К Н И Г А В Т О Р А Я
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
1 Шла зима - туго, переваливаясь со дня на день. Аркадий и Марк мерзли в своих хоромах, кутались, отлеживались, навалив на себя тряпье. Аркадия та баба не подвела, подкинула картошечки, и они, поливая клубни ясным маслицем, с какой-нибудь роскошью вприкуску, селедочной икрой или морской капусткой, пировали. Светил им голубым и синим экран, постоянно во что-то играли, угадывали слова, пели, читали речи, сменялись сановники, переворачивались власти... а эти все о своем - откуда, к примеру, взялось самое модное поле?.. что такое ум и как его понять?.. или как представить себе прошлое и будущее в удивительном многомерном пространстве, в котором ползешь по одной из плоскостей, надеясь выкарабкаться к свету, а попадаешь наоборот?.. И, наконец, разгорячившись, о главном - что же такое эта чудная и таинственная Vis Vitalis, кто ее, такую сякую производит, какие-такие атомы и молекулы, где она прячется, негодница, пусть ответит! Молчишь?!.. Потом, устав, заводили по привычке о судьбах страны, что катимся, мол, в пропасть, и без малейшего сомнения признавали - катимся... Счастливые времена, словно купол непроницаемый над ними, или благословение? Иначе как объяснить ту сладость, обстоятельность, неторопливость, разнообразие суждений и бесстрашие выводов, с которыми решались мировые проблемы, не отходя от чугунка с дымящимися клубнями. Марк пока радовался всему - пустая комната в Институте, на подоконниках рухлядь, выуженная из оврагов, подвалов, свалок и мусоропроводов, плюс мелкие кражи каждый день. Чуть стихнет суета дня, он выходит на охоту, встречает таких же, знакомится... Он был весел и полон надежд. Однако, вскоре стало ясно, что не избежать хождений с протянутой рукой: свалки хороши, но надо и что-то свеженькое заиметь. - Идите, идите, - ободрил его Штейн, - вам будут только рады. Многие хотят избавиться, а выбрасывать морока. И с людьми познакомитесь. Сходите к Шульцу, поучительное зрелище. И Марк к нему первому пошел - интересно, да и недалеко. 2 Всего-то два с половиной коридора, три лестницы, минут двадцать нормальной ходьбы. И сразу попадаешь на место, не то, что к другим идти - закоулки, тупики, коммунальные вонючие квартиры, огромные общие кухни с десятками замусоленных газовых плит с табличками над ними, посредине сдвинуты столы, на них грудами пальто, шубы, плащи, пиджаки, к ножкам жмутся ботинки и ботики, сапоги и туфли, по углам разбросаны шарфы и варежки... Двери, двери, везде гомон, рев, звяканье металла о дешевый фаянс - везде жрут, панически жрут и веселятся. Выбежит порой из ревущей смрадной дыры мужичок, видно, провинциал, прибыл на защиту или поучиться, ошалело покрутит головой, схватит пальтишко и бежать. Но не тут-то было, за ним вылетает девка в чем-то блестящем с большими пробелами, поймает, обхватит, обмусолит всего, уведет обратно... Или попадаешь на площадь, пересечение трех коридоров, и вдруг навстречу множество детей на самокатах и трехколесных велосипедах, мчатся по скользкому линолеуму, визжат, падают... Или инвалиды навстречу, сплошными колясочными рядами, не протолкнешься, пенсионеры афганского призыва - пальба, мат... Завязнешь с головой, забудешь, куда шел, очумеешь от непонимания, и, завидев креслице в углу, уютный свет-торшер, столик с журналами, приползешь, сядешь, положив голову на грудь... Очнешься глухой ночью, коридор пуст, где ты, что с тобой было, куда теперь? Даст Бог, к утру найдешь. А к Шульцу идти было просто, он вокруг себя пошлости не терпел - и Марк пошел. Многие, правда, говорили - не ходи, заговорит, обманет, заворожит... Другие, напротив, советовали - не враг, а свой, понимаешь?.. - и противно так, многозначительно поднимали брови. Третьи только о пользе дела: Шульц любит искренность, увлеченность, слабых ободряет, обязательно что-то подскажет, и поможет. - И что вам сказал Шульц? - спросил юношу вечером Аркадий. - Он ведь, кажется, еврей? 3 - При чем здесь это, мы говорили о науке, - сухо ответил Марк. Не хватало еще, чтобы они, как два провинциальных жида, выясняли, из каких они там местечек, не рядом ли жили, или что-нибудь еще, сугубо специфическое. Тут Марк споткнулся, потому что специфического не знал. Конечно, они только о науке, цель у них одна; тем и прекрасно это занятие, что цель одна... если задача, конечно, доведена до полной ясности, до уничтожающего личные примеси белого каления формулы и закона. Вблизи он был еще выше, и не такой молодой, каким смотрелся на расстоянии, сухощавость оказалась не гибкой, чувствовалась окостенелость хрящей, выпирали пропитанные солями сочленения, с большим сопротивлением гнулась поясница. Пригласил сесть, отошел от стола, глянул через плечо, во взгляде вдруг обожгла заинтересованность. Марк привык к недосягаемости и чопорности прибалтийских величин, над которыми посмеивался Мартин, а здесь чувствовалось - уязвим, как любой теплый человек, и в то же время попробуй, одолей! Неуловимым движением достанет кольт, пальнет из-под руки, не целясь... "Ошибка резидента", "В эту ночь решили самураи..." и прочая чепуха тут же полезла юноше в голову - карате, у-шу... Вот что значит не настоящий интеллигент! Ценишь высокое, вот и питайся себе чистым нектаром, так нет!.. - И о чем же вы с ним толковали? - с наигранной наивностью спросил Аркадий. - О Жизненной Силе, конечно, о чем же еще, - мрачно ответил Марк.
4 Он с досадой вспоминал свою неловкую развязность, непоследовательность, сбивчивость - мог бы сказать вот это, ответить так... уж слишком скукожился перед авторитетом. Будь он уверенней, вспомнил бы свои бесконечные, как институтские коридоры, монологи, логические цепи... удивительно быстро забываются эти, логические... А иногда словно кто-то тихо и твердо скажет на ухо - "вот так!" вздрагиваешь, ужасаешься - и веришь; и никогда не забудешь, как стихотворение из детства. Эта, через голову разума протянутая рука пугала и бесила его, унижала - и привлекала, как ничто другое. Он ощущал, что связан, спеленат, что все лучшее кто-то говорит за него... А он хотел все сделать сознательно, в открытую, без унизительного заигрывания с самим собой. И в то же время тянулся к своей тайной самости как к загадке. "Наука поможет все это распутать, размотать; нет чуда, есть только сложность! Программа его внушает уважение своими масштабами. Действительно, разве не лучше строить жизнь, исходя из идеалов - высоких,, перспектив - далеких, истин - абсолютных?.. чем укореняться на своем пятачке, да рылом в землю?.. - Чем же вы недовольны, наверное, всласть поговорили? - Аркадий смотрел на Марка с хитрецой. 5 Поговорили... Марк начал издалека, с общей проблемы в историческом аспекте, но тут же был прерван. Костлявым пальцем указано было ему на жестяные ходики с цветочками на зеленом радостном циферблате, с мигающими кошачьими глазами - так, так, так... Ходики из детства, может, и вы помните их?.. Раздосадованный, сбитый с подготовленного предисловия, он кинулся в самый водоворот, начал прямо с высших проявлений, с интуиции, подсознательных прорывов, роли некоторых веществ, самых интригующих - со всего, чему объявил войну до полного разоблачения. Откуда догадка, открытие, как рождается то, чего безусловно на свете не было... - Чувствую удивление и искренность, это немало. Но нет руководящей идеи, чтобы продвинуться в море фактов. - Шульц выскользнул из кресла, моментально оказался у стены, взялся за цепочку, не спеша, отслеживая каждый щелчок, поднял гирьку - и бросил через плечо острый взгляд индейца. - Неужели не чувствуете гармонию ритмов жизни?.. Vis Vitalis... - и пошел, пошел, все у него укладывалось, объяснялось, струилось неразрывной нитью... по наитию, по велению сердца он лепил мир чуткими пальцами, обратив незрячие глаза к небу. В конце концов Марк осмелился возразить, в самом ажурном месте, где мэтр перескакивал пропасть в два скачка, оттолкнувшись в воздухе от воображаемой опоры. - Что ж... так и будете - обеими ногами на земле, - маэстро язвительно усмехнулся. - Факты косная почва, общий взгляд - воздух ученого, среда полета. Но вы молоды, не закостенели еще, как ваш... - он помолчал, сдержав недостойный выпад против Штейна, сгибая и разгибая громко хрустящие пальцы. - Э - э, да он истеричен... - подумал Марк, придававший большое значение твердости поведения; отыскав слабость у гения, он почувствовал себя уверенней. 6 - С ним невозможно спорить, он верит, - сказал Аркадий. В доме не было света, тускло горела свеча, фиолетовые наплывы оседали, вещество превращалось в газ и влагу, багровые всплески озаряли стены... Хорошо им было сидеть, думать, никуда не стремиться, слушать тепло под ложечкой и вести свободный разговор.
- Зачем спорить, пусть себе... - вяло ответил Марк. То, что противоречило его воззрениям, переставало для него существовать. Зато он был готов яростно сражаться со сторонниками за акценты и оттенки. - Я видел его лабораторию... - Марк вздохнул. Он с волнением и жалостью вспомнил небольшое помещение, к двадцать первому веку отношения не имеющее - логово алхимика, известное по старинным гравюрам. Нет, куда мрачней, неприглядней: из углов смотрит безликая бедность, ни бархатного тебе жилета на оленьем роге у двери, ни причудливого стекла, колб и реторт ручного отлива, ни медных завитушек на приборах, латунного блеска, старинных переплетов, пергаментов и прочих радостей... Этот человек выстроил свою жизнь как отшельник, все современное забыл, пропахал заново десять веков от бородатых греков-атомистов до начал Живой Силы, первых неуклюжих ростков истины, и здесь... нет, не изнемог, просто ему уютно стало, спокойно, он нашел время, соответствующее своему духу, и создал теорию... - Он ничего современного не читает, - с ужасом сказал Марк, - и при этом на все имеет ответ!.. Действительно, Шульц, получивший глубокое образование, лет тридцать тому назад понял, что путь современной науки бесплоден, не дает человеку общего взгляда на мир, что биология зашла в тупик, одурманенная физикой и химией. Он заперся, вчитался в старинные книги и чуждыми науке методами обнаружил доказательства существования космического источника энергии, который поддерживает во всем живом противостояние косной холодной материи. Все, чем увлекалась современность, оказалось лишь обольстительной формой, оболочкой вещей, следствием скрытых от недалекого глаза причин. Сущность Живой Силы недаром оставалась тайной триста лет: причины искали совсем не там, где они скрывались!.. Он вылепил теорию, как истинный творец-создатель - из ничего, теперь осталось только усмирить некоторые детали, которые упрямо вылезали из предназначенного им ложа. С этими деталями всегда беда, не хотят подчиняться, но не разбивать же из-за них прекрасную теорию! - ... Гнилые веревочки, бараньи жилы... а запах какой!.. Закопченные барабаны, гусиные перья, дергаются, что-то сами по себе пишут... Процент? Да он больной! - Блестящий ум, - возразил Аркадий. Ему доставляло удовольствие находиться в оппозиции, верный признак модного в то время заболевания. - Зачем ему проценты?.. - Но есть основы... - захлебнулся от возмущения юноша. - Вот-вот, - без особого одобрения кивнул Аркадий. - Я против, но, согласитесь, Шульц счастливый человек - все понял. Своя картина мира. Куча философов стремилась... - Ну-у-у... - только и мог вымолвить Марк. 7 Молча, царственным движением Шульц распахнул перед юношей дверь и стоял у порога, как художник, показывающий гениальный труд профану снисходительно, с огромным внутренним превосходством. Потом повернулся, и спросил: - Чем я могу вам помочь? - и склонил голову к плечу, разглядывая Марка. Костистый, седой, зрачки словно дырочки с рваными краями, вбирают в себя, и ничего наружу... - Эт-то вы бросьте... - чуть не вырвалось у Марка, ему стало тревожно за свое изображение, падающее в черную дыру. Что попросить? Составленный заранее список теперь казался ему постыдным - обычная химия; он боялся язвительной усмешки - тривиален, мелкое насекомое, жалкие поиски под фонарем... И он, с желанием показать себя и в то же время подкузьмить алхимика, спросил про вещество, которое совсем недавно выделили из птичьих мозгов; оно помогало возвращаться из дальних странствий. Шутили, что его бы в свое время одному ведомству - собирать невозвращенцев, но ведомство лопнуло, отягощенное прошлым, а вещество... Быть его у Шульца не могло: оно выделялось по секретному методу, африканские невольники, пыхтя, перерабатывали тонны птичьих мозгов, чтобы добыть миллиграмм голубых кристаллов. Какие-то крохи проникали к нам контрабандой, в шурупных шляпках... ну, шурупы, которыми крепятся дужки очков, и то по заказу мафии. - Это я вам дам, - просто сказал Шульц, - ребята мои пробовали. Добыли пару граммов, доказали превосходство, и бросили. Пошарил длинным пальцем на полке меж пыльных колб, извлек стаканчик, в нем пробирка, заткнутая грязной ваткой - "берите"... И, не ожидая благодарности, повернулся, ушел к себе. - И что там было? - Аркадий любопытен как ребенок, качество необходимое настоящему ученому, чтобы расковыривать машинки и куколки. - Представьте, по спектрам то самое... около процента. Остальное черт знает что, волосы, щепки... Еще он сказал - "у нас свой путь..." Другие пытались, догоняли, горели, сгорали, а он как начал копать, так никого и не встретил, ни лиц, ни спин...
8 - Похоже на защитную реакцию живого тела - выброс щупальца; своим ядом оно растворяет ясные структуры знания, отравляет изнутри, оспаривает основу - метод, продвигает тьму, не тривиальную серятину, невежество, а именно - тьму! Он ненавистник света, ясности, дай ему волю, всю науку обратит в первобытное состояние, когда делом чести было выдумать свою систему, все объяснить, все переврав, придумав недостающие детали... Мы это преодолели, несмотря на отступления, изгибы, ниши, в которых обломки тьмы, слизь заблуждений - там и гнездится коварный Шульц. Смотрите, что делается, - говорил Марку и другим соратникам Штейн, разгуливая по пустой комнате, которую по старой памяти называли "красным уголком", теперь в ней ничего красного, но и удобств тоже никаких, кроме десятка колченогих стульев да старой школьной доски. - Видите, что происходит? - спрашивал он, расхаживая по бугристому линолеуму, и отвечал на свой вопрос, - новый поповский шабаш на носу, слова им не скажи - ты против духовности! А на деле те же выродки, которые держали народ в подчинении и страхе, теперь устраивают тошнотворное шоу с кадилами, спектакль, новый психоз... Впрочем, - он добавил, устало махнув рукой, - пусть лучше лбы расшибают, чем пьют до посинения. Но каково жулье! - садятся на корточки и прыгают, а потом докладывают - летали! Рядом истинные полеты, не лягушачьи игры, а всерьез... но это дорого стоит, а платить никто не хочет, работать не может, только умеют кровь реками лить... и блюдечки таскать по столам... Идиоты, бедняги, морлоки...
