5) биогеография; зоологические:
6) систематическая зоология;
7) энтомология;
8) сравнительная анатомия и эмбриология;
9) сравнительная физиология;
10) гистология;
11) сравнительная психология; ботанические:
12) систематическая ботаника;
13) анатомия растений.
Конечно, и такая группа является уже очень обширной и можно было бы подразделить ее на три (общая биология, зоология и ботаника).
Что касается до оставления профессоров за выслугой лет, то здесь, конечно, должно быть новое избрание. Я представляю дело таким образом, что в случае полного соблюдения всех условий (обилие конкурентов, избрание каждый раз коллегией нового состава, т. е., например, сначала областное, потом общенациональное (сроки могли бы быть назначаемы, скажем, 7, 8 и 10 лет) т. е. в общей сложности после трех избраний профессор служит 25 лет профессорской деятельности (кроме того, можно было бы установить и определенный возрастной ценз) для нового избрания необходимо определенное квалифицированное большинство и специальная мотивировка для оставления профессора на кафедре.
Что касается роли студентов, то я, конечно, не дал бы им решающей роли, но предоставил бы им право интерпелляцией в совет по решительно всем вопросам, факультеты и советы были бы обязаны через определенный срок отвечать на интерпелляцию совета студенческих старост или для определенных групп студентов (конечно, ограниченных определенным минимумом).
При наличии мелких университетских единиц, таковые должны были бы решать вопросы об оставлении при университете, вернее, о присуждении степеней оставленным, так как право оставаться без стипендии должно быть предоставлено каждому желающему (что. Как будто имеется в старом университетском уставе). В этих мелких университетских единицах принимали бы участи наряду с профессорами все доценты и приват-доценты, ассистенты и даже студенты (с совещательным голосом) старших семестров, уже работающие в специальных лабораториях. Магистерский экзамен должен быть, конечно, уничтожен и мне доставило большое удовлетворение, что никто из профессоров о нем открыто не говорил. Тем не менее в объяснительной записке к проекту следует по возможности вбить в него осиновый кол, иллюстрировав полную беспомощность факультета защитить экзаменующегося от несправедливых требований по своей невежественности (случай с В. Ковалевским, Земятчевской и Иностранцев). Вполне возможно, однако (о чем говорил и Гурвич), что при окончании университета к студентам, избирающим научную карьеру, должны предъявляться большие требования, чем к другим, хотя и тут главным критерием должна быть научная работа.
Недавно мне пришла в голову мысль: можно ли найти объективный критерий величия какой-либо идеи. Обычно считают, что наиболее объективным критерием в данном случае является наличность мученичества за идею, и действительно это кажется очень солидным доводом. Однако в прежнее время рвали ноздри за курение табака; что же упрямые курильщики были носителями великой идеи или нет. Помню еще старый случай, когда (в старое время при хлебе в 3–4 копейки за фунт), какая-то модница ухитрилась умереть от истощения, так как все деньги откладывала для покупки модных платьев: что же и она носительница великой идеи. Наконец, недавно мой тесть передавал, что какой-то священник умер с голоду, оставив после себя сто тысяч деньгами.
Прочел книгу Шимкевича (в отбросах времени) главным образом потому, что рассчитывал там найти указание на интересующий меняя случай псевдомиметизма у копепод (сходны с жабрами асцидий, в которых они живут), но этого не нашел. Кроме того, ознакомление со взглядами господствующего направления полезно возобновлять потому, что иначе о них можно составить слишком схематическое представление. Например, в книжке Шимкевича меня удивил тот факт, что Шимкевич отнюдь не враждебно относится к принципу цветной фотографии животными окружающей среды (стр. 168), хотя, конечно, пытается доказать, что это отнюдь не противоречит принципу отбора; мне казалось, что принятие подобного происхождения покровительственной окраски свойственно только ламаркистам. Вообще, конечно, книжка не содержит ничего оригинального. Из интересных фактов следует прежде всего необыкновенное обилие учащейся молодежи в средние века (стр. 15) «Жажда знаний была в массах. Монашеские ордена учреждают школы, из которых в Бенедиктинской школе в Монте-Кассино возникают первые медицинские курсы, возникают университеты Парижский, Оксфордский, Болонский и др. и переполняются слушателями. В XII и XIII веках латинский квартал составлял 1/3 всего Парижа, а Альберт Великий мог читать только на Плас Мобер, ибо ни одна аудитория не могла вместить всех желающих его слушать. Число слушателей Михаила Скотуса доходило до 30 000».
