и Д. Лизарский. Эти неутомимые журналисты появлялись то на батареях Красной Горки, то у связистов, то на переднем крае среди разведчиков и пулеметчиков. И результатом каждого такого выхода были корреспонденции и репортажи в "Боевом залпе", которые с помощью газетчиков писали краснофлотцы, сержанты и командиры.
Вот что писалось, например, в одной из боевых корреспонденции о вылазке разведотряда Ижорского сектора под командованием капитана Г. В. Комова.
"Скрытно, в маскировочных белых халатах отряд шел по льду залива. Под покровом ночи лыжники незамеченными вышли в тыл противника и к рассвету прибыли в заданный район, где уточнили боевую задачу. Отряд разделился на три боевые группы.
Одну из групп, которой предстояло разгромить вражеский штаб, вел в бой сержант Пушкарев. Краснофлотец Остроминский из состава этой группы ловким броском снял вражеского часового. Завязалась жаркая схватка. Сержант Пушкарев бросил несколько гранат в окно штаба. Фашисты устремились к двери, но брошенная Моисеевым граната настигла их.
Моряки ворвались в помещение штаба, штыком и прикладом добили оставшихся в живых гитлеровцев. По деревне раздавалось громкое "ура". Фашисты, бросая оружие и снаряжение, в панике бежали из деревни.
Политрук Кошкин с другой группой лыжников внезапно атаковал вторую деревню, а сержант Шиманский
со своим отделением уничтожил три дзота вместе с их расчетами. Особо отличился в бою этой группы краснофлотец Климкин.
В результате внезапного налета лыжников было истреблено более ста фашистских солдат и офицеров, уничтожено 5 дзотов, противотанковая батарея и склад с боеприпасами; захвачены трофеи: 6 пулеметов, 7 автоматов, 16 винтовок, ценные документы и письма врага".
Разведотряд, о котором писала газета, был сформирован в сентябре из числа добровольцев. Первая его вылазка за "языком" окончилась неудачей. Группа моряков была раньше времени обнаружена противником. Завязалась перестрелка. Политрук Ковалев, возглавлявший группу, приказал бойцам отходить, а сам остался прикрывать их огнем. Осколком снаряда он был смертельно ранен.
Но разведчики быстро накопили необходимый боевой опыт. Их действия стали искусными и удачливыми. Только во второй половине сентября они произвели свыше десяти успешных вылазок. Не прекращали они своей боевой работы и все последующие месяцы. Их дерзкие рейды за линию фронта вызывали восхищение и добрую зависть батарейцев.
Да, полная каждодневной опасности жизнь переднего края, возможность схватиться с врагом лицом к лицу обладали большой притягательной силой. Ведь подавляющее большинство артиллеристов не видело не только фашистских солдат живых носителей пришедшего к нам в страну зла, но и тех целей, по которым мы вели огонь. И они не могли представить себе, что бойцы на переднем крае могут завидовать им, хозяевам оружия огромной разрушительной мощи.
Ну, а мне с жизнью на передовой пришлось познакомиться довольно близко. При стрельбе по береговым целям командирам батарей крупного калибра иногда (а среднего калибра - как правило) требовалось управлять огнем с наблюдательного пункта, откуда была видна цель. Иными словами, с переднего края. Это "иногда" у меня случалось довольно часто: при пристрелках реперов и новых огневых рубежей, при стрельбах, проводившихся по важным объектам и потому считавшихся особо ответственными. Наконец, в обязанности командира батареи входило изучение целей, периодическое личное наблюдение за ними. Словом, на передовую мне приходилось выбираться три-четыре раза в месяц и проводить там по нескольку дней.
Обычно "газик" высаживал меня и двух сопровождавших бойцов за полтора-два километра от переднего края, у какой-нибудь лесной тропинки. Дальше шли пешком, через густой лес. Чаща казалась пустынной. Лишь изредка нас останавливали дозоры. Бойцы выглядели худыми, бледными. Некоторым из них, видимо, было трудно передвигаться. Но ни уныния, ни, тем более, обреченности здесь не ощущалось. То тут, то там из глубины фронтового леса до нас доносились разговоры, смех, а то и соленые балтийские шутки морских пехотинцев. Иногда слышалось негромкое, но дружное пение. Мотивы больше звучали бодрые, возвышающие душу.
Но вот мы приближались к опушке, где уже нельзя было двигаться во весь, рост, и обычно без особого труда находили ходы сообщения, ведущие к землянкам и блиндажам корректировочно-наблюдательного поста. Один из них, в районе деревни Каменки, был оборудован на триангуляционной вышке, остальные - на вершинах высоких сосен. Они напоминали гнезда огромных птиц. Но гнезда эти хорошо маскировались, и обнаружить их было делом нелегким. Зато с поста даже простым глазом, без помощи стереотрубы, далеко просматривалась панорама местности, занятой врагом.