- Шульц против марсиан, - ни с того ни с сего заметил Марк, он должен был защитить противника, который ему помог. - Шульц исключение, он честный безумец. Зачем ему пришельцы, он сам единственный пришелец во всем космосе. Несмотря на ругань и обступающие его темные силы, Штейн был полон планов, верил в победу разума, счастливый, наивный человек.
9 Как-то вечером, когда Марк, расставив вокруг себя недавние приобретения, подсчитывал дни, оставшиеся до начала, неуемный профессор выпархивает из своего закутка. На нем бархатная зеленая куртка, малиновый берет сдвинут на бровь. Сейчас выйдет на крыльцо, прыгнет в черную длинную машину подобно дамскому любимцу Бельмондоше, покатит в берегу великой реки, в дом для избранных... Нет, остановился, заговорили в дверях, перед бессонным коридором, который для Марка уже стал домом, а для шефа всего лишь путь к выходу, к свету, к реке, на которой багровый закат обещает ветреную погоду. - Перед нами природа, а значит, мы несвободны в своих фантазиях, плывем по узкому проливу, с одной стороны Сцилла, известное чудовище, символизирует закостенелую приверженность старым принципам и взглядам, конец развития; с противоположной скалы Харибда протягивает когтистые лапы - тщеславие и себялюбие, склонность прихвастнуть, выдать желаемое за истину, создать нечто грандиозней самой природы, поставить себя в центр Вселенной - вот куда выгребает бедняга Шульц. Нельзя требовать от нашей красавицы того, что дать не может - бери, что есть. И вспомнив, что ждут его теплый дом, верные домочадцы, множество дел и развлечений, приятных глазу - разглядывание марок, писание стихов, живопись и многое другое, он улыбнулся Марку, махнул рукой и исчез в темноте. И долго еще доносился звук его веселых шагов: маэстро преодолевал многочисленные препятствия, щелкая твердым каблуком и звонко напевая, то ли песенку известного герцога-проходимца, то ли арию героического тореадора... Марк, не обладавший музыкальным слухом, позавидовал шефу - и это он может! 10 - Он, конечно, не прав, этот Шульц, - сказал Аркадий, - но удивительное притяжение испытываешь: он свободен в своих теориях! - Свобода не вседозволенность, - изрекает Марк, уже под влиянием нового учителя. Но себе все-таки признался - действительно, голова кругом - человек свою жизнь коту под хвост, оторвался от чернозема фактов, что-то лепит из ничего, ковыряется в одиночку... Ты природе присягал на верность, или не присягал, признайся, Шульц! Увидев осуждающие брови юноши, Аркадий ухмыльнулся: - Что поделаешь, не все обаятельное верно, также как не все истинное обаятельно. И если уж поселился дьявол в науке, отравляя ее изнутри... и, попав в эту трясину, не умер от принуждения и скуки, то это, конечно, Шульц.
Глава вторая 1 В том году преждевременно лед растаял, и они с Аркадием отправились к реке. По воде скользят мелкие серые осколки, веет холодом, природа потратила уйму сил на растопление льда и утомилась. Над деревьями вьется коричневый дымок, стволы наливаются красным и желтым, кустарник отряхиваясь, ждет паводка, птицы... - Это что за птица? - спрашивает Марк. - Марк... - ему укоризненно Аркадий, - это же грач. - Грач? - что вы! - удивляется городской человек. - Смотрите, какая в нем мощь, и достоинство. Черный цвет - сила! Люблю черный, он столько в себе содержит... - А я, наверное, красный... - говорит задумчиво Марк. Он красный, действительно, всюду замечал, и удивлялся - смотри-ка, всего лишь чуть иная длина волны, чем, скажем, у синего, холодного цвета, а какое происходит чудо оживления!.. И вспомнил старое забытое впечатление. Как-то повел его приятель, еще студента, к художнику. Марк нехотя поплелся, не ожидая ничего, кроме необходимости вежливо хвалить. Они пришли в подвал, через горы мусора пробрались в глубину, где светилось и стоял невысокий человек в свитере и лыжной шапочке. Перед ним стол, заваленный грязной посудой, в углу железная кровать, и везде картины. Художник доставал их из темных углов, ставил на стул, ждал немного и молча убирал. Тогда Марк и увидел в первый раз настоящий красный, мощные всплески, как толчки в грудь. Ему в течение дня столько людей встречалось теперь, что он глохнул и слепнул, и вдруг увидел воду, и этих птиц... - Столько бестолковых рыл... выкинуть бы, как бесполезный груз! - Что вы, - считает Аркадий, - я хоть и пострадал, а не стал бы. Ведь кто будет судить - все те же. - Паразиты на едва живом теле! - Не может быть рая среди мусорных куч. Живите себе наукой, живите... пока можете, но будьте терпеливей с людьми - они в большинстве бедняги... Впрочем, сходите к Ипполиту, вот та-а-м увидите... а может и разживетесь нужным. И он пошел к этим двум, как их называли - паучкам, у них тоже поля, космические ритмы, энергия, но у Шульца-то всерьез, истово "верую", а эти удобно устроились, имели пару комнат, кран с довольно сносной водой, два диванчика, кухоньку - рядом мясной ларек... Химический столик в углу, на нем импортный счетчик, дающий всю картину космического влияния в цифрах и графиках. От Шульца они шарахались, а он, увидев их, свирепел, и мог запустить тяжелым предметом - за дискредитацию великой идеи. 2 - Мне эти Ипполитовы штучки, коне-е-чно, противны, я прирожденный материалист, - говорил Аркадий. В те дни старик вовсю экспериментировал, мигали лампочки, мутнели и покрывались рябью голубые экраны, услада обывателя, среди глубокой ночи раздавались дикие звуки, напоминающие о схватках весенних котов... Увы, давно уж не безумствовали коты, сказывалась нехватка белковой пищи, они тихо и отвратительно ныли по углам, и, удовлетворившись вялым противостоянием, расходились... - нет, то не коты, то жаловались ржавые водопроводные трубы, терзаемые Аркадием.
- Я материалист, но объясните мне с современной точки зрения, как выглядит мысль. Марк мутнел лицом и сквозь зубы цедил - "двести девять реакций... структурные переходы, объемная система связей..." Полуправда казалась ему кощунством, оскорблением великого явления, хуже всякой выдумки. Он сам себе противен становился за эти убогие слова, выдающие ужасающее непонимание! К тому же выплеснуть все это чужаку и дилетанту! Словно раскрыть случайному прохожему семейную трагедию. Как объяснить не понимающему современных азов головоломный путь от простого разложения на ощущения, символы, через химию и голографию, до прозрачности понимания? Ну, не полной, конечно, но хотя бы как в детских часиках: крутятся колесики за прозрачной задней стенкой, дергаются рычажки, вздрагивает лежащая на боку пружинка, источник движения... Он вспомнил, как впервые увидел вырезанное сердце лягушки, лежащее на плоском стеклышке, как оно силилось приподняться, опадало, и снова... Свой ужас он помнил. И все же, чуда нет, есть сложность! Снова выпал снег, ветер пронизывал лодыжки, из-под зернистого покрова выглядывали бурые листья, на рябине мотались увесистые пурпурные гроздья... река бурлит, чернеет... - А мы рябиновки припасем, - радуется Аркадий, - у меня на самом дне приятели, наши люди. Рассеянное и мягкое проглядывало в нем сквозь грубую оболочку. Мысль старика, не зная логических границ, неслась бурным потоком, идеи, одна за другой, выпархивали голубками, но из-за худосочности далеко не улетали. - Он по строению своему не ученый, - решил юноша, - а ты-то сам?..
- Я - конечно! - тут же ответил он себе. - Я-то - да! - Вы обещали рассказать про Ипполита, - напомнил ему Аркадий. 3 Его встретил на пороге среднего роста блондинчик со стертыми чертами лица и глубокими глазницами, из которых струилось нечто мутно-синее, расплывчатое, воздушно-водянистое... Тонкогубый со страшным неподвижным лицом человечек, он жалил мгновенно и тут же улыбался, задумчиво и ласково. Глеб его боялся - еще отравит или нашлет порчу... Он воду в графине заговаривал прямо на заседаниях, где каждого видно перед зеленым сукном - и близко не подходил, а вода заряжена, хлебнувшие несли такой бред... Он и диссертацию свою зарядил, одурманил оппонентов. Теперь он консультант в спорных случаях, когда, к примеру, требовали от науки - был ли сглаз или не было сглаза... Ипполит обнюхивал и тут же давал ответ. Когда-то привели его к Глебу, изможденного, взъерошенного, словно кота из проруби вытащили; пригрей доктора, говорят, скоро уедет. Ипполит отряхнулся, оправился, ездил... Глеб вздыхал, но исправно платил командировочные. Потом поймали доктора где-то в Африке - влез не в то окно, был выслан, на этот раз застрял в Институте окончательно, пришлось отсиживаться в глухомани. Несколько лет пил горькую - заграница была заказана ему - потом осмотрелся, почитал газеты, и придумал себе дело. Ученик его Федор, вернее, Теодор, был старше Ипполита лет на тридцать, австрийский коммунист, приехал когда-то строить мир восходящего солнца, и здесь, отсидев много лет за мечту, имел время подумать о жизни. Он сам пришел к давно известной идее, что есть неземная сила, которая несет нам жизнь и все прочее, что с ней связано. Помимо политики он был фотографом, о науке мало что знал, но Ипполиту фотограф, ох, как был нужен, и он взял старика. Тот, сброшенный с высот коммунизма в бездны, в тайны, охотно прилепился к новому учителю. Ипполит благосклонно принимает восхищение престарелого узника совести -" мой ученик..." Для начала он его трахнул гипнозом. Теодора уговаривать не надо - вмиг окоченел, застыл тонким костлявым мостиком меж двух широко расставленных стульев, и по нему протопало стадо лабораторных девиц со всего крыла, от бухгалтерии до верхних секретных лабораторий. 4 Зачем им Марк, им Штейн был нужен, их постоянный гонитель и мучитель. Шульц редко на люди вылезал, не от мира сего, а Штейн развлекался - не уставал клевать проходимцев в темечко, легко, играючи, весело, и ни на какие уговоры и заговоры не поддается! Они ему заряженную воду подсунули, а он, видите ли, воду не пьет; тогда кофе отравили еще в зернах плюс подстраховались, заговорили кофемолку - и снова никакого действия! Узнали, какие журналы читает, пропитали каждую страничку страшным полем, от которого, Теодор утверждал, тряся седой бородкой - "крыс умерл..." - и опять безрезультатно. Подговорили тогда одну из девиц, предварительно напичкав враждебными полями, отдаться знаменитости. Штейн клюнул, однако, отведав коньяка, девица стала невменяемой, и потом не могла вспомнить, передала ли смертоносный заряд или рассеяла при интимных обстоятельствах... Не удалось, а Штейн постоянно наносил удары, писал академикам, не совсем свихнувшимся от безделья и новых веяний. Ипполита начали теснить... Тут силы, стоящие за ним, сделали знак ручкой - хоть и проштрафился, а наш человек. Глеб поддакнул, Штейн узнал и призадумался... И вдруг умирает главный обожатель космических тем, поля моментально ослабли, силы уравнялись. Ипполит на время притих, а потом снова обнаглел, стал вылезать с намеками, астрологическими прогнозами, смутными, но угрожающими... Но Штейна опасался за язык и связи, искал к нему пути и в тыл заходящие тропинки. 5 Они перед Марком раскинули фотографии чудес - широким веером. Но к чуду предрасположенность надо иметь. Марк молча и весьма скептически рассматривал. Ипполит, увидев, что ни смутные видения на фоне городских пейзажей, ни парящие в воздухе предметы и тела не развлекают гордого юношу, тут же перестроился. Люблю это слово, оно мне о чем-то полузабытом напоминает... Перегруппировался, и говорит - "я вам сам продемонстрирую..." Другое дело - опыт, Марк приготовился смотреть внимательно, чтобы эти наперсточники его не провели. Ловкий щелчок пальцами - и осветился небольшой круглый столик, покрытый грубой тканью, на нем перевернутое блюдечко. Фокусник напыжился, кивнул - тут же подскочил Теодор-ассистент и бережно снял блюдце. Марк увидел большую рублевую монету со знакомым профилем, успел подумать -"уже не в ходу..." и от удивления дрогнул - монета неровными скачками перемещалась по скатерти. - Никаких ниточек, веревочек, все натурель... - торжествующе проблеял старый коммунист. Марк провел рукой над столом - ничего, заглянул вниз - и там чисто... Ипполит в стойке охотничьей собаки делал неровные пассы и, захлебываясь, бормотал. Монета ползла к краю. Чародей занервничал, повысил голос, в уголках рта показалась пена. Несколько поспешно Теодор схватил блюдце и накрыл монету -"маэстро устал..." Уселись в кресла, начался прощупывающий разговор - что я вам, что вы мне... Марк, еще не очнувшись от удивления, согласился выступить на семинаре, даже не подумав, куда вступает, он такие тонкости не замечал. В обмен добился многого - ему отдали два приборчика, необходимых для ежедневной работы. Причины щедрости юноша не понял. Ипполит же считал обмен сказочно удачным - упомянуть при случае, что Штейн, в лице своего ученика, опыт одобрил - вот это да!.. Марк, окрыленный удачей, нагруженный - дали ему в придачу всяких трубочек и колбочек - вышел, эти двое, стоя в дверях, приветливо махали ему руками, пока он не дошел до поворота. Дверь закрылась, и тут же была заперта, блюдце сняли, монету перевернули. Она оказалась хорошо выполненной подделкой из легкой фольги. Под этой крышечкой сидел, растерянно шевеля усами, поджарый рыжий тараканишко - "что-то не так, господа?.." - Теодор, - холодно сказал Ипполит, - опять дебила подсунул, чуть не угробил все дело. Убей и выбери послушного. 6 Марк шел, к радости примешивалась досада - не разоблачил! К тому же он смутно начал понимать: выступать в этой компании не следует. А что не вывел на чистую воду... так ведь ничего бы не дали! Истинная наука потерпела бы урон. К тому же, понятно, что фокус. Нет, ты приспособленец, разве истина не дороже? А работать как? Такое надувательство долго не протянет, лопнет само, не стоит терять время, впереди большие дела. И все-таки... Так он себя корил и убеждал, было неприятно, смутно на душе, вернее, где-то за грудиной, и под ложечкой. ... Магнит! Нет, материал немагнитный... Полая доска, моторчик?.. Монету надо было поднять, дурак! Он кинулся обратно, но приятная тяжесть в руках остановила. Эх! он медленно пошел в свою сторону, постепенно преодолевая стыд. Он должен был простить себе беспринципность, на это требовалось время. 7 Проживший нелегкую жизнь, Теодор убивать не любил. Он легким толчком сбросил таракана на пол, дал ему шанс, и задумчиво наблюдал, как усатая тварь суетливо рыщет по гладкому линолеуму. Не найдя укрытия, зверь рискнул и изо всех сил бросился в угол. Ипполит медлил. Таракан, наконец, нашел трещину, вполз в нее и скрылся. Теодор демонстративно топнул, имитируя убийство. Он не мог понять, зачем было показывать мальчику рекламный опыт, когда можно продемонстрировать истинное парение... Учитель чрезмерно скромен. - Нужно двух? трех? - цепко мыслил Ипполит, - нет, получится как в басне, тараканы не договариваются. Это не покажешь Шульцу, тем более, Штейну... Пора на пришельцев переходить, там все наглядней, эффектней. 8 - Когда человечество начиналось, все было чудо, - говорил Аркадий как-то вечером, - пришла наука и начала теснить чудеса, ведь, если понятно, как устроено, то вроде бы и чуда нет. В конце концов останется незатронутым один вопрос - кто устроил это... и зачем?..