Очевидно, что количество интеллигентов в то время вряд ли во многом уступало (в процентном отношении) современному. Если принять во внимание, что, например, в Китае также требуется значительный образовательный ценз для занятия каких-либо должностей, то придется прийти к выводу, что количество выдающихся деятелей культуры вовсе не пропорционально количеству интеллигенции. Это следует особенно принимать во внимание при организации просвещения в России. У нас является избитой фразой мнение о незначительности нашей интеллигенции, тогда как на самом деле наша интеллигенция (судя хотя бы по количеству и размерам наших в высших учебных заведениях) вряд ли во многом уступает по количеству германской или французской. Несомненно, что качественный состав нашей интеллигенции никуда не годится (быстрое развитие и затем прекращение совершенствования или даже регресс, тогда как у западноевропейской — более медленное, но несомненно более стойкое развитие). Вообще наша интеллигенция своей скороспелостью и быстрым заканчиванием умственного роста носит характерные признаки низкой культуры: на более быстрый темп развития ума у детей дикарей имеется ряд указаний, этим же характеризуются и женщины, скорее прекращающие (как общее правило) свое умственное развитие, чем мужчины. Отсюда мне кажется несомненным, что средством к поднятию нашей культуры может быть не увеличение числа учебных заведений (вернее, не только увеличение, так как увеличение числа, конечно, необходимо), а радикальнейшая реформа их в смысле уничтожения перегруженности, создающей только лишние кадры поверхностных и самонадеянных недоучек. Конечно, реформа школ сумеет только уничтожить тормозящие элементы в существующей организации, но не даст еще сама выдающихся культурных деятелей, которые появляются сами собой в определенное время. Это появление крупных гениев в определенное время и в определенной нации представляет из себя удивительную загадку: например, расцвет живописи в свое время в Голландии и Италии, обилие музыкальных гениев в Германии при бедности талантами в области изобразительных искусств. Эти примеры мне сообщил Гурвич, который, как это ни странно, разделает высказываемое многими мнение, что евреи богаты талантами, но не имеют гениев. Мне кажется, что в данном случае (как и во многих других) еврейство разделяет судьбу русского народа, который выдвинул первоклассные величины в сущности только примерно в середине XIX столетия. С этого же времени и еврейство выделило ряд светил первой величины (К. Маркс, Герц, Бергсон, Эйнштейн, Минковский, Кантор; относительно четырех последних у меня нет твердой уверенности, что они евреи) и, видимо, отсутствие гениальных людей до середины XIX века (если не считать Спинозы и проблематической принадлежности Коперника к евреям), объясняется тем, что «еще не пробил час». То же самое, видимо, следует отнести и к современным китайцам и индусам, для которых, напротив, время уже прошло. Вполне возможно и даже вероятно, что времена расцвета повторяются периодически подобно мутационным периодам и, может быть, китайцы и индусы вновь вступят в блестящую полосу.
Читал книгу в отбросах времени. Я вообще решил обновить свои гистологические познания, что, с одной стороны, необходимо для моей деятельности в качестве ассистента по гистологии, а с другой стороны, хочется ознакомиться с классическими произведениями выдающихся гистологов. Книжка Вильсона в общем, производит благоприятное впечатление и, хотя я не могу сказать, чтобы узнал в ней много принципиально нового (книга, конечно, устарела), но все же действительно освежил знакомство с теориями механизма, кариокенеза, теорией архоплазмы, ролью центрозомы, спемиогенезом и в особенности с ролью отдельных исследователей в накоплении материала и теоретической разработке (особенно выяснилось значение ан-Бенедена, Флемминга, Бовери, О. Гертинга, Гейденгайна и др.); всего значительнее, как и можно было ожидать, вырисовывается фигура Бовери, с работами которого (Целленштудиен) необходимо будет ознакомиться в оригинале. С интересом прочел также главу о клеточной химии и физиологии, где очень выпукло изображено значение нуклеиновой кислоты в различном окрашивании.