Сперва, когда начинаешь только приглядываться, кажется, что кругом безлюдье. Но вот глаз привыкает к снежной белизне. И вот видишь, как вдали блеснуло оптическое стекло. Тут же раздается выстрел. За ним еще и еще. Где-то в стороне раскатываются пулеметные очереди. У изгиба дороги появляются сгорбленные фигуры фашистов в белых маскхалатах, с винтовками и серыми ранцами. Но они тут же исчезают. Дальше виднеется линия окопов с проволочным заграждением перед ними. Изредка вблизи падают мины. С сухими хлопками они поднимают невысокие фонтаны черной земли. Выстрелы постепенно смолкают, и снова воцаряется тишина...
Наблюдать приходилось терпеливо и долго, принимая все меры предосторожности, чтобы не обнаружить себя. Это было нелегко. Коченели руки и ноги. Мучительно хотелось подвигаться, размяться. Но если для меня наблюдениё за целями и управление огнем с этих передовых постов было, все-таки делом эпизодическим, то артиллерийским разведчикам приходилось куда труднее - они несли здесь трехсменную круглосуточную вахту.
Ночью фашисты нервничали. Время от времени пускали они осветительные ракеты, и тогда все вокруг заливалось зеленоватым пронзительным светом, в котором лес выглядел безжизненным и особенно таинственным. Потом то из одного, то из другого места в нашу сторону посылались пулеметные очереди. Шальные пули посвистывали вокруг гнезда, впивались в стволы соседних деревьев.
Тогда из окопов слышалось:
- Фрицы светят, чтоб нам видно было, куда они до ветру бегают!
- Палят со страху, как слепые, а сами еще пуще боятся!
Все-таки противник через какое-то время обнаруживал наши посты, несмотря на всю тщательность их маскировки. Тогда начинался прицельный, методический обстрел из орудий и минометов. Для обнаруженного поста гитлеровцы не жалели боеприпасов. Ведь они прекрасно понимали, чьими глазами он был. Чтобы лишить нашу тяжелую крепостную артиллерию этих глаз, они наводили на пост даже бомбардировщики, а по ночам сыпали с самолетов-разведчиков мины-сюрпризы.
Для защиты от пуль и осколков гнезда на деревьях иногда оборудовались броневыми щитками. Но все-таки, если пост бывал обнаружен, сохранять его не имело смысла - это только повлекло бы неоправданные потери. И артразведчики находили новое место, и уже на какой-нибудь другой сосне или ели появлялось малозаметное гнездо. Всё эти трудности не мешали разведчикам отменно справляться со своим делом. Как ни старались фашисты скрыть от наших глаз свои объекты, такие, например, бойцы, как М. Бобылев, В. Муравьев и П. Щеглов, безошибочно засекали огневые точки, блиндажи и батарей и точно определяли их координаты. После этого пристреливался репер, затем выбирался удобный момент, и на намеченные цели обрушивался шквал двенадцатидюймовых снарядов. Цели после этого исчезали с лица земли...
Кай-то при очерёдном выходе на передний край я столкнулся на лесной тропинке с сержантом в армейской шинели и флотской шапке. Что-то неуловимо-знакомое было в его облике. И тут же я узнал:
- Михаил!
- Петр? - изумленно отозвался сержант.
Это был Михаил Земсков, брат мужа моей сестры Насти. Вот уж негаданной оказалась для нас эта встреча! Обрадовались мы очень. Повидаться на войне со свояком - это значит ощутить дыхание той забытой, неправдоподобно-счастливой мирной жизни, о которой обычно даже не решаешься мечтать. Такие встречи согревают | душу, облегчают фронтовое бытие.
Михаил, оказывается, перед началом войны служил на флоте. А потом стал старшиной-хозяйственником на батарее в бригаде морской пехоты. После той встречи мы виделись с ним не раз, подолгу вспоминая родные места, близких и знакомых.
Случались на передовой и другие встречи. Несколько раз виделся я со своим однокашником лейтенантом Николаем Врачевым. Он командовал береговой батареей, расположенной около деревни Пеники. Врачев был смел и искусен в управлении огнем. Он дневал и ночевал на переднем крае, выискивая цели для своей батареи. Не раз он с большим риском подбирался к самым вражеским позициям.
Батарея крепко досаждала фашистам. Они долго охотились за нет и за ее постами управления. Однажды лейтенант забрался особенно далеко, приблизившись к неприятельским блиндажам на сотню метров. Отсюда он и корректировал огонь, наблюдая за целями. Он не заметил, как солнечный луч предательски блеснул в объективе бинокля. Но для немецкого снайпера этого было достаточно. Раздался выстрел, оборвавший жизнь Николая.