Он, как всегда, то ли шутил, то ли всерьез, легкомысленная личность.
- Чтобы узнать все-все, нужен новый акт творения, причем гласный, наглядный, с полным освещением в прессе, с культурным толкованием. Вот как только с мыслями быть, не знаю... Недавно у меня родилась одна, значит, творение совершилось? Мысли ведь не соберешь из бессмысленных частей. - Вы удивительно мудрите, - раздраженно говорит Марк, - надо с элементарного начинать, с примитивного ощущения. Идти от него, нигде не отрываясь от химии, от структуры, идти, идти... - Знаю, знаю, - без энтузиазма ответил Аркадий, - я шучу. Путь правильный и единственный, но процесс, говорят, бесконечен, никто всю картину не охватит. Чувствуешь себя в ряду ползущих из большого мрака в чуть меньший мрак. Научное постижение - своего рода истерический паралич: хотим знать, как двигаем ногами, но ведь уже знаем, если движемся. - Вы вечно передергиваете, - вскипел Марк, - многое делаем, не осознавая, в этом сложность. Словно посадили за машину, сунули в руки рычаг - "дави на газ!", а все остальное само по себе! - Ну, ну... - примирительно сказал старик, - я и сам так думаю... кроме как иногда... Как, по-вашему, живут миллионы - без знания, впустую, что ли? - Мне их жаль, - подумав, признался юноша, - в их жизни есть какое-то содержание, но нет, я думаю, света. Строительство жизни необходимо: мы должны придавать ей направление и смысл. Однако, как говаривал мой приятель, не все так просто. Мы зависим от каких-то ничтожных генов и первых детских впечатлений. Ярый сторонник внутреннего строительства и совершенства, Марк с изумлением и страхом наблюдал, как проявляются в нем непозволительные черты, страхи, сомнения... "Это живет во мне дух отца, которого я почти не помню, его Жизненная Сила... - так он думал порой, - отсюда моя неустойчивость, излишняя впечатлительность... Хочется жить с ощущением покоя под ложечкой, будто носишь в себе теплый мирок, непродуваемую ветром сердцевину..." Получил наследство, вот и разбирайся... Понемногу из сундучка вылезало такое, чего он видеть не желал, имея свое представление о высоком и достойном. 9 - Не стоило ходить туда... Впрочем, что теперь жалеть... - Штейн, вздохнув, сделал неопределенное движение рукой. еврейский жест, в котором отчаяние сочетается с пониманием комизма положения. - Купили вас на дешевый фокус. Какая-нибудь мушка под монетой. Марк был потрясен - муха! Он-то думал - моторчик, электроника. Штейн усмехнулся - "чем проще, тем убойней действует..." И стал рассказывать о каком-то колдуне в Сибири, который обижал цветы, рвал их и ругал громким голосом; при этом другие, находящиеся в комнате растения, возмущались, переставали отделять нектар, отворачивались от обидчика или стремились ужалить, а если обида казалась им смертельной, то засыхали рядом с замученным цветком. - Разум - чужеродная субстанция, - закончил рассказ Штейн. - Стоит расслабиться, и летим в полный мрак. - Как много слабых людей, - задумчиво сказал Марк, - хотят быть обманутыми, и тут же находятся жулики. - Не так все просто, - ответил ему наставник, - мы сами себя обмануть готовы.
10 Как-то в те дни он, ради канцелярской мелочи, забежал к Зиленчику, и угодил на праздник. Старичок сиял: - Вчера все изменилось к лучшему! - Что же произошло? - спросил Марк. - Во-первых, починили дверь... Выдавленная дверь никак не влияла на планы и возможности завоевателей: пока владелец находился у себя, никто не смел и приблизиться, мы же не дикари! Однако сам факт ремонта показался Зиленчику добрым знаком. С утра явились два угрюмых алкаша, жаждущих опохмелки, с ними третий, трезвый невысокий старик, он поставил на пол деревянный ящик с инструментами - "чинить будем?" - Будем, будем! - ученый в восторге. Плотник приступил, двое за спиной молча наблюдали. Теплота и необычность картины ремонта на краю огромного разрушения умилили Зиленчика - "смотри-ка, нашли время, силы, значит, все восстановим, все еще будет..." - он даже всплакнул, отойдя в укромный уголок... Дверь вставили в проем, починили, для крепости набили красивую планку, лакированную, и зачем-то привинтили две прочные стальные петли, хотя ученый не просил об этом и довольствовался врезным замком. - Во-вторых, вызывал Глеб. И не только подал руку, правда, не глядя, но и простил, заверил, что ничего случайного и непредвиденного не планируется. Кончилось непрерывное ожидание погрома, как наивный Зиленчик называл выселение, можно спокойно посидеть, почитать, подумать... 11 Марк ушел и нескоро узнал продолжение истории. А было так. Зиленчик в своей каморке ликовал, наконец, прекратились его страхи. Он решил отметить событие. Постелил на стол салфетку, заварил в крошечном чайничке крепкого свежего чаю, обычно он довольствовался испитым до розовой бледности, достал из тумбочки хлеб, любимое сало - правоверным он не был, ведь ученый, черт возьми! - и баночку тщательно охраняемого меда, он прятал его в самую глубину, чтобы наглые молодые люди не позаимствовали, пока он выбегал в туалет. Подготовив все к трапезе, он спокойно отправился в теплую светлую кабинку, не спеша пообщался с любимой книгой, вымыл руки, высушил под заграничной сушилкой - включается от приближения руки, опять наука! - и спокойно шел к себе, предвкушая и сало, и мед, и горячий крепкий чай. Книги он увидел издалека - лежали у входа аккуратными стопками. В стену успели вбить гвоздь и на плечиках еще качалась - только закончили - его одежда: синий халатик, когда-то давали теоретикам, он сберег, его парадный пиджачок, он надевал его на защиты и прочие сборища, где почти незримо присутствовал... единственный платок, многократно согнутый, торчал из грудного кармашка, ярким пятном на темно-сером мышином фоне. Тут же стояла его личная табуретка узнали, что сам купил! - на ней постелена салфетка и стоял горячий чайничек с заваркой, рядом аккуратно сложены ломтики хлеба, сала, все, что было приготовлено у него... а вот меда стало явно меньше... На двери висел большой навесной замок, блестящий от свежей смазки. Новые петли оказались весьма кстати. Сделано быстро и добротно, не подкопаешься. Среди прочего хлама, тут же у двери, Зиленчик нашел веревку, опутал ею табуретку, перевернул вверх ножками, так, что получилась своеобразная корзина, сложил туда самые нужные книги, поставил сверху чайничек, еду, приладил на спину, а концы веревок обмотал вокруг себя. Потом, кряхтя, осторожно спустился на тропинку, стараясь не показать свою нетренированность - знал, что наблюдают и двинулся в сторону ближайшей щели. 12 Наверное, хватит, всему есть предел. Но это было бы неправдой - не так было! Он поскользнулся - ноги теоретика тонки и слабы, профессиональный недостаток - и, беспомощно размахивая ручками, грохнулся во весь свой небольшой рост. Веревка соскользнула с короткой шеи не задержавшись на круглой голове, табуретка упала, ударилась о каменный выступ, одна из ножек отломилась - он ее когда-то клеил-чинил и горестно отметил - подвела... выпали книги, разбился чайник, вылилась свежая заварка, разлетелись ломтики сала, хлеба, баночка с медом плюхнулась в темную воду и моментально исчезла... Он не стал подбирать даже книги - заплакал и пошел, странно размахивая руками, к щели... не оглядываясь, не рассчитывая вернуться туда, где на тонких плечиках, чуть покачиваясь, ждал его потертый парадный пиджачок. 13 Ну, вот, ребята, веселитесь, вы получили, наконец, эту малость - его конуру. Но своего не добились, не-е-т - он не умер, не сошел с ума, в этих людях есть своя неприметная сила, вам ее не понять. Он переродился, стал другим человеком. Или стал собой, скинул с себя всю шелуху?.. Перестал бояться. Может, не получилось бы, не будь того первого потрясения, вызванного корчеванием прибора?.. В конце концов, не так уж важно, какой силой нас расшевелит, раскачает жизнь - у одних страх, у других восторг, у третьего зубная боль... дело случая. Зиленчик стал другим, в Институт не вернулся, даже не зашел домой - а пошел, пошел на юг, прошел благополучно всю нечерноземную пустынную область, и кое-как заселенный чернозем... Он шел по дорогам Кавказа, не сгибаясь под пулями... Его не оставили без крова и еды - люди везде еще есть!.. Кто-то говорил, задержали его на Иранской границе - не верьте, неправда, он благополучно проник в Иран. От его одежды мало что осталось, но там было тепло, и жители, принимая его за паломника, кормили и жалели... И пришел момент, он ступил на землю предков, здесь теряются его следы. Кто говорил, что промелькнул он на каком-то симпозиуме, в пиджаке и при галстуке!.. другие слышали, что он бросил науку, занялся выращиванием фруктов, третьи сообщали, что стал врачом, и счастлив, что помогает людям... Лучше сказать - не знаю. Последние, кто слышал его голос, были те молодые люди, которые, притаившись, наблюдали за отступлением старика с табуреткой за спиной, видели его падение, и слабость. Одному показалось, что Зиленчик говорил -"мой живот, мой живот...", другой утверждал, что старик спрашивал - "как живете?.." В конце концов, решили, что никаких слов не было.
Глава третья
1 Марк понемногу украшает свою комнату, наполняет святыми для него вещами. Но как все долго! Восьмерка часов давно перевернута, песок ссыпается... Безостановочность времени всегда ужасала его. В детстве, он помнил, удаляли полип из горла: посадили, прикрутили кисти к стулу, тяжелый мужик в брезентовом фартуке отвернулся и... Уже! Ни секунды на уговоры, обдумывание, собирание сил - быстро и в то же время плавно берет с подносика нечто, напоминающее клещи, подносит неумолимым движением к разинутому до боли рту, так же неуловимо быстро внедряется, зацепил, зажал, хруст... и растеклась обжигающая боль. И безразлично бросает в эмалированный тазик-почку, не удосужившись даже разглядеть, бесценный окровавленный кусочек его, Марка, тела... Жизнь отсчитывает секунды по своему метроному, а человек, со своими желаниями и причудами, одни мгновения холит и ценит, к другим равнодушен, третьих боится и избегает... То, что он смутно чувствует, становится горькой очевидностью с возрастом, когда глядишь сверху на многолетние провалы и редкие подъемы - ужасаешься потерянному времени... и постепенно начинаешь понимать: жизнь не полет над горной грядой, с ее красотами, маками да тюльпанами; такая судьба мало кому достается - мы пробиваемся через глубокие лощины, спады, буреломы, подвалы... - Почему бы вам не заглянуть к Фаине? - спросил Штейн, бросив мимолетный взгляд на столы, стулья и подоконники, где было выставлено все, чем юноша гордился. - Она, конечно... - он помолчал, - но химик непревзойденный, и многое вам подскажет... если захочет.
2 Марк и сам собирался, преодолевая робость перед важной дамой. Как-то они задержались в семинарской, нашлась тема, потом вышли в полутемный коридор. Сигнальные огоньки раскачивались от сквозняка провал недочинили, оттуда дуло. Она в тяжелом шумящем платье с открытой грудью, монумент, и рядом он, робко взирающий на чудо природы. - Убедили, вы мальчик бойкий, но... - она говорит ему, и тяжелой рукой берет за плечевую кость, - не понимаете еще, не выросли... Ей лет сорок, она ему казалась старухой, и вдруг он видит - кожа на груди гладка, наверное, шелковиста, черные глаза сияют на смуглом лице, губы не вызывают сомнений... Он был крайне взыскателен именно к губам, векам, форме ноздрей, раковине уха, эти органы казались ему самыми откровенными; взглянув, он мгновенно чувствовал расположение или отталкивание, к другим дамским особенностям он быстро привыкал. Губы у нее, действительно, хороши - полные, я бы сказал, мясистые, но не отвислые. В ней поразительно много было сочного мяса, упругого, но без той жесткости или дряблости, которые с годами... Она вся, как... мясной снаряд, и даже внушительные выпуклости не могли помешать этому ощущению обтекаемости. Спусти ее с горы, как советовал поступать великий скульптор, правда, со статуями, ничего бы у нее не поломалось, не оторвалось, так бы и шмякнулась, цела и невредима... - Ну-у, ты даешь... - он тут же отругал себя за людоедский вздор, как могло только в голову прийти?! 3 Приходило, что поделаешь. Ради научной объективности, которую он так обожает, я должен и это не упустить из виду. Он всегда себя подозревал - "сам закручиваешь пружину", иначе откуда берется то, что выскакивает на поверхность в снах, да и наяву бывало негуманные образы и соображения. Сознание - тонкая оболочка, а под ней... Это его унижает. Неистовый самоучка-провинциал, он боготворит разум и видеть не желает мерзости, которая ему нередко досаждает бессмысленные ощущения, бестолковые образы, суетливые грезы... К примеру, вчера. Спокойно возвращается домой, усталый после очередной неудачи пристраивал синтезатор к анализатору, оба со свалки. Входит без сомнений в подъезд, весь в мыслях - "опять подножка, когда же дело?.." И вдруг перед ним возникает образ, вычитанный из недавней книжонки. Серьезного давно в руках не держал, а эти пошлые проглатывал за час... Старик-вампир, дурацкое существо, свистит, жужжит и коготками цепляется за шею! Первая атака не получилась у него, еще сильна вера в обычность лестницы с мирно спящими дверями - соскальзывание за грань не состоялось. Но, поднимаясь выше, Марк чувствует, нечто в нем - не разум же, конечно! - не удовлетворено, и ждет. Деталь необходима! И он, презирая себя, ищет: кровавое пятно?.. силуэт у подъезда?.. Он ищет и стыдит себя, пытается удержать, а руки разума как во сне, трогают, но не держат... Хочешь деталь - получай! - окно с выбитым стеклом. Мальчишки днем... Нет! Там странная чернота и шевеление воздуха при отсутствии разумной причины... Светятся листья, а фонарь-то погашен! Блудливой рукой брошен камешек, изнутри поднимается страх, спина леденеет... оборачиваешься, стараешься сохранить видимость спокойствия, стыдишь себя, ужасаешься, борешься, спотыкаясь, в панике, неровным шагом добираешься до порога, и здесь, окончательно потеряв стыд и разум, вполоборота, чтобы подлец не достал шею, мучаешь ключом замочную скважину, и, ввалившись, наконец, в переднюю, отряхиваешься, словно пес после взбучки. Пружина, спускающая с цепи всех чертей, у него всегда была под рукой. 4 - Вы мне все о глубинах, а я хочу простого, - Аркадий в те дни был в ударе, что-то удавалось ему в задней комнате под тягой. - Пусть передо мной откроется лист, и на нем все про меня прописано четкими буквами. Не что я сделал - знаю, знаю... а что я есть со всеми потрохами, с учетом несбывшихся мечтаний, неиспользованных возможностей... Я не в силах это охватить, четно говорю, нашелся бы кто, помог?.. Нет, вру, не хочу, чтобы открыли. Как-то видел лист попроще, и то оторопь взяла - история моей болезни. Я ее называю духовная болезнь, но они же педанты, начинают с кожи - она, оказывается, у меня вот эдакая... Слизистые... слово-то какое!.. Потом глубже - печень, видите ли, на три пальца выпирает! А почки... черт, мои родные отбитые почки... Что я хотел?.. забыл уже... Нет, ничего. Знал, что такой, как все, но все же - мои почки, они другие, понимаете?.. Вам это еще трудно понять. Расскажите лучше, вы были у Фаины или все собираетесь?..