Теоретическая сторона книги дала, пожалуй, меньше, чем ожидал: пожалуй, общая философия Вильсона действительно исчерпывается теми двумя фразами (стр. 434: «изучение клетки в общем скорее расширило, чем сузило огромную пропасть, отделяющую самые низшие проявления жизни от неорганического мира» и «прогресс науки скорее задерживается, чем ускоряется преждевременными попытками к решению конечных проблем» (которые были мне раньше известны). (Последней фразой Давыдов закончил свою эффектную вступительную лекцию к нечитанному курсу регенерации) и которые побудили меня искать более глубокого отношения к вопросам у Вильсона, чем я встречаю у современных гистологов. Правда, Вильсон относится сочувственно к антицеллюлярным взглядам Витмана, Седжвика, д-Бари, он не замалчивает трудности, выдвигаемые против механистического объяснения развития специфичностью развития; он признает также телеологический характер дробления (стр. 377), но в целом он является правоверным представителем неорганического мировоззрения, что явствует из фразы, стр. 58: «конечно, было бы абсурдным принимать, что целое может состоять из чего-то большего, чем сумма частей».
Из интересных фактов следует отметить:
1) стр. 119 — чередование амитоза и митоза;
2) стр. 139, сходство сперматозоидов мизостом и турбеллярий — эти две группы вообще заслуживают более близкого изучения (следует поговорить с Беклемишевым), так как тут мы, может, можем найти формообразование в сходных стилях двух совершенно различных групп:
(стр. 159, стр. 49 (фиг. 102)), лучистость вне деления (лейкоциты саламандр и желточные ядра); ряд колец микрозом в сперматогониях саламандры по Дрюнеру,
(стр. 326, ф. 156) следовало бы постараться получить такие препараты для демонстративной коллекции, как и ядра личинок Хирономуса
(стр. 35, фиг 14/4) при разрезе стентора приступившего к делению безъядерный кусок закончил образование перистома
(стр. 342); это, по-моему, доказывает, что ядро не есть кинетический и вообще динамический центр, а лишь химическая фабрика;
5) стр. 412, интересны опыты Вильсона, почему-то замалчиваемые сторонниками детерминизма, что даже у Нереис при развитии под давлением, клетки, долженствовавшие образовать первый квартет микромеров, дают энтодерму, т. е. значит и здесь детерминизм вовсе не безусловен, а бластомеры эквипотенциальтены.
Интересно также, что Вильсоном (стр. 372–373) указывается ряд серьезных ограничений правила Бальфура (зависимость дробления от количества желтка) из дробления Нереис, Ариция, образования полярных клеток: тем не менее это правило по-прежнему царит и работа Гурвича принимается совершенно за еретическую.
Потратил всего 3 ч.
Прочел (в отбросах времени) первые две части книги Вольф-Снапека «Дигезандте фотографи ин зиссеншарт унд техник». Ряд интересных указаний: фотографий облаков (стр. 66–67), полярных сияний (1, 75), кристаллизационный микроскоп (1, 86), стереоскопические снимки при помощи одной камеры (1, 93), телеобъективы (11, 53), подводная фотография (11, 56), стереоскопические снимки микроскопических препаратов (11, 46, 87), микрофотография и фотографирование ультрафиолетовыми лучами (11, 27, 43, 47); последнее дает действительно возможность фотографировать структуры, невидимые глазом (литература на отдельном листке). Наибольший интерес, хотя и не специально фотографический вызвало во мне рассмотрение фотографий снежинок.
Мне представляется, что тут целый ряд возникает вопросов, чрезвычайно интересных для биологов. Прежде всего интересна специфичность формообразования снежинок, что заставляет их кристаллизоваться в формах столь различных стилей и притом всегда строго симметричных. Здесь несомненно много такого, что могло бы быть использовано механистами против биологического учения о специальной динамической детерминации. Было бы интересно узнать зависит ли образование снежинки от ее состава (например, та или иная сложность молекулы воды, пошедшей на образование ядра снежинки); показывает ли снежинка влияние на части — интересно бы поставить опыты с регенерацией при помощи кристаллизационного микроскопа (см. у Лемана — жидкие кристаллы) и вопрос о дальнейшем росте снежинок, например, в атмосфере насыщенных паров. Наконец, в том случае, если бы удалось искусственно получать снежинки, интересно было бы поставить опыты с наследованием формы их и возможностью существования «чистых линий». Такие исследования, на мой взгляд, обнаружили бы истинную цену поверхностных аналогий между кристаллами и организмами.
О проявлении математических идей в художественном творчестве и органическом мире.
