Привычный долг. И в ладанках ладоней,
Для них не ведомо, от них в тени
Сияют жизней или грез огни.
Он терпит их. Но есть предел терпенью.
Он сердце оковать решает льдом,
И положить предел себе и пенью,
Закрыть глаза, лицо... Каким трудом?
Какой, быть может, данью поглупенью?
Вот так самим собой во мрак сведом,
Где гурий нет, одни лишь "бесы разны",
Он отрешит от полноты соблазны.
Очнулся от своих прозрачных грез
Он только понуждаемый к ответу
На чистый мелодический вопрос, -
Не будет ли он "так сидеть до свету?",
И взгляд с ландшафтов мысли перенес
На чувственное "тут"в минуту эту
И "тут" увидел близко, в двух шагах,
Уж не сидящую, а на ногах, -
Рукою ищущую машинально
Застежку на спине иль фермуар,
Тотчас же скрыпнувшие атонально,
И в потолковой лампочки муар
Рядящуюся, впрочем -- номинально,
Как факты жизни -- в дымку мемуар,
И взгляд, не вынесши подобной пробы,
Он прочь отвел, увы! -- без должной злобы.
Да кто она такая, эта гуль,
Былого образа живая калька
С движеньями непуганных косуль,
С улыбкой маршальской иль сенискалька,
С горячим телом, белым, как июль,
Чтоб ярость он, как будто это галька,
Свою ей кинул, он, который знал
Ее томительный оригинал!
С простым лицом и голосом без грима,
С монашеской повадкою расстриг, -
Она ушла, исчезла струйкой дыма,
Взошла на небеса от дней, от книг
И непостижно, и неумолимо...
Напрасно он взывает к ней на крик:
"Вернитесь!" -- но, действительно, приходят,
Как будто их и там с бумаги сводят.
Но подлиннику вовсе не чета
Та копия, что тут, не узнавая
Его, своей одеждой занята,
Хотя и эта -- женщина живая:
В ней ложью дышит каждая черта,
И кажется, что, искренно зевая,