5 Наконец, он собрался, пошел. Прошел полтора коридора, и вдруг открытая дверь. У входа столик, на нем огромная с толстыми чугунными боками печатная машинка, ревет басом, бумагу комкает, зато как замахнется кривым рычагом, как впечатает - не вырубишь топором! И у Марка уже такая была! А за машинкой сидит джинсовая дива, которую он заметил в первый же день, и одурел, а потом несколько раз провожал, крадучись, на расстоянии. Естественно, он замер на месте, и тут из глубины его окликают засахаренным голосом - "обходите, пренебрегаете..." В кресле, нога на ногу, Альбина, худощавая дама с проницательным взглядом. Он вошел, устроился в соседнем кресле, девица ему тут же кофе несет, пошел разговор о том, о сем, все о высоком, с обязательными заходами во Фрейда, которого Альбина любила страстно... гороскопами - "вы кто? - а, Весы!" - и прочей чепухой. Как это терпит Штейн, думал юноша, презирающий любую зависимость от неба, звезд, луны, людской мудрости и глупости, случайностей... Он кое-как отвечает, занят подглядыванием за той, которую давно хотел узнать поближе. Но если честно, дама из столовой гораздо больше устроила бы его. Он, конечно, устыдился бы этой мысли, если б выразил ее по научному просто и ясно, но никуда бы не делся, факт есть факт. Перешли к обычным темам, всякие там театры, литература - ничего интересного, все давно известно. "Ну, Толстой... Пусть гений, но тоже давно известно, а многое просто наивно..." Марк Толстого терпеть не мог, граф не давал ему места в своем густом месиве, чтобы участвовать в событиях, переиначивать их по-своему - отвлекал тягучими подробностями. Юноша постоянно спорил с Аркадием, который Толстого чтил, сравнивая с врановыми птицами: летают вроде бы неуклюже, а на самом деле виртуозы полета... Но в главном они к полуночи сходились - о чем еще можно теперь писать, все давно известно. А вот наука - это да! В ней постоянно что-то новенькое, и каждый день какой-нибудь сюрприз. Дама, наконец, вскарабкалась на своего любимого конька - ее занимало стремление к власти. По теории Альбины эта страсть присуща молодым народам, вот евреи и лишены, на исходе своей судьбы. Марк вообще отказывался понимать эту блажь идиотов - "разве мало интересных дел?" - Вот если б Штейн захотел... - Альбина о своем, да так горько, словно Штейн ее не хочет. Марк подумал, что Штейн у власти сразу потерял бы блеск и разнузданную легкомысленность, которые его красили. К тому же, он решился возразить, честолюбие евреям тоже присуще, но чаще без перьев и регалий, так уж сложилось. Далее разговор сполз на привычную проблему - "как там народ?.." Эти всхлипы Марка попросту злили, он народа вокруг себя не видел, а вот люди, да - кое-как еще ходят, и никто не вздыхает по ним. - Вы ведь из других краев, - удивилась дама, - неужто там такие же?.. Она права, подумал Марк, - там немного другие, но какой в этом интерес?.. - Зато у нас особенная стать, - с чувством высказалась Альбина. - Я уважаю еврейский гений, но и свой ценю - русский! Марк хотел сказать - "ну, и прекрасно, к чему только пафос?..", но больше слова не получил. Альбина прочно утвердилась на своем "Сибирь, Сибирь, нетронутые гены... все возродится..." Марку стало скучно, возродится, и слава Богу. Он решил использовать встречу для дела, и, наконец, вставил словцо о своих нуждах. - Привозного не держим, все свое, - с гордостью ответствовала Альбина. Встала, тощая, белая, с гордым взглядом и профилем Жанны, эстрадной певички, известной своим мускулистым носом. Повела его в глубину помещения, где притаилась скромная дверь. 6 Марку открылся огромный зал, стены таяли в тумане испарений, прущих из больших котлов. Судя по запаху, в них варилось нечто настолько отвратительное, что Марк, привыкший к любой химии, отшатнулся. - Сами получаем, очищаем... препараты, соли, металлы... Мышцы, кожу, голову - все пускаем в дело, а начинаем с простого зверя - нашего кроля. Действительно, везде - в проходах между котлами, самодельными станками и приборами, стояли деревянные клетки, в них сидели или жевали желтую траву или совершали бесполезные скачки серые зверюшки. То и дело к клеткам подходили здоровенные мужики с красными носами, хватали первого попавшегося им зверька, поднимали за длинные задние ноги, ловко шибали по носу, тут же на больших столах обдирали, брали мясо, жир или какой-нибудь орган и бросали в рядом расположенный котел. Марк почему-то, увидев поднятого вниз головой зверя, вспомнил семейную легенду о том, как его приводили в чувство, когда он впервые выбрался на белый свет... Вернулись в тихую комнату, Альбина подожгла очередную "гавану". Марк незаметно боролся с дымом, дыханием разгоняя атакующие его облака. "Чем могу помочь?" Сразу оказалось, что мало чем - одного еще нет, другого - уже, третье в растворе, грамм в море, пойди, достань... Но кое-что было обещано, и, вежливо распростившись, Марк вышел. К Фаине поздно, он поплелся в свои хоромы, где стояли случайные старые вещи, с которыми ему предстояло начинать. 7 Я знаю, уже через полгода все изменится - и у него начнет шуметь, крутиться, выпадать осадками и растворяться... В кварцевых колбах целое состояние! - будет беситься пар, клокотать, прорываться по тонким стеклянным ходам, и, усмиренный прохладой рядом текущей воды, забывший прежнюю сущность, падать прозрачными каплями в мелкие, как дамские пальчики, сосудики... Я мог бы рассказать вам, как их кровавого куска бычьего мяса, постепенно теряя вкус, запах, цвет, утончаясь и облагораживаясь, выделяется розоватый сок, он стремительно белеет в ответ на добавление рыхлого как пух порошка, после долгих ухищрений, процеживания, вращения с немыслимой скоростью в огромной центрифуге, от него остается совсем уж мало и вовсе бесцветной водички, и, наконец, из этой капли при умелом обращении выпадает тончайший белоснежный осадочек, самое то - ведь в нем притаилось вещество, излучающее жизненную силу: оно, рассеянное по миллионам клеток и нервных окончаний, словно шипами впивается в нужные места, жалит, будя неуемное желание - быть подольше, прежде, чем не быть. Если б он мог предвидеть свой успех... и последующее поражение... Впрочем, ничего бы не изменилось. 8 А пока бедность не давала ему подняться, убийца стольких начинаний, в том числе бесполезных... Он скоро вспомнил, что не всех обошел с протянутой рукой, и опять собрался к Фаине. "Она явно выстраивает перед вами препятствия" - смеялся над ним Аркадий. Кое-кто считал ее волшебницей, экстрасенсом и телепаткой, а большинство просто боялось опасного сочетания природного ума, наглости и силы. Он шел, выбрав самый короткий путь, как ему советовали многочисленные доброжелатели. Советчики редко пользуются своими советами, они их бережно передают другим... Шел - и вдруг вышел на ярко освещенный простор. Здание незаметно прервалось, над ним небо, впереди старый заброшенный мост, далеко внизу желтой полоской песок, широкая вода, резвятся мелкие барашки. Он пошел по теплым прогнившим доскам неизвестно куда - не умел отступать. Наконец, ступил на берег, зашумела трава. Прошел немного вперед, и узнал место - овраг, сюда впервые привел его Аркадий, только с другой стороны. Вот и дом. Он в бешенстве от этих шуток с пространством, ему хватало возни со временем. Стучится к старику. Дверь неожиданно распахивается, навстречу вырывается человечек в большой шляпе, плаще в поднятым воротником, бледное лицо-маска в пренебрежительной усмешке. Ипполит?.. Аркадий несколько смущен - "а, прогульщик..." Сели, тут же чай, то есть молоко, разбавленное кипятком. Аркадий увлекался, следуя журнальным советам, Марк мог пить, что угодно. - Что от вас нужно этому проходимцу? - Пожалуй, вы слишком... - Аркадий покачал головой, - он кое-что может, хотя, конечно, бедняга, окаянная душа... Представьте, играл лицом - постоянно менялось, расплывалось... Определенно, он чего-то достиг в своей области. Двигал блюдечко вот... Нет, я, коне-е-чно, против, но если нормальное какое-то поле, неисследованное... - Аркадий... - Что, что Аркадий... я давно в стороне от новейших веяний, узко беру, пенсионер... И почему, собственно, противоречит науке, если особенное, материальное, конечно?.. - Дайте факты, а не фокусы! - Он предложил мне свалить Глеба, - сказал Аркадий. - У него факты преступного расхитительства и легкомысленных затей, и если добавить такую малость, как тот донос, доносик... Момент, он говорит, благоприятный, доносы не жалуют. Надо спешить, скоро станет наоборот. А мне справедливость больше не нужна. Да и видеть вместо Глеба - все-таки каков! - этого замухрышку... В конце концов, Глебка меня по-дружески заложил, то есть, ничего лишнего сказано не было, сверх того, чтобы самому не залететь. А я в заточении, в глубине этих, сибирских... иногда достаю журнальчик или газетку, смотрю правильно пишет! Ловчил, конечно, интриганил, но о хороших вещах упоминал, что есть они еще. Вот люди и не забыли... Нет, я не могу. Марк ему про мост, старик удивился: - Редко попадается, только случайно. - Гнилая фантастика, опять случайно! - Марк дал себе слово составить карту Института и его окрестностей, по науке, чтоб никаких тебе придуманных чудес! - Он теперь спец не только по тарелочкам, Ипполит, он и по блюдечкам ударяет. Надо, говорит, перестроить Институт в космический центр, пришельцев принимать. А Глеб, говорит, авантюрист, носится со своей кровью. Хочет искусственную создать, поскольку натуральная легкомысленно тратится, всякие недоразумения и прочее... Нашел для этих дел одного чудака, Белоусова. Зайдите к нему, у него куры не клюют. 9 Про недоразумения Аркадий не зря упомянул - действительно, постреливали, а кто, в кого, зачем, старик не мог вразумительно объяснить приезжему человеку. Марку подобные занятия казались несусветным вздором, а те, кто втягивается - бессмысленными идиотами, не имеющими настоящих интересов. "Не до этого!" - напрягая все силы, он преобразует окружающий его хаос в стройные ряды приборов и пробирок. - Главное, не отчаивайтесь, - сказал Штейн, узнав о его трудностях. Вообще-то он знать о них не хотел, но под настроение мог выслушать. - Жизнь богата силами, которым на нас наплевать. - Меня поглощает борьба с досадными мелочами, - мрачно отвечает юноша. - Зато вы предоставлены себе, за это всегда приходится платить. Штейн одновременно пожал плечами и вздохнул. Так отозвались две части его существа: одна прекрасно приспособилась к превратностям судьбы, ей странно было слышать жалобы на жизнь, а вздохнул человек, который все понимал и ничем не обольщался... Жизнелюбие врожденное свойство, но его запасы не восполняются. Как озонный слой - есть пока есть, а потом - дыра. Впрочем, моменты уныния у Марка были редки. Он тут же устыдился, встряхнулся и пошел к Фаине, рассчитывая добыть всего побольше. Ведь она слыла богачкой по части химии и иностранной техники. По дороге решил заскочить к Белоусову по имени Альфред. 10 Он снова идет и идет по длинным темным коридорам, удивляясь, сколько же металла вбухано в это здание. Словно космический корабль, только носом обращенным в недра земли... Коридор закончился уютным тупичком, на лакированных пнях стояли горшки с цветами. Из дубовой двери навстречу ему молодой человек в белом ослепительном костюме.