Мое стремление отыскать математическую формулировку процессам органического формообразования основано на попадании в природе структур, так сказать, бросающихся в глаза своей строгой математичностью, сутурные линии аммонитов, раковины, листья и т. д. На это может последовать такое возражение: математические по внешности линии встречаются и там, где заведомо не может быть и речи о том, что творцом этих линий руководило математическое знание; сюда относятся прежде всего продукты художественного творчества, например, вазы (в особенности, например, вазы эгейской культуры, которые по форме часто совершенно точно передают эллипс или другие кривые — цитирую по статье Брюсова — учителя учителей), затем строго геометрическими очертаниями обладают, например, клинки ножей, хотя здесь вполне возможно участие математики, по крайней мере при современной фабрикации инструментов. Мне думается, объяснить это может тем, что математические линии обладают, так сказать, наибольшей плавностью очертаний и потому всего более удовлетворят нашему представлению о красивом. Иначе говоря, наиболее красивым считается то, что дает, так сказать, наиболее естественную, наиболее плавную изменчивость. Поэтому лица, обладающие художественным вкусом, могут чертить математические кривые, не зная математики, интуитивно улавливая их основное свойство.
Во времена эгейской культуры вряд ли имелись сведения по геометрии и произведение эллиптических ваз именно и объясняется такой интуицией. Это позволяет заложить основание объективной эстетики в области изобразительных искусств, подобно тому, как нахождение гармонии объяснило приятность звуков. Другой, гораздо более интересный вопрос заключается в том, имеет ли объективная эстетика надежду на самостоятельное развитие, т. е. нахождение путей, по которым должно развиваться понятие красоты. Как ни мало мне известна музыкальная область, я все-таки слыхал, что законы консонанса и диссонанса не абсолютны. Их, кажется нарушал Вагнер, а в особенности часто нарушал Скрябин (и, следовательно, учение Гельмгольца о причине приятности созвучий, являясь вполне объективным, исчерпывает только частный случай объективной эстетики в области звука. Подобно этому создание плавных линий может явиться только частным случаем законов объективной эстетики и было бы чрезвычайно интересно, если бы открытие этих законов дало возможность предсказания новых художественных форм. Здесь алгебра не только проверяет геометрию, но и дает возможности гармонии вступить на новые пути или, по крайней мере, подскажет появление этих новых путей. Изучение органического мира может здесь оказать очень большую услугу: иначе как проявлением своего рода декаданса можно объяснить появление причудливых форм Мембрацил и Терттогид, а также многих жуков из семейства Хризомелид и др. Опять таки и в этом декадансе можно видеть не только анархическую изменчивость, а лишь нарушение некоторых норм, обязательных для более строгого классического творчества. Наряду с закономерным декадансом, очевидно, может существовать и декаданс в подлинном смысле этого слова, т. е. полное нарушение эстетических норм, а часто сознательное искание «новых путей во что бы то ни стало». Поэтому вполне возможным является и нахождение так сказать, периодической системы стилей и форм художественного творчества вместе с доказательством ограниченности числа этих форм. Периодическое изменение и ограниченность художественных форм могут быть привлечены к объяснению совпадения вкусов у разных народов в обыденной жизни, в частности, в явлениях моды. Наиболее ярким примером должно здесь служить, хотя бы чрезвычайное сходство туалетов Кносского лабиринта и современных (шляпы, турнюры, декольте, юбки и т. д.) тем более, что здесь совершенно исключается возможность влияния одного на другое.
Разбор брошюры сделан у меня на отдельном листе. Наиболее важным является, пожалуй то, что в мое разграничение витализма и механизма следует внести некоторую поправку: органическое понимание в области биологии не тождественно с витализмом, а является только необходимым к нему условием. Это ясно, во-первых, из того, что позиция Карпова, несмотря на ограниченность мировоззрения, ни в коем случае не может быть названа виталистической, а также из того, что даже в области физики механисты смогут быть как представители неорганического (атомистического — Демокрит, Больцман), так и органического мировоззрения (Герц, стр. 22). Это противоположение тем не менее подтверждает мой взгляд, что и в неорганических науках (а, может быть, и вне пределов естественных наук) имеется противоположение двух основных мировоззрений. Такое же противоположение указывается Карповым и в психологии (душа из элементов простых отношений и душа как форма, стр. 27). Конечно, вопрос о новообразовании форм в неорганическом мире представляет собой большую загадку (Карпов указывает, что мы и здесь часто имеем передачу, а не возникновение формы, стр. 24 — зародыши кристаллов, ионы, осаждающие капли тумана).
Также вполне симпатичным является для меня взгляд Карпова, что математика не связана с механическим миропониманием (стр. 6) и, что точный и гибкий язык математической механики может сослужить службу для изучения процессов эволюции (стр. 65). Интересно также указание, что у древних (Аристотель т. др.) признавались только периодические изменения природы (стр. 62), новое же время выдвинуло учение о неповторяющемся развитии. Очевидно, что учение, призванное сменить дарвинизм (в широком смысле этого слова) синтезирует оба понятия и примет, так сказать, винтообразную эволюцию, совмещающую периодичность и поступательное движение.
Не вполне понятно, что имеет в виду Карпов, говоря (стр. 43): «с другой стороны, теория чисел получила совершенно неожиданное и интересное применение к выяснению свойств кристаллов и некоторых особенностей внешних форм растений. И, может быть, то, что представлялось пророческому взгляду Пифагора — таинственная связь вещей природы с числами — найдет себе полное осуществление в натурфилософии будущего». Дело идет, по-видимому о листорасположении и др., но при чем здесь теория чисел — следует об этом запросить Карпова.
Писал 20 минут.
В этом семестре слушал несколько лекций Андрусова по геологии Крыма. Главной моей целью при слушании этих лекций было ознакомление с геологией Крыма (не только по лекциям, но и при помощи экскурсий под руководством Андрусова) для того, чтобы иметь возможность собирать аммониты в наиболее благоприятных условиях для моих будущих исследований. К сожалению, Андрусов начал геологию с конца (первых лекций по пост олиоцену я не слышал) и не закончил даже неогена: на неогене — предмете его исследований он останавливается очень подробно, а мезозойских отложений вероятно коснется совсем слабо.
Из его лекций я вынес одно очень интересное указание, именно, что некоторые понтические отложения Румынии по своим … и …напоминают… китайские или отчасти североамериканские отложения, причем характерно, что и те, и другие (этих совершенно разнородных областей) сходны аналогичными особенностями рельефа раковины — появляются… Это в сущности характерный пример «духа места», соединенного вместе с «духом времени». Я говорил с Андрусовым на этот счет и он сказал, что считает, что в вариациях организмов существует известная «мода» (хотя эту мысль он печатно высказывать не решается). Аналогичность вариаций совершенно неродственных форм в одном бассейне он объясняет тем, что большинство бассейнов (пресных, как в данном случае) непродолжительно по существованию и потому живущие в них организмы не в состоянии осуществить всех вложенных в них зачатков. Там же, где времени достаточно, там зачатки развиваются вполне и при этом могут появляться аналогичные изменения у совершенно неродственных групп. Это, конечно, воззрение чисто ортогенетическое, так как амплитуда вариаций признается ограниченной и сходной у совершенно различных организмов.
Понятие «гениус лоци» и «гениус темпорис» получило интересное освещение в докладе К. Д. Старынкевича в философском обществе при университете, состоявшемся примерно в конце марта, название доклада: «Наука о жизни и органическое мировоззрение». Старынкевич подверг критике существующие взгляды на индивидуальность и доказывал, что все живущие организмы Земли составляют индивидуальность «геомериду» в совершенно реальном смысле. Жизнь существует от века и переносится с планеты на планету, причем на каждой новой планете она вновь развивается и в сокращенном виде проделывает свое развитие на предыдущих планетах. Этим Старынкевич объясняет то обстоятельство, что уже в древнейших отложениях мы встречаем богатую жизнь, что по его мысли было бы невозможно, если бы жизнь развивалась на Земле без, так сказать, «предварительного опыта». Это, конечно, не существенно, так как вообще чрезвычайно быстрое развитие новых групп (млекопитающие, цветковые, растения) представляют большую загадку и необъяснимо с точки зрения «геомериды» (хотя, может быть можно провести некоторую аналогию между развитием таких отдельных групп и чрезвычайно быстрым развитием организмов, когда наступают подходящие условия).
Во всяком случае эта лекция дала мне первый намек на возможность истолкования духа времени и места, что раньше мне казалось совершенно непонятным. Раз вся органическая жизнь Земли развивается как один организм, то естественно, что стадии развития или отдельные участки этого единого организма могут представлять из себя сходственные черты. Очевидно, следовательно, что построив естественную систему, мы в состоянии для недостающих членов системы указывать не только их отличительные признаки, но также и их географическое или геологическое распространение.