- Слышал о тебе, - говорит, - давай сотрудничать, мне большая химия нужна. Если б твои вещества да к нашим достижениям... Получится новая кровь... или живая вода!.. VIS VITALIS на службе людям! Марк хотел прервать фонтан энтузиазма, но постеснялся. Вещества еще где-то на горизонте, к тому же яд для всего живого, стоит только переборщить. - Глеб меня основательно поддерживает, - проронил счастливец. И это было видно по множеству никелированных, обтекаемых, нужных и не нужных... Приборы стояли молча, с попонами на спинах, как слоны на отдыхе; вокруг щебетали упитанные лаборанточки, вилась зелень, топорщились занавески. Марк вспомнил свои стены в разводах, грязь, копоть, надрывный вой, взрывы, наводнения, с которыми мужественно боролся... - Наша первая ласточка! - Альфред поднял над головой вычурной формы колбу, на дне болталась лужица беловатой жидкости. Как ни старался Марк придвинуться поближе, рассмотреть эмульсию, колба как бы сама отодвигалась от него. Такая предусмотрительность задела Марка, но он виду не подал. Они расстались, удачливый жизнелюб и врожденный неудачник. Марк спешил, он твердо решил добраться до Фаины. 11 И вот она - в одиночестве, читает пухлую книгу, всунув нос в большие черные очки. Ей чтение явно не к лицу. Сильная южная женщина, она вызывает у Марка интерес, но весьма почтительный и осторожный. Молодые девушки не волнуют его - постоянные капризы, отговорки, отсрочки, и все это тянется часами, днями... Непонятная игра раздражает и отталкивает. А здесь другое дело - сразу поучительный разговор, он впитывает каждое слово, у нее техника, лаборантки вышколены, никаких тебе мужиков, чтоб не отвлекались... Она ведет его туда, где происходит разделение веществ, триумф аккуратности и неослабевающего хищного внимания. С рождения, говорит, такой у меня глаз, все замечаю, умею, и людей ставлю на нужные места. Этого он не умел! Никому не доверял, сам бросался исправлять ошибки, затыкать прорехи... он рожден был все делать сам. А как без помощников в наши-то дни, когда клетки разбирают по молекулам, и перекладывают заново, как душе угодно, и обнаружили уже такие, черт возьми, вещества... из них Жизненная Сила так и сочится! Он с завистью смотрит на Фаинины колоночки и трубочки - "паршивые шведы..." - Годами дается, годами, - она его утешает. Закрепилась, засела в своей крепости, попробуй, сверни, соблазни какой-нибудь модной новинкой! Штейн пытался, да зубы чуть не обломал, и, с присущей ему мудростью, отступился. А она, выбрав несколько всем нужных веществ, где уже никакой мысли, одна тонкая ручная работа, шпарила и шпарила годами. Крутозадая дама, жеманность деланая, в ней еще много страсти за прочными заслонками и скобками. А в тот вечер что-то совпало, лопнуло, поехало... почему, отчего, кто знает - случай! - Выпьем, - она говорит, - за знакомство, - и бутылку коньяка на стол. Глаза у нее блестят, за окнами темнеет, лаборантки исчезают одна за другой, и они вдвоем в уголочке, где камин, два кресла, кушетка, большой ковер, свеча на блюдечке... В полутьме, выполняя задания, вздрагивают автоматы, каплями стекает жидкость в своевременно подставляемые пробирки, по колонкам, в толще импортных дорогих смол бегут, обгоняя друг друга молекулы, кичась своими преимуществами - кто зарядом славен, кто весом берет... 12 Двое за коньяком. По мере повышения концентрации... впрочем, этой химии вам не понять... Они становятся откровенней, открываются шлюзы, обнажаются глубины, происходит совпадение во времени. Это чертовски важно - общие впечатления, из несмываемых, неистребимых, что всегда с нами. Он ей о своем детстве, она о своем, оказывается, оба дети войны, он первоклашка, она заканчивает школу, отличница, кишлак, бабушка с трубкой в зубах, скудная и милая сердцу еда... И забываются различия сегодняшнего дня - хищница-богачка и молодой бедняк с благородными порывами, ни в грош не ставит то, что ей так дорого. - Ужасная, правда, жизнь? - она ему о своем. Он ей в ответ - "правда..." - из сочувствия, но ему уже кажется действительно, правда, хотя жизнь ужасной никогда не считал. Наоборот, она прекрасна как сплошное путешествие и приключение! Он не понимает, о чем она, в глазах у него плывет, границы ее фигуры размыты, ему кажется - она везде... Но ни слова ни жеста неприличного не было, он не смел. А она ему - о чем? о какой такой ужасной жизни? 13 Восторженный был мальчик Гарик, она его мигом на себе женила. Лет до двадцати семи он знал только науку, а женщин не встречал. И сразу обомлел, потянулся к ней со всею страстью, а она -"беременна я..." Старо, скучно, повторяется ежедневно, ежечасно... Ну, поженились, потом небольшой якобы выкидыш, и жили дальше. Фаина считала, что все утряслось, а он?.. Ничего не считал, старался не думать, да и захвачен был делом - назревало открытие, он подбирался к важному вопросу, аспирант у Штейна. И эта история, первая в его жизни, союз с богатой телом перезрелой девушкой не очень ему мешал. Хотя испытал он унижение от обмана и насилия над собой, но ведь сам виноват. Он никогда не забывал, что виноват - поддался, говорил слова, которые не надо было говорить. Что уж теперь - пусть будет: должна ведь быть какая-то жена, а тут получилась сама собой, и ладно. И первое время, действительно, неважно, Фаина пылка, но "после того" не задерживает разговорами, полежит он минутку, спрыгнет - и к столу. Она ему сонным голосом - "Гарик, не до утра..." - и захрапит; она могла спать со светом, в нашей жизни просто находка. А он, конечно, до утра, потом влезет в постель, сразу на Фаину, большую, теплую, разбудит... взаимный стон - и снова прыг, теперь в штаны, и на работу. И она, чуть помедлив, за ним. Так и жили. 14 Она об этом Марку ни слова, кроме самых общих впечатлений. И не так все было! Вовсе не женила, и думать не могла, просто попалась... вроде бы... И почему бы не пожениться, он робок, молчалив, не возражает... - Любишь? - Ну... А Марк? Что Марк? - "было бы открытие...", он сказал бы, ручаюсь вам. Добавим, и для здоровья лучше, и научное общение происходило без отрыва от дома - она химиком была, он физик, темы общие, работа идет как надо. Жили, правда, в шестиметровке, что у кухни, в четырехкомнатной коммуналке, варили бульон из костей, которые тогда широко продавали - бараньи грудные клетки, чуть провяленные, надевали на себя и несли домой, народ метко назвал эти скелеты арматурой. Бульон из арматуры выставляли на мороз, потом оттаивали, приправляли разным зерном, и было вкусно. Кто знает, тому скучно, кто так не жил - никогда не поймет. Родился ребенок, еле-еле, потому что абортов у Фаины куча - некогда было, то отчет, то диссертация на носу... Хилый мальчик получился, в два кое-как стоит, прислонившись к стульчику; врач промямлила "надеяться надо..." Надеялись бы, но комната не позволяет - большое окно, балкончик, отовсюду дует на этом чертовом холме. Ребенок раз за разом впадает в воспаление легких, жизнь на волоске... Наука требует, ребенок погибает - они изнемогли, от Фаины половина осталась, Гарик сплошной скелет. Идет он к Штейну, тот качает мудрой головой - Штейн ничего не имел, кроме головы, и гордился этим, но почему-то сотрудникам все надо - дай и дай... - Иди к Глебу, - он подает мысль. Гарик идет, перспективный аспирант, правда, у врага, но, может быть, полезный человек в будущем. - Вообще-то жилья нет, - говорит Глеб, - но есть одна квартира, двухкомнатная даже... 15 Гарик прибегает радостный, переехали в тот же день. Но квартира оказалась особенная, на первом этаже - в ней не топили. Вернее, в доме топили, но тепло шло сверху: на высоте задыхаются от сухого жара, а нижние люди просто вымирают, леденеют с осени по май. Ребенку купили валеночки, хорошенькие, и запретили ползать по полу, а он постоянно забывает... Но это не все. Как в анекдоте, в доме недочеты с канализацией, поднимаются воды и выливаются на самый нижний этаж. Они льются внезапно, могут среди ночи, могут днем, когда все на работе, льются и льются - и уходят в подвал, всасываются, совершая правильный кругооборот. Но на полу остаются твердые остатки, ничего не поделаешь, не всасываются. Приходит Гарик домой - в квартире плещется мутная водичка с кусочками разных цветов и форм. Он смотрел, смотрел - и как захохочет, и с тех пор каждый раз смеялся, когда такое происходило. Фаина его к врачу - "нет, говорят, признаков слабоумия не наблюдаем, это у него невроз на почве непривычных событий". Оказался слабый человек, стал выпивать... Потом другую квартиру им дали, большую, красивую, на седьмом этаже - Фаина выбила, грудью пошла на профком. Но, видимо, что-то необратимое случилось в Гарике, молекулярная какая-то перестройка: вошел, постоял у окна - поздно, говорит... Но переехали, опять открытие маячит... Ребенок вырос, уехал в институт, теперь они в трех комнатах вдвоем могли уединиться и работать, диссертации защитили, открытия так и не сделали, но постоянно в поле зрения держали. Гарик ставит раскладушку в кабинете - остыл к семейным радостям, упорно пропитывает свои ткани алкоголем, малыми дозами достигает больших результатов. Наследственность сказалась, он был из простых; Фаина говорила -"все оттого, что из простых..." Нет, по-прежнему работал, пил только дома, по вечерам, иногда становился буен - ту квартиру поминал, какашки на полу, при этом неприлично ругался... А в трезвом виде этих слов даже не помнил, что редко в наше время - интеллигенция видит в них простые восклицания, укрепляющие речь. Вот так история! Тут просто не на чем остановиться, не на вонючем же озере с какашками! 16 Она Марку, коне-е-чно, ничего такого, кроме самых общих мест. И все равно - всплыло, она в плач, а он, чтобы утешить, гладит по плечу, полуобнимает, с ужасом и радостью замечая, что ей это нравится. Она притихла, берет его руку, кладет на грудь, на мощный бугор, от нее жаром пышет на расстоянии, а кожа, оказывается, прохладна, просто чудо! Теперь они в обнимку, продолжают бессвязный разговор, постепенно опустошая бутылку, делают вид, что ничего не происходит... И вот наступает момент, она клонится набок, он по наивности пытается ее удержать, но куда там! она мягко опускается на ковер, тянет его за собой, лепечет, дрожит... А он восхищен, и, главное, воодушевлен ее слабостью, страхи его исчезли, как тени среди ясного дня.
Глава четвертая
1 Нельзя сказать, чтобы его жизнь теперь потекла по иному руслу, нет и нет, хотя с реактивами стало полегче, что скрывать. И все равно далеко до тех заморских пиджаков, которые он то и дело видел на этаже - веселые, легкомысленные спины... И попробуйте сказать, что она его отвлекла - ничуть, наоборот! Они встречались днем около пяти, и ночью у нее, когда Гарика не было. Гарик работал по ночам. Днем ничего особенного, копался в своем чудище не поднимая головы, возвращался домой тихий, погасший, усталый, один в просторной кухне варил вермишель, вываливал дымящуюся на тарелку, поливал подсолнечным маслом и с черным хлебом уминал, торопливо насыщаясь. Потом пошарит под столешницей, отодвинет потайную щеколду и вытянет тонкую трубочку, ведущую в одну из ножек огромного дубового стола. Во время Фаининой командировки, Гарик, умелец, снял ножку, выдолбил, поместил в пустоту длинный сосуд, который аккуратно заполнял спиртом, хватало ему надолго... Припадет раз-другой, лицо разглаживается, глаза успокаиваются, и тут же, сидя, засыпает, стукнувшись лбом о прохладную клеенку. Откроется беззвучно дверь, из комнаты, насыщенной теплым светом, выплывет в ночной рубашке Фаина, брезгливо глянет, погасит свет и удалится... Часа в два ночи Гарик очнется, медленно придет в себя. Он чувствует боль в спине, тяжесть в затекших ногах, все вокруг кажется ему странным, ненадежным, случайным, словно он плывет над землей на высоте седьмого этажа. И вдруг, среди пустыни, холода, темноты различает слабый огонек, родное свечение... как в детстве "а после ужина - торт..." К нему из тьмы придвигается изображение: все, что он делал днем - механически, слепо - оживает, он видит смысл, причины... и в его тяжелую голову приходит простая ясная мысль: как надо? - вот так! Он встает и идет, не разбирая, где лужа, где сугроб, где куст... по дороге ищет противоречия, возражения... спотыкается, скользит по сырой глине, сморкается, большим пальцем зажимая ноздрю... У прибора он уже спокоен, трезв как стеклышко, мысль его выросла и обустроилась. Да, ночью чаще всего Гарика не было. А Марк?.. 2 Вот он, после звонков, планов, нагоняев, научных сборищ, и главное, опытов - идут, идут! - полон впечатлений, надежд, сомнений - " ... эта фракция, откуда бы?.. не почистить ли заново соли..." - идет к пяти, они встречаются в ее лаборатории, в укромном уголке, тут же прильнут друг к другу, со стонами и вздохами, будто год не виделись... Тело ее вызывало в нем восторг - неодолимо, необъятно, непобедимо, он всегда чувствует, что остается нечто на следующий раз, это его восхищает и приводит в ярость одновременно. Часов около семи, освобожденный, просветленный, забывший о мелких дневных заботах, он возвращается к себе, в темное помещение. С порога слышит, где-то в глубине струится вода - так и должно быть, и что-то слегка потрескивает в углу - хорошо, подсушивается то, что специально поставлено было... а у окна тонко-тонко комарик зудит прекрасно, значит на славу трудится крошечный насосик, перекачивает жидкость на колонку... Сипит, кашляет, рухлядь, выбросить бы, предаст в любой момент, и все в этой комнате предатели, у-у-у!.. Но он так думает в редкие минуты, а в остальное время эти милые вещи любит, переживает за них - не зачихал бы, не споткнулся... Он стоит в темноте и все уже знает. Отсюда наступаю, здесь я один, и наука - моя! Чертовы журналы, доносящие грохот больших событий, ему противны, с их суетой, беготней, немилосердным вырыванием дела из рук, истошными криками "я первый, я!.." Он в эти страницы заглядывает, как в щель в заборе - еще не заметили или уже идут, сорвут с места, затянут в свою гонку, отнимут спокойствие, неторопливое смакование?.. И потому сторонился модных проблем, сногсшибательных полей и новых человеческих способностей, которые открывались, одно за другим, среди общего бессилия и упадка. Нет, он говорил, не нужно мне этой пены, хочу понять только самое простое - откуда она берется VIS VITALIS, где рождается и таится?.. 3 Он проходит в темноте, безошибочным щелчком включает лампу - перед ним круг света, то, что он так любит - свет среди тьмы. И в свете стоят его пробирки, пипетки, колбы, колонки, здесь же нехитрый приборчик, измеряющий кислотность, не чудо, но надежен. И он начинает, наслаждаясь тишиной, темнотой, сосредоточенностью приборов и устройств, хранящих ему верность, и, главное, чувствуя под ложечкой сладкое спокойствие и мир, которые изливаются волнами на окружающий его рай. Он берет тонкую трубочку, видит - чистая, сухая, касается губами верхнего кончика, радуясь прохладному гладкому стеклу, берет пробирку, другую... Его вопрос разбит на множество мелких точных движений, разумных и определенных, в этом его ум и хитрость, в движениях спокойствие и точность, в конце - да или нет.
И постепенно оживает темнота, к середине ночи все уже гудит, воет, сипит и стонет, струится и клокочет, горит и даже взрывается... И снова понемногу гаснет свет, утихают звуки, остается нечто неуловимо малое, вобравшее в себя события всей ночи - несколько капель в крошечном сосудике. Раствор под невидимым лучом многообещающе светится, и вот выскакивает из овального окошка цифра, она глупа и лучезарна, не знает, что несет, победу или неудачу, чаще - новый вопрос. сомнения... Глубокой ночью, все выключив и заперев дверь, он идет медленным шагом по коридору, возбужден, раздражен, клянет себя, полон подозрений... Наука, как Фаина, даже в момент полного слияния, высшего напряжения, оставляет за собой последнее слово, новую возможность, которая тут же из крошечной точки в мозгу, начинает деловито разрастаться, прочно обустраивается, и снова неодолима, снова вызывает желание - вывести, наконец, на чистую воду! Она с ума его сводит своей непобедимостью и волшебным вырастанием из ничего, подобно головам дракона, срубаемым прилежным рыцарем. 4 Проскользнув мимо спящей старухи у выхода, он сбегает по ступенькам в летнюю темноту. Скрипят как оглашенные большие кузнечики, посвистывает и тенькает запоздалый соловей. Он быстро и бесшумно движется по скользкой неподатливой почве, дышит свежестью, запахами трав, он полон счастья, хотя не знает об этом, только чувствует живу! в полную силу живу! Теперь он здоров, силен, изо всех сил барахтается на глубоком месте, при важном деле, верит в свою выносливость, постоянно движется, не думает о себе, тратит себя, безоглядно тратит... Плывет, наконец, плывет! У темного подъезда стучится в обитую дубовыми планками дверь, даже роскошь этого дома не беспокоит его, не касается - там она. Он видит через матовое стекло - в глубине охотно разгорается свет... Дверь открывают, он окунается в темное тепло: перед ним она в длинной ночной рубашке, он видит ее тело - смуглое, большое, крепкое тянется к ней, она пятится, чтобы ступить на ворсистый ковер, и здесь опрокидывается... Что я могу сказать?.. Конечно, лучше и спокойнее, когда в жизни в меру и того, и этого... но гармония так часто является нам, когда силы исчерпаны, желания слабы, плотины и всяческие нарывы давно прорваны или рассосались сами по себе. Как живет человек крайностей, далекий от обычной жизни? - он качается от крайности к крайности, от одной иллюзии к другой. "Где ты, Адам?" - бесполезно кричит Бог дураку. Старик ревниво относится к выдумщикам, сам этим грешит. Когда эти двое очнутся, заря уже догорает, светило вступает в свои права. Он торопливо мечется по комнате, раскапывая носки, жует что-то, ею подставляемое, пригладит волосы рассеянной пятерней "вечером, в пять? - да,да,да..." Оглядевшись по сторонам, выскакивает из дома и тут же делает вид, что шел себе мимо, портфель подмышкой... Она соберется, припудрит синяки под глазами и тоже вершить дела. 5 - Так что это за факты у Ипполита? - как-то вечером спросил Марк у Аркадия. - Он убежден, что затея с кровью блеф. Есть, якобы, план - кровь у японцев покупать и выдавать за свою. А приборы - макеты, надувательство, фуфло, проще говоря. - Откуда валюта, чтобы кровь покупать? - Деньги дают на приборы. - Отчего бы не купить приборы, самим добыть кровь? - У-у-у, вы еще профан... - Аркадий неодобрительно покачал головой, - самим сложно, муторно, грязно, и выйдет обязательно дрянь, вот и придумали. - Но ведь откроется это, с приборами... - Через полгода приборы спишут - и в овраг. Марк с улыбкой воспринял эту нелепую интригу, детский вздор, ухищрения неудачника-романиста. Откуда ему знать, что именно к нелепым завязкам охотно лепятся кошмарные концы. 6 Тем временем рядом с его скромными комнатенками разворачивалось крупное дело. Тяжелые дорожные лайнеры, урча, подкатывали к предусмотрительно возведенной эстакаде, из кузовов медленно и сладострастно выдвигались обтекаемые тела лучших импортных приборов, неведомая сила втягивала их на высоту, падение с которой грозило землетрясением, но они тут же бережно обнимались, втаскивались в заново прорезанные в толще стен окна... стены эти тоже росли в непривычном для нашего блаженного образа жизни темпе. Все это великолепие предназначалось для любимца директора, Альфреда, для его исканий. Сам он, простой, доступный, в белых одеждах, раз в неделю наведывался к Марку, к соседу: скучаю, мол, по настоящей науке, все суета... Но похоже, он колонку от пипетки не отличал, и суетой был доволен. Вот жизнелюб, живет на всю катушку - думал о нем Марк, пытаясь оправдать карьериста, но все равно таких не любил искателей, хватателей, и попросту богатеньких. Что делать, наследие нищего детства. В этом наследии оказалось много такого, в чем он с трудом разбирался. Как только, с головой вовлеченный в дело, он перестал управлять собой - воспитывать, строить, анализировать, искоренять недостатки... Полезли из всех щелей странности. Он испытывал болезненное пристрастие к тишине, забытости, заброшенности старых жилищ, их убогому уюту, паутине, ветхости обстановки, скрипучим ступеням, одинокой свече, случайно найденному сухарю, запавшей за подкладку последней монете... Проснуться бы в трущобе, скинуть лохмотья, заменяющие одеяло, сесть на скрипучей кровати, поморщиться от ночных кошмаров, плюнуть задумчиво на пол, не спеша встать, проковылять к мутному окошку, заглянуть - что там, где я?.. Откуда эти дикие пристрастия? Во что он превратил свое жилье? Может, он такой видел свободу - убогий угол, мутное окошко, плевок на пол... комбинезон, бесплатная похлебка, и захватывающее дело, за которое не платят ни гроша?.. Теперь жизнь несла его. Он забыл о мелких копаниях в себе, отдавал в течение дня все, что накапливал, но... Но иногда, вернувшись под утро домой, разбитый, опустошенный, с чувством выжатого лимона, он лежал в темноте без сна, смотрел на пламя и смутно ощущал, что его несет течением, он захвачен потоком... а главное, может быть, вовсе не там, куда он бешено стремится?.. 7 Через некоторое время заглянул к нему красавец Альфред, вздыхая, посетовал, что вечно занят чепухой, охота поболтать о настоящей науке. И начал - слухи, сплетни, кто где провалился, кого выбрали в академию, кого не захотели, как Глеб ловок, японцы в восторге... Несмотря на минорный тон, глаза сияют. Оглядел приборы, всю обстановку, выдающую отчаянные усилия и неприкрытую нищету, наклонился к лицу, и доверительно: - Мне кажется, вы недопонимаете, нужен политес... Увлеченность - да, но следует дружить. Вы слишком горды. Штейн, конечно... но толку от него?.. Марк ненавидел все эти политесы, пританцовывания, всех, сколачивающих партии и блоки. Нет! Его моментально относило в сторону, как только почувствует сладковатый удушливый запах лести и лжи. К тому же он с подозрением относился к любой власти. Это от матери, он считал. - Мне бы познакомиться с вашей современной техникой... - он в ответ, что было неосмотрительно, и даже опасно, если прав Аркадий. - Всегда рад... чуть позже... 8 Наконец, пошла работа, и захватила его так, что ни дня ни ночи - он радостно погрязает в деталях, которые подкидывает ему природа. Его желанная фракция, или осадок, проявляет неожиданное многообразие и многоликость, и он, как гончая, устремляется за своим веществом, высматривает - "здесь нет, и здесь... а! вот оно!" - и снова погоня... Понемногу очищает, скармливает крысам, в них возникает бешеная энергия, они на глазах умнеют, выделывают всякие трюки, решают сложные задачи... "Ты кто? - он задает вопрос, - какого сорта молекула, что в тебе особенного, почему выбрала тебя лучшая на свете сила?.." Ведь что такое без жизни этот мир? Мешок с камнями!.. Проходит месяц, два - и он слышит негромкий, но разумный ответ. "Дальше, дальше!.." Дальше тягомотина, словно треплешь за плечо упавшего алкаша, а он, закатив глаза, бормочет что-то невнятное, с брызгами.
- Не складывается, - жалуется он Аркадию, - и хитростью пробую, и силой. Не приходит решение, хоть плачь! Кое-какая мелочь вырисовывается, но совсем не то, не то... - Ну, кто же вам поможет, молодой человек... Может, лучше сложить руки, и ждать момента?.. Старик шутит, думает Марк, чего ждать, когда время действовать! Но, может, я, действительно, в погоне за деталями, пробегаю мимо?.. - Этого вам никто не скажет, - подумав, ответил ему Штейн. - Мне шампанское помогает иногда. Как говаривал мой дед - трезвые мозги плесенью заросли. И этот шутник... А дело было вечером, все истрачено, испорчено, разбито, смешалось без разбора, утеряны концы, в тумане начала... 9 И вдруг получилось - он догадался, куда оно улетучивается в решающий момент! Разлагается на какой-то невзрачный белок и хрупкий желтоватый пигмент, а тот и вовсе не выносит света. - Вы мне дайте его, мне... ну, чуть-чуть, - умолял его Аркадий, - у меня способ есть проверить, вам и не снилось. Но Марк знал уже цену похвальбам старика, и не давал, все сам да сам. Дни и ночи его смешались, недели мелькали пятницами... - Довольно, остановись, - говорит ему Фаина, - ты сошел с ума. Мальчик ты неплохой, добрый, но ненормальный. Ты спятил со своим открытием, а я еще жить хочу! А он только начал жить, как надо, делает то, что хотел! Ему не понять, что такое жизнь с точки зрения Фаины. С точки зрения физики - да, он понимал... Он обещает быть - и не приходит. "Проклятая колонка, хоть плачь!.." Ночь проходит, день, Фаина обрывает телефон, а тут еще отказывает его единственная центрифуга, сво-о-лочь... а за ней словно обвал, все бьется, ломается, истина уходит от него, не оглянувшись, вещество скрывается в грязи осадков. С Фаиной вовсе становится невозможно: то редкая страсть, когда он, скрепя сердце, оторвется от своих стекляшек, то долгие размолвки; она курит, молчит, и вдруг, с раздражением - "ты уходишь?" То ли, чтобы скорей ушел, то ли хочет, чтобы остался... Он теряется в догадках. Понять другого - немыслимая задача. Куда науке - к ней подходы есть, вопросы, капканы да ловушки, а что делать с человеком, это же черная дыра!.. Он уходит, страдает... Через полчаса забыл снова лезет из пробирок черт знает что, и тут же разлагается! Он осаждает, отделяет, бьется лбом об стенку... К вечеру, когда все совсем запутано, звонок: она прежним голосочком - "ты идешь?.." Он не злодей, все оставляет, бежит, тут же объятия, никаких объяснений... а он уже с ужасом думает, как бы скорей обратно, потому что там совсем все не так! Не размыкая объятий, он лихорадочно перебирает возможности... Она вдруг отталкивает его "иди к черту!" - Ты пойми... - Я все понимаю! Он уговаривает, жмет плечами, якобы недоумевает, а сам только и думает, как бы тихо-мирно исчезнуть... В конце концов, убегает, между ними полувойна-полумир, а вечером следующего дня снова звонок, он снова бежит... 10 Но постепенно в нем нарастает равнодушие - "выгонит и лучше, вернусь пораньше к себе, в кои то веки! улягусь, подумаю... Там Аркадий, я его совсем забросил, забыл." Иногда она, придравшись к мелочам, говорит ему - "Уходи!" Он для вида поспорив, бежит к своим игрушкам, его тут же захватило... К вечеру вспомнит - "надо бы объясниться...", бежит, по дороге думает: "если тихо - останусь, нет - так и не надо, вернусь сюда..." Входит, она его не замечает. Он объясняет, как там теперь важно, она не слушает, ходит, курит... - Ты же химик, должна понять. - Я здесь не химик, - она ему, и тоже права. Но он просто не может отступиться, того и гляди, подскочит какой-нибудь американец или японец, ухватит, уведет открытие!.. Он к ней лицом, она в другую сторону, он громче, она молчит все глуше... Он постоит - и уходит. Ему нестерпимы туманности, неразрешенные конфликты, он чувствует усталость - "пусть..." А вечером звонок, сердце забилось, опять бежит... К утру, в чужой широкой постели, в чужом роскошном и постылом доме... Ему хочется чудом перенестись в милую его сердцу кухню, думать в тишине, чертить планы, схемы... потом к Аркадию, там споры, приятные бесполезностью и величием проблем. Свое понемногу перевешивало, и он все чаще, все охотней - к себе да к себе. - Ты молодой, - она говорит, - и сумасшедший со своей наукой. Я с тобой теряю время. Как теряет?! Он возмущен, вспоминает ее грубость, подозрительность, неверие в святые для него вещи, редкие в мире - доброту, самоотверженность, отвагу, честь, бескорыстие, ум, талант, притяжение бедной, но свободной жизни... Он все это знал и раньше, но стихия телесной жизни захватила, сила ощущений, кровать, удаленная от проблем, очаг, еда, ночь без сна, прекрасные рассветы, когда идешь - новый в новом мире... Он все это любил, как часть себя, и охотно принял часть за целое, пренебрегая всем остальным, настолько незыблемым и очевидным, что вспоминаешь, только потеряв.
Разные силы не боролись в нем между собой: когда вступала в действие одна, другая отступала; он легко качался между крайностями, искренно полагая, что цельный человек.
11 Мысли его иногда обращаются к первой любви, к Светлане. Вот они на кафедре у Мартина. Марк весь в опытах, она в уголке готовится к семинару. С ней было спокойно, мило, дружно... но тоже не вышло она ничего особенного не хотела: жить тихо, скромно, его выходки ее удивляли, восторг перед редкими явлениями пугал. И постепенно она отошла, нашла себе другого, тихого, хорошего - исчезла. В самом деле скрылась, даже на улице не встречал, хотя знал, что здесь, ему говорили. Перестал узнавать. А через пару лет столкнулся лицом к лицу, и понял, в чем дело. Она стала другой - похудела, коротко остриглась, платочек, авоська, ребенок, муж, магазин, учебу бросила... - А ты... как Мартин?.. Он понес несуразное, чтобы не вникать, с Мартином было уже плохо, рай распадался... Так и разошлись, а в памяти остался один момент нежность, поцелуй, примирение, а все остальное, как сон. У нее пальто было мягкое, толстые шерстяные носки, и свитер, связанный матерью, он помнил наошупь эти вещи. И грудь у нее была.
- Объясните мне про современных девушек, почему грудь не растет? Аркадий всем интересовался, - думаете, отбор? ведь полногрудость ген?.. Однажды она его заговорила, плутовка - обернувшись, он видит, что оказался в опасной близости к витрине с мехами, раскинутыми в ослепительном желтом свете. "Смотри, какая шубка!" - она в восторге. Ей мать присылала сто, ему пятьдесят - раз в полгода, плюс две стипендии, и он искренно считал, что они богаты - картошка, соленый огурчик с рынка, хлеб, чай с сахаром от Кастро... молодой красавец-гигант, лучший друг, мать без ума - бунтарка по натуре, обожала борца с империализмом. Какая еще шубка! Он никогда не задерживался у витрин, его преследовал страх - вдруг подумают, мне это нужно, а я ведь другой!