Интересную иллюстрацию по вопросу о «гениус лоци» и вместе с тем указание на возможность научного исследования этого любопытного явления я нашел в статье Плигинского «Жуки Крыма» относительно жука Процерус скаброзус таурикус («Записки Крымского общества естествоиспытателей и любителей природы», 1911. Т. 1, стр. 114). Плигинский указывает, что жук этот образует разные цветовые изменения, именно наряду с основной синей формой встречаются зеленые (), красноватые () и почти черные () жуки, причем в каждой данной местности встречаются Процерусы только одного цвета, синие, основные — повсюду. Естественна мысль, что тут дело в климатических воздействиях, в особенности ввиду чрезвычайного разнообразия Крыма в климатическом отношении. Проверить это можно прежде всего изучением географического распространения всех разновидностей Процерусов и сравнением карт распространения с климатическими картами. Уже это одно может показать, какому климатическому фактору (температуре, влажности) можно приписать возникновение сходной окраски, что, конечно, желательно проверить экспериментальным путем. Такой эксперимент можно целесообразно связать с изучением микроструктуры надкрылий, от которых происходит цвет (по-видимому, оптический) жука. Если те или иные воздействия, влияя на микроструктуру надкрылий (например, на величину каких-либо зерен, если от величины зерен зависит цвет, как у бабочек), тем самым вызывают изменения цвета, то неудивительно, что в определенной местности возникают совершенно сходные цветовые вариации у самых разнообразных форм (как, например, синий цвет у самых различных бабочек на некоторых тропических островах). Это будет простейшим случаем «гениус лоци» и вместе с тем объяснением, например, групповых изменений различных бабочек в локализированных местностях Южной Америки. Нетрудно видеть, что такое элементарное объяснение (стоящее, очевидно, в противоречии или, по крайней мере, отнюдь не подтверждающее теорию «геомериды») совершенно не исчерпывает вопрос, а дает объяснение только локальным изменениям.
Более глубокий вопрос — почему в данной местности появились формы, способные давать под влиянием внешних воздействий те или иные локальные изменения, остается без ответа.
С точки зрения «гениус лоци», как выразителя единства органической жизни представляют затруднения сходство форм с несходным географическим распространением (они же являются затруднением и для классической теории миметизма).
Сегодня случайно прочел в одной биографии Гельмгольца, что его статья «Юбер ди Ерхальтунг дер Крафт» не была принята к напечатанию в «Анналах Богендорфа». Мне кажется, что при разработке объяснительной записки к проекту университетского устава следовало бы использовать этот постоянный остракизм выдающихся работ. В тетради 12 и в других местах уже найдется, вероятно, не мало примеров подобных явлений и наряду с ними следует поставить такие, где выдающиеся работы были напечатаны только потому, что были помещены авторами в небольших журналах, не претендующих на особую щепетильность. Сюда, например, относятся работы Менделя. Вспоминаю еще из доклада Тихомандрицкого, что одна из крупнейших работ Абеля не была напечатана в течение 15 лет после присылки, много лет после смерти автора. Сюда же относится история с педогенезом (Вагнер-Зибольд).
Практически следовало бы поступить так: составить список наиболее выдающихся работ, хотя бы XIX столетия (или наиболее выдающихся ученых) и против них поставить указания о тех злоключениях, которым подвергались данные статьи или ученые. Список, наверное, получился бы очень поучительный и показал бы весьма наглядно, что развитие науки шло не благодаря господствующей академической системе, а вопреки этой системе. Такое исследование имело бы тот смысл, что показало бы, что нет основания придерживаться западноевропейских схем, как чего-то единственно способного поддерживать научный прогресс, а что, очевидно, научный прогресс развивается совершенно независимо от этого. Вообще указание на испытанность системы высших учебных заведений (автономия и проч.), по-моему, настолько нелогично, как если бы кто стал критиковать принципы постройки аэропланов, исходя из того, что единственным испытанным в природе летательным аппаратом являются крылья птиц. Система западноевропейских университетов, как и крылья птиц (или английская конституция) является историческим продуктом и невозможно даже стараться перенести их на чуждую почву. Построение высшей школы в России должно быть совершенно независимым от западноевропейских образцов. Поэтому и принцип автономии, отдающий решение научных вопросов в руки посредственного большинства, должен быть по возможности заменен таким порядком, при котором удельно тяжелое мнение могло бы возобладать перед множеством мнений, основанных на косности и невежестве. Как этого достичь большой вопрос; весьма возможно, что значительно улучшило бы дело печатное обсуждение кандидатур на каждую кафедру в особом органе; очевидно, что должен быть установлен не только положительный, но и отрицательный ценз (например, прекращение научной деятельности, недопустимость замещения близких по характеру кафедр в одном университете близкими родственниками, наличность позорящих в научном отношении фактов и т. д.). Очевидно, что такое обсуждение должно отнять немало времени, вряд ли меньше года, и на это время кафедра может быть замещена только временным преподавателем. Такому же обсуждению должна подлежать и кафедра по отбытии срока избрания профессора.