12 Потом у них с Фаиной как-то успокоилось, с виду даже наладилось... но возникла дистанция, какие-то задние мысли, а он это не любил. Тень легла, и в глубине он уже знал - конец близок. Как-то вечером, возвращаясь к своим игрушкам и ожидая найти в одной из трубочек прекрасно очищенное вещество, он заглянул к Штейну. Шеф сидел на низенькой табуретке и, щурясь от удовольствия, ел красную икру из тарелки - загребал большой деревянной ложкой и уплетал. На полу перед ним в железной банке полыхало пламя. Услышав шорох, он поднял голову: - Присоединяйтесь! Больше всего на свете люблю огонь и красную икру. Я из Черновиц - провинция, нищета, и вот иногда позволяю себе, с угрызениями, конечно: кажется, предки пялятся в изумлении из темноты... А хлеба нет, такие у нас дела. Марк, зная другую версию профессорского детства, изумился, но промолчал. - А что горит у вас? - Черновики. Уничтожаю следы беспомощности. Варианты расхолаживают, текст должен быть один. Можно, конечно, разорвать... Привычка, друг мой, сжечь всегда надежней, с этим мы выросли, что поделаешь. 13 - Умный человек, - узнав об этом разговоре, признал Аркадий, - но слишком запутан: лучше вообще не писать. Надо помнить. И пошел о том, каким был снег, когда его вели расстреливать желтоватый и розовый, под деревом стаял - дело шло к весне - и у корней рос странный гриб, то ли груздь, то ли несъедобный какой-то... - Я подумал тогда, вот чем бы заняться - грибами, отличная форма жизни, везде растут... Потом уничтожил свои записи, решил больше не записывать, из-за них весь сыр-бор... А грибы, оказалось, не подходят: с грибницы следует начинать, а попробуй, достань грибницу.
То, что Аркадий шел и думал о грибе, потрясло Марка. Он считал, что на такое способны только русские люди, с их мужественным и пассивным взглядом на собственную жизнь. - Я бы обязательно дернулся... - А тех, кто вправо-влево, тут и выявляли, самых жизнерадостных, да-а... - Аркадий вздохнул и, вылив в блюдечко остатки чая, со вкусом высосал, предварительно припав сморщенными губами к огрызку рафинада. 14 - Так что вы сегодня выудили, фотометр или дозиметр? - рассеянно спросил Штейн. Он даже не знал, как далеко ушел его ученик от стадии первоначального накопления. Вопрос не требовал ответа. Марк молча следил за тем, как шеф берет листок, рвет на мелкие кусочки и отправляет в пламя, чтобы не задремало от безделья. - Может, вам все же лучше перебежать в теорию? В ней мы впереди планеты всей... - Штейн наморщил лоб и стал похож на симпатичную обезьяну. - Я не против теорий, - сказал Марк, - но они дают свободу воображению, а это моя слабость, зачем потакать ей?.. Я хочу твердых фактов, которых никто отменить не сможет. - Вы гордец, - задумчиво сказал Штейн, - и не любите игры. А мне нравится создавать нечто слегка туманное, предполагающее разные возможности... чтобы другие, войдя в мое здание, еще что-то открыли в нем. Но я все же не Шульц, не придумываю миров, ведь фундамент у нас у всех один - природа. Он покосился на пустую тарелку, вздохнул и добавил: - И все-таки советую вам сдаться в теоретики. В этой стране есть место только теориям... и мечтам. - Я все же попробую по-своему, - сухим голосом ответил Марк. - Ну, и хорошо! Если нужно, я всегда на месте. 15 Он снова уперся в какую-то дурацкую фракцию, которая уводила его в сторону, как лиса от норы. Чувствовал, что уводит, но продолжал с охотничьим азартом, и только по вечерам хватался за голову - "что ты делаешь?.. Но интересно ведь, безумно интересно!" В конце концов мимолетная цель, махнув хвостом, скрылась, опять пошла грязь, непролазное болото... Он судорожно выгребал на правильный путь. К концу года он окончательно выдохся, по вечерам боялся темноты, перед уходом домой многократно проверял, отключил ли приборы, трогал вилки, щупал розетки, не веря глазам, подставлял ладонь под кран "нет, не капает..." Уже стоя на пороге, вслушивался в темноту: стоит скрипнуть где-то, снова кидается проверять - что, где... На улице очнется, глубоко вдохнет - кругом деревья, тихо, природа безмятежна, и равнодушна к тому, кто бьется, чтобы ее понять. У подъезда тени, беспокойно мечется лампочка на голом шнуре, где-то хлопнет дверь, зазвенит стекло, хрустнет гравий... По темной лестнице он вверх, вверх, на каждом повороте бросая вниз мимолетные взгляды, стыдясь себя... Журчит вода за стеной, Аркадий варит свой компот, чудак! Ему сразу легче становится, еще один безумец. Он карабкается дальше, уже в полной тьме - лампочки выкручены, проводка выдрана из стен, оконные рамы разбиты, с перил ободрано дерево и торчат угрюмые железки. Ему все равно, перед глазами у него колонки, графики, цифры... кажется - еще одно усилие, и факты улягутся в стройную цепь... Он бросается на одеяло и тут же засыпает. Глубокой ночью очнется, в лицо ему лупится ущербная луна, перед ним все те же графики и цифры... Он не может уснуть, не может дождаться рассвета, чтобы снова быть там. 16 Потом его вещество опять обнаружилось, но куда-то делась связанная с ним Жизненная Сила: крысы, правда, становятся на диво умней, но пропадает бешеная энергия, присущая этим тварям. Они умильно облизывают друг друга и тихо умирают от голода, хотя кругом еда. - Слишком умные, - смеялся Аркадий, - не горюйте, хорошее подтверждение вечнозеленой истине. Марк злился, но молчал. Он вернулся по цепочке опытов. Оказалось, не одно вещество, а два! или три?.. - Вам неплохо бы прерваться, - сказал ему Аркадий после того, как юноша посолил чай, - вы на пределе. - Только начал. - Милый мой, вы уже три года начинаете. - И ничего не понял. - Не страдайте, - успокаивает Аркадий, - наука не сразу строится. У вас все хорошо. - Не утешайте меня, ничего хорошего. 17 Но все его сомнения тают, усталость проходит, когда он темным вечером, пройдя долгий путь по коридорам, гулким лестницам, выворачивает на последнюю прямую. Перед ним тесный коридорчик, несколько родных дверей, за которыми его ждут. Ему кажется, что он, как когда-то у Мартина, пришел в виварий, кормить скучающих по нему животных. Его приборы, они еще дышат теплом дневных усилий, пахнут смазкой, током, озоном, растворителями и прочими чудесными снадобьями. Он толкнет дверь, обнимет толстую тетку-центрифугу за теплый бок... Эти, уж точно, не предадут. Предавали еще как! Но что возьмешь со стариков... Он прощал их, и снова любил. - Вы ненормальный ученый, - смеясь, говорит Штейн, - любите научную кухню больше результата. - Я вас понимаю... - вздыхает Аркадий, - тоже такой. Но это ужас, мы скрываемся от жизни. - Ничуть! - возмущается Марк. - Просто там я свой. Включу, он встрепенется, загудит, шевельнется стрелка... ложный выпад до середины шкалы, и медленно - к нулю. Готов! Живой! Он входит, садится на диванчик, смотрит в окно, постепенно остывает от дневной суеты. Опять эти двое со своим числом - придумали предсказывать будущее. Вокруг постоянные намеки - "скоро, скоро прилетят, спасут..." Альбина на что остра - купилась, пригласила проходимца, чинит приборы наложением рук. Другое дело - мои вещества: они действуют, значит, существуют. VIS Vitalis в них! Почему-то не всегда... Мысли его перетекают с дневных мелочей к истинным сложностям. Он встает, подходит к столу, включает свет, и понемногу, преодолевая страх, который в начале любого дела, начинает. 18 В то же время двое в длинных плащах с поднятыми воротниками нахлобучили на уши кепки. Старик-полковник едва успевает за извилисто скользящим интриганом. Вот что значит зарубежный опыт, ворочается в башке старого чекиста. Мигом подобрали ключи, проникли в комнату, заваленную большими ящиками, орудуя ломиком, вскрыли один и сразу ткнулись пальцами во что-то пористое, шершавое... - Посвети, - резко, словно выругавшись, скомандовал Ипполит. Старик выхватывает заветный фонарик, нажимает кнопку - света нет, зато раздается жужжание. - Что это у тебя? - шипит бывший шпион. - Ошибочка... перемотка... Магнитофон! - не сдержав гордости, сообщает изобретатель. Вспыхнул, наконец, узкий лучик, упал в ящик. - Так и есть - липа! А там? И там, и там - везде! В каждом ящике модель какого-нибудь современнейшего прибора. - Глеб у нас в кармане, - торжествует Ипполит, - теперь ждем момента. Вот такие глупости происходили в том самом доме, где Марк вел свой исторический эксперимент. 19 В очередной раз кончились запасы химии. - Говорят, есть где-то оставленные лаборатории... - намекает Штейн, у него, как известно, ничего, кроме головы, зато полной идеями и советами. Они, недолго думая, собрались: Марк-начальник и студент Георгий, тонкий, с усиками, энтузиаст, романтик. Аркадий, глядя на него, вздыхал - "таких не бывает... Вы? - пожалуй... хотя в вас всегда сидела червоточина." Третьим взяли техника Леню, весельчака с круглым лицом. Вышли рано утром, чтобы к вечеру поспеть обратно. - Сталь да сталь вокруг... - напевает сквозь зубы Леня, обилие металла даже его смущало. Они шли по заклепанному запечатанному пространству. Далеко позади остались владения мистика Шульца с ритуальным чучелом у входа, огромными рогами над дверью, масками африканских коллег, стрелами с малиновыми смертоносными наконечниками... "Бутафория для отвода глаз..." - смеялся Штейн. На двери расписание занятий с детьми: маэстро бережно воспитывал подрастающее поколение. А в лабораторию пускал только избранных... Позади осталась Альбина со своим заводиком, Фаина с верными колонками, и прочие, прочие... Марк шел и думал. Вернее, он перебирал возможности - как сделать то, что хочется, вопреки тому, что возможно. Его ум неимоверно обострился в этом направлении. И все же он устал от постоянных усилий, направленных совсем не в ту сторону, где ждут великие дела.
- Почему нам не дают жить? - спрашивает Георгий. - Зато мы делаем, что хотим. Дают на пришельцев. - Давайте, скажем, что мы за них, а сами будем делать свое? предлагает юноша с усиками. - Вы думаете, получится у нас?.. 20 - Жизни не стало, - как-то вечером говорил Аркадий, - все очумели, талдычат - пришельцы вот-вот... или уже?.. Спасут, держи карман шире! Удивительный народ. А я, понимаете, совсем близок к цели, держу, можно сказать, в кармане, знаю: вот оно! После неудачи на прошлой неделе все выкинул, остался последний осадочек - жалкий, мутный, вонючий до жути... Куда его, думаю, вылить?.. Туалет на ладан дышит... Хотел в овраг, да задумался - все там погубит хуже любой кислоты. Что-то во мне заговорило, интуиция, что ли... Оставил. А вчера, дай, думаю... Растворил в царской водке, пробую на подложку - садится! И таким тонюсеньким аккуратным слойчиком, мягко, покорно, это видеть надо! Я сразу понял - знак! Оно! Чуть не умер от восторга, ведь сколько бился, все коту под хвост, а тут само в руки дается! Поднес к прибору - считает, четко, ясно, быстро! Оказывается, все оно тут как тут, а выкинул лишний груз, гениально поступил. Марк хотел сказать - "мало ли, что считает..." да побоялся расстроить старика. - День-другой, и козыри в кармане. Теперь не следует гнать лошадей, страшно - уж очень мало осталось. На технику такую уйму извел растворения эти, напыления, очистки... ну, сами знаете. Сохранилось на миг, на единственную пробу, зато какую! Пару деньков отдохну, да как кинусь... - Смотри, мимо не кинься, - думает Марк. 21 Они идут, Георгий пытается втолковать Марку свою идею, тот снисходительно слушает детские выдумки. Пусть тренируется мальчик. Что придумал - объединить Штейна с Шульцем! - Жизненная Сила везде - и нет противоречия! - Везде?... Ну, вы даете... Есть живое и неживое. А везде, значит, нигде. - Он возмутился - какой-то мальчишка! - Читайте Шредингера из древних, и последнее у Штейна. А потом подумал: заманчиво, конечно, размазать все наши сложности полеты, сны, провалы, проблески - по всему, якобы живому, миру... - Полуправда слаще истины... - любил в таких случаях повторять Аркадий, дерзко смеясь при этом. - У нас не полуправда, а частичка истины... бесконечной, - обычно отвечал ему Марк, сначала с ожесточением, его почему-то задевали насмешки над вечными ценностями, а потом беззлобно: понял старика безвредный, запутавшийся в трех соснах смутьян. - Унылая картина, кусочек бесконечного пирога... - не уставал веселиться старик, и с притворным раскаянием признавался: - Опять это я... люблю, видите ли, болтать экспромтом на малоизвестные мне темки. 22 Шли они шли, и, как в сказке, набрели на склад, набитый реактивами. Первым очнулся Леня, развязал рюкзак. Сначала хапали без разбора, потом стали привередничать - не хочу английского, хочу японского... Часам к трем набили сумки, рюкзаки, вокруг поясов обмотали импортные шланги - и ушли. Двигались в полной тишине, потом Марк, привыкший к институтским шумам, услышал перекаты, напоминающие далекий гром. Он тут же сообразил, что это. Не в первый раз... Они залегли в стенном шкафу с частой решеткой на двери, замолкли, ждут. Грохот приближается, становится невыносимым, будто реактивный лайнер взмывает в небо... Наконец, появились фигуры - четверо в натянутых на лица чулках катят на тележке серебристый обтекаемый корпус. Люди промчались, скрылись за поворотом. - Бригада, - внушительно сказал Леня, - угоняют приборы. - Нечестно, вскипел молодой идеалист, - отнимают! - У кого много, пусть поделится, - высказал Леня нашу заветную мечту. 23 - Все есть, а быстрей не движемся, - жалуется Марк Аркадию. - Вам сейчас дороже всего догадка, скачок, - соглашается старик, это и называется парением в истинном смысле?.. Как же, знаю, бывает, ждешь, ждешь, напрягаешься, аж голова тупеет - и ничего! А иногда оно само... Эх, знать бы, какой орган напрягать, или железу, как спать, что есть... Как эту машинку запустить? Но лучше об этом не надо, сглазим. Они вышли пройтись перед сумраком. На полянах у реки клубы тумана, зеленый цвет стал тоньше, богаче желтыми оттенками. - Опять осень, - удивляется Марк. И вспомнил - когда-то к нему залетел желтый лист, еще и крыши не было... Сколько зим с тех пор проехалось по этому бугру?.. - У вас, как и у меня, со временем нелады, - смеется Аркадий, опять все лучшее - завтра?.. Аркадий подобрал палку, идет, опираясь. Марк с удивлением видит сдал старик... Действительно, сколько же времени прошло?.. - У меня складывается впечатление, - сипит Аркадий, преодолевая проклятую одышку, - что мы случайные свидетели. Природа сама по себе, мы - с корабля на бал. И я, в тупом непонимании, близок уже к примирению, готов смотреть, молчать... Темнело, тяжелый пар заполнил пространство под обрывом, карабкался наверх, хватаясь лохматыми щупальцами за корявые корни... Они прошли еще немного по узкой тропинке, петлявшей в седой траве, две крошечные фигурки на фоне огромного неба. - Я думаю, причина отверженности в нас самих, - продолжает старик, чувства в одну сторону, мысли в другую... Оттого страдаем, боимся, ждем помощи извне... - Когда-нибудь будет единое решение, полное, научное, молекулярное, включая подсознание и личные тонкости, - считает Марк. - Боюсь, вы впадаете в крайность... - со вздохом отвечает Аркадий.