В лекции 31 мая (продолжалась всего час) Гурвич чрезвычайно сжато изложил основы практического витализма. Для меня она оказалась очень ценной в смысле уяснения связи его рассуждений о критерии реальности с направлением его работ и вообще как наиболее ясное изложение ценности витализма из всего читанного и слышанного. Первоначальное впечатление от лекции — это ее полная непреоборимость и только внимательно разобравшись, начинаешь видеть некоторые теневые стороны. Эти стороны касаются не оправдания направления, против него, конечно, никаких возражений представить нельзя, а самой формулировки различий витализма и механизма.
Гурвич в разговоре со мной неоднократно указывал, что мое определение витализма, как выражение определенного направления ума, общего всем областям знания, страдает расплывчатостью. Внимательно присмотревшись к его положениям, начинаешь видеть расплывчатость и в его определении (механизм утверждает, что с определенной констелляцией материи обязательно связана жизнь, витализм же это или отрицает, или сомневается). Упрек Гурвича, что в такой постановке механизм является догматическим всегда, витализм же может и не быть догматическим, по-моему, правилен, так как в числе лиц, не решающихся утверждать, что с определенной констелляцией материи связана обязательно жизнь, могут быть и критические механисты. (Отметки Гурвича: механизм по своему существу экстраполирует свои принципы, витализм, наоборот, обособляет свой «Аквендингеберейх» и от этого зависит разница в догматичности). Конечно, это будет в известной степени непоследовательно, но и позиция критического витализма также страдает непоследовательностью. Поэтому было бы проще создать только два категория догматического витализма и догматического механизма, но так как фактически существуют промежуточные мнения, то приходится признать, что строго разграниченного определения дать вообще невозможно. Витализм и механизм — трансгрессивные понятия: с упрочением какого-либо воззрения оно мало помалу делается более устойчивым и, следовательно, более догматическим, но то обстоятельство, что в настоящее время механизм является более догматическим, чем витализм, вовсе не есть характеристика механизма как такового, а исключительно последствие исторических условий. В этом смысле мое толкование ничуть не менее расплывчато, чем толкование Гурвича и, мне кажется, даже из его лекции можно найти места, где он бессознательно становится на мою точку зрения. Именно в конце лекции он говорит: отделение витализма и физико-химических воззрений будет продолжаться до тех пор, пока неорганические науки будут предъявлять в качестве критерия реальности представимость понятий; при расширении картин физики и химии возможно полное слияние биологии с неорганическими науками. (Ведь я и утверждал, что этот разговор не относится к «Форшунг»). Если даже это и верно, то, значит, критерием биологии как самостоятельной науки является вовсе не разговор о следствии жизни, как определенной констелляции материи, а именно признание особых специальных закономерностей, т. е. то, в чем я полагаю разницу органических и неорганических наук. (Что это собственно значит).
На мой взгляд, Гурвич не прав, физика и химия не сольются с биологией и в том случае, если неорганические науки поднимутся на ступень высшей закономерности (получится только движение параллельное витализму в биологии) и, кроме того, я считаю, что Гурвич совершенно не прав, считая, что неорганические науки ставят критерием реальности представимость понятий. Неужели, такие понятия, как гравитационная сила (но ведь именно поэтому гравитация и заменяется другими представимыми представлениями, начиная с Гюйгенса), световой эфир, химическое сродство и т. д. представимы, т. е. могут хотя бы фиктивно перейти в область нашего восприятия; однако, они считались и считаются вполне реальными.