Вдруг стало теплей, потемнело, воздух затрепетал, послышалось странное клокотание - над ними возникла стая птиц. Где-то они сидели, клевали, дожидались, и теперь по неясному, но сильному влечению, снялись и стали парить, плавно поворачивая то в одну сторону, то в другую... Этот звук... он напомнил Марку майскую аллею у моря, давным-давно... У далеких пушек суетились черные фигурки, наконец, в уши ударял первый тугой хлопок, и еще, еще... Мелкие вспышки звука набегали одна за другой, сливались в такое же трепетание воздуха, как это - от многих тысяч крыл... И тот же сумрак, и серая вода... Удивительно, как я здесь оказался, и почему? - пришел ему в голову тривиальный и неистребимый вопрос, который задают себе люди в юности, а потом устают спрашивать. Ведь утомительно все время задавать вопросы, на которые нет ответа. - Ты так и не вырос, - упрекнул он себя, - наука тебя не исправила.
- Тут мне один все говорит - сдайся, поверь, и сразу станет легко... - с легким смешком говорит Аркадий. - Трусливый выход. Примириться с непониманием?.. - Марк пожимает плечами. Этого он не мог допустить. Он, скрепя сердце, вынужден признать, что в мире останется нечто, недоступное его разуму... но исключительно из-за нехватки времени! - Вы уверены, наука будущим людям жизнь построит? - спрашивает Аркадий. - Не в комфорте дело, а будут ли они жить в мире, где она царит? Обеими ногами, прочно... или всегда наполовину в тени?.. - Я против тени! - гордо отвечает юноша. - Завидую вам. А я запутался окончательно... Вы не забыли про сегодняшний ужин? - Я чаю немного достал, правда, грузинского... но мы кинем побольше, и отлично заварится. - Марк смущен, совсем забыл: Аркадий давно пригласил его на этот ужин. 24 - Что за дата, Аркадий Львович? - Пятьдесят лет в строю, вокруг да около науки. Были сухари, круто посоленные кубики. Аркадий без соли никуда, даром, что почки ни к черту. И еще удивительный оказался на столе продукт - селедочное масло, божественное на вкус - тонкое, как ни разглядывай, ни кусочка! - У них машинка такая, - Аркадий все знает. - Гомогенизатор, - уточняет молодой специалист, - мне бы... наш не берет ни черта. - Вы всегда о науке, черствый мальчик. - А вы о чем - и все ночами? - Мои ночи - тайна... от управдома, и этой - пожарной безопасности.
- Безопасность только государственная страшна. А я вовсе не черствый, просто времени нет. - Знаю, знаю, вы завороженный. А безопасность любая страшна, поверьте старику. Подшучивая друг над другом, они к столу. Он накрыт прозрачной скатеркой с кружевами, синтетической, Аркадий раскошелился. Посредине бутыль темно-зеленого стекла, вычурной формы. - Импорт? - Наш напиток, разбавленный раствор. Я же говорил - в подвале друзья. Простой фитиль, и все дела. Перегнал, конечно, сахара туда, мяты... Это что, сюда смотрите - вот! - Паштет! - ахнул Марк, - неужели гусиный? - Ну, не совсем... Куриная печенка. Зато с салом. Шкварки помните, с прошлого года? Аромат! Гомогенизировал вручную. Аркадий сиял - на столе было: картошечка дымилась, аппетитная, крупная, сало тонкими ломтиками, пусть желтоватыми, но тоже чертовски привлекательными, свекла с килечкой-подростком на гребне аккуратно вылепленной волны, сыр-брынза ломтиками... Были вилки, два ножа, рюмка для гостя и стакан для хозяина. Выпили, замерли, следя внутренним оком за медленным сползанием ликера под ложечку, где якобы прячется душа, молча поели, ценя продукт и потраченное время. Марк сказал: - Вы умеете, Аркадий, устраивать праздники, завидую вам. Я вспомнил, сегодня у меня тоже дата - отбоярился от военкома. Какие были сво-о-лочи, фантастические, как злорадно хватали, с презрением - вот твоя наука, вот тебе! - Главное - не вовлекаться, - Аркадий снова твердой рукой налил, выпили и уже всерьез налегли на паштет и прочее. Марк вспомнил походы к тетке по праздникам, гусиный паштетик, рыбу-фиш, шарики из теста, с орехами, в меду... Аркадий стал готовиться к чаю. - Теперь пирог. Это была без хитростей шарлотка, любимица холостяков и плохих хозяек, а, между прочим, получше многих тортов - ни капли жира, только мука, сахар да два яйца! - И яблоки, коне-е-чно... Помните, собирали? - Аркадий тогда захватил сеточку, кстати - яблоня попалась большая, недавно брошена.
- Вот и пригодились яблочки. И яиц не жалел, видит Бог... - он подмигнул Марку, - если он нас видит, то радуется: мы лучшие из его коллекции грешников - честные атеисты.
Глава пятая 1 Настало время семинаров - сплошной чередой. Стало модным составлять планы, программы, объединяться по интересам, говорить друг другу комплименты, гонять чаи... Пошли слухи, что дадут много денег миллиардов пять или шесть... Составляли списки, кому что надо, по минимуму, по максимуму, на наши деньги, на чужие... Каждый выдумывал, что мог, и даже дрались за место в списке. Марк много ходил. У него появились помощники, он с утра дает им задание и бежит на очередную сходку. Его по-разному встречали - то как лазутчика могущественного Штейна, то как возможного союзника, то просто как нелепую фигуру с причудами, а с некоторыми он даже подружился. Встретился с Макарычем, легендарной личностью, тот исследовал все, что не видно ни глазом ни самыми хитроумными приборами - все невидное было в сфере его постоянной заботы. К примеру, он развертывал теорию домовых, и все факты необнаружения считал подтверждающими существование. Тихий старичок, похожий на классика Мичурина. Из видимых существ он много сил отдал тараканам, древним обитателям земли. У него тихо, пыльно, никакой, конечно, техники, на семинарах он поил крепким чаем с сухарями, а сахара не признавал. - Что вы думаете о главном споре? - спросил его как-то Марк. Главным, как известно, был вопрос о местонахождении источника Жизненной Силы - то ли в особом центре управления, то ли внутри самой жизни. Но и сторонники внешней силы не были едины: кто твердил о космических пришельцах с излучателями жизни подмышкой, все у нас ими распланировано как школьное расписание, кто учил про всепроникающие излучения, поля, истекающие из черных дыр, некоторые тяготели к сказкам - рисовался им добрый дедушка, сияющий сын и примкнувший к ним некто в образе голубя... Был Шульц, верующий в единый источник огня и света, неразделимый, бесструктурный; он рассматривал человечество как театр теней на фоне того света, входил с ним в мистическую связь через сосредоточение и магические формулы, прикрывая свою веру фиговым листком логики и разума... Далее шли такие, как Ипполит - великое множество развязных, настырных и циничных, сочетающих искусство внушения с ловкостью рук... Макарыч пожевал губами, выплюнул седой волос и сказал: - Жизни не надо управления ниоткуда, все происходит само собой. - Он анархист, у него все случайно, это же бред! - горячился Марк перед Аркадием. - Отчего же, я думаю - он прав, - усмехнулся Аркадий. -Возьмите мою жизнь: меня б не арестовали, задержись я минут на пятнадцать. - Макарыч забавный, - смеялся Штейн, - садится и пишет, избегая всего, что видно глазами и приборами. Придумал себе миров десять со своей логикой. Он чистый математик. - А все ли невидимое существует? - спросил Марк у Макарыча. - Ведь если любая мысль существует в невидимом мире, то не слишком ли он населен?.. - Что вы... - удивился старичок, - не более, чем этот. Даже пустоват. Законченных мыслей в сущности так мало! 2 У Бориса с Маратом чинная скука, хотя готовились они тщательно, варганили настоечку, лимонную, благо растение на окне приносило десяток крошечных плодиков за сезон; по количеству плодов строилась программа, гости запланированы, окружены вниманием... Сначала главный теоретик - о числе, не останавливаясь на первых знаках, считалось, что все в курсе; обсуждали два-три последних, причем всегда оставалось неясным, существует ли число в полном виде в невидимом для нас состоянии или же возникает по мере ученых усилий, растет, как кристалл из насыщенного раствора. Эта неопределенность придавала особый вкус дискуссии: каждый мог думать, что решает судьбу мира - туда ему или сюда. Тихо названивает колокольчик в сухой Борисовой руке, теоретик напоминает Марку преподавателя анатомии, который славился точностью определений. Он говорил - "растет, развивается, разрушает - это рак" - и все было ясно. - Что вы думаете об основной идее? - спросил Марк у Бориса в первый вечер. - Сначала было число, - звучит логичный ответ, - значит, в нем Жизненная Сила. Марат у прибора, что-то подкручивает, мигают лампочки, шипит сжатый воздух, клубится парами жидкий, скрипят приводные ремни, величественно разворачивается огромная хрустальная призма... - Опять без кожуха... - недовольно скрипит Борис. Марат отмахивается -"успеется", он прильнул к окуляру, просматривает весь горизонт, облегченно откидывается - "ничего нового..." - А что за источник, рентген? - Ну, рентген... 3 Как-то, возвращаясь с одного из семинаров в отдаленном крыле здания, Марк решил спрямить путь и скоро оказался в тупике - перед ним свежая цементная нашлепка. Сбоку дверь, он стучится, открывают. На пороге щеголеватый мужчина лет шестидесяти, лицо смуглое, тонкое, с большим горбатым носом. Комната без окон, два диванчика, потертый коврик, цветной телевизор в углу, и пульт на стене, с разноцветными лампочками. Пожарная защита, старик - пожарник. - Вы отклонились, здесь ремонтные работы. Но возвращаться не надо, он показывает на дверь в глубине помещения, - по запасному выходу, и направо. И вроде бы все, но возникает взаимный интерес. Оказывается, старик философ. После долгих перипетий Глеб пристроил в теплом месте. - Что такое ум?.. Способность различать, разделять похожее... Вот тебе раз, тоскливо подумал Марк. Ему не хотелось определений, формул, афоризмов, он устал от них. Когда-то только этим и занимался - размышлял о жизни, о смерти, любви, сознании, уме, предназначении человека, ненавистной ему случайности... в наивной вере, что можно, переставляя слова, что-то решить. Нет и нет! Теперь он, человек науки, сразу хочет знать - "что вы имеете в виду? Что за словами и понятиями?.." На этом разговор чаще всего кончается, ведь мало кто знает, что имеет в виду... Но теперь перед ним не сверстник, которого легко поставить на место, а старик - волнуется чего-то, переживает... - Не скажите, - промямлил юноша, - важно и умение видеть в разном общее, значит, наоборот - объединять... Попался! Зачем, зачем он это сказал! Старик тут же вцепился в него, сверля глазами, ядовитым и каверзным тоном задавая вопросы. Марк нехотя отвечает, где-то запинается... Ага! тот ему новый вопрос, не слушая ответа, ждет запинки, и снова спрашивает, словно обличает. Спор отчаянно блуждает, все больше удаляясь от начала - промелькнула религия, пробежались по основам мироздания, захватили философов древности с их заблуждениями, снизошли до прозы, поспешно удалились на вершины морали и этики, обличили православие, похвалили католицизм, грязью облили еврейский фанатизм, и дальше, дальше... Марк чувствует, что уже противен сам себе, но остановиться не может, подгоняемый ураганными вопросами и всем желчным и зловещим видом старого спорщика... Наконец, он каким-то чудом выкрутился, прополз на брюхе, сдался под хохот торжествующего схоласта, и, кое-как улыбнувшись, нырнул в заднюю дверь. 4 Пусть придет в себя, а мы немного отвлечемся. Отдышавшись, старик, его звали Яков, усмирил сердце валидолом. Вялость и равнодушие давно заменяли ему истинный мир. Время от времени, как сегодня, он пришпоривал себя, понукал, стыдил за худосочность, стегал, как старую клячу... И все напрасно! Любовь, интерес и любопытство обладают свойством сворачиваться в клубок, замыкаться, терять силу, как только чувствуют принуждение или даже упорное внимание. Когда-то он был сторонником активного проникновения философии в жизнь для разумных преобразований, гордость за разум освещала его породистое лицо. Сын коммерсанта из Прибалтики, он учился философии в стране философов, в Германии, потом вернулся домой, преподавал какое-то современное учение, призывающее к практической пользе... И вдруг жизнь перестает подчиняться разумной философии. Она и раньше-то не очень подчинялась, но при желании можно было отыскать логическую нить... или не обращать внимания на эти отклонения практики от теории. А теперь разум решительно отвергнут, немцы на пороге маленькой страны, он должен выбирать. Бежать от бывших друзей? Неужто за несколько лет могло взбеситься могучее племя поэтов и мудрецов?.. А слухи носятся один зловещей другого, евреев, говорят, не щадят... Он решает остаться, пренебречь, выразить свое недоверие безумию и злу. Провожает друзей на пароход, последний... И тут словно кто-то дергает его за полу и отчетливо говорит на ухо - "иди..." И он, как был, даже без чемоданчика, садится на корабль и плывет, впервые в жизни подчинившись не разуму, а неясному голосу. Корабль бомбят, он идет ко дну, и наш философ оказывается в ноябрьском море, тонет, поскольку не умеет плавать... И тут снова ему голос - приглашает ухватиться за кусок дерева, случайно проплывающий мимо. И он держится, плавает в ледяной воде. Всего двадцать минут. За эти двадцать его философия перевернулась, затонула. С тех пор любые рассуждения о жизни казались ему лживыми, бесполезными заклинаниями бешеных сил, которые правят миром. Он оставил философию, и, поскольку ничего другого не умел, то долго бедствовал, пока не прибился к тихому берегу. Жизнь его с тех пор перестала зависеть от идей, он потерял живое чувство по отношению к разуму, ходам логики, всему, чем раньше восхищался; осталась привычка к слову. Самая важная часть его существа оказалась сметена, стерта в те проклятые минуты, когда он болтался по волнам, ожидая катера, которого могло и не быть. Проще говоря, он потерял интерес, а вместо него приобрел - тошноту. Все остальные чувства, кроме забытых им, он сохранил и даже упрочил, особенно самые простые, и остался, несомненно, нормальным человеком: ведь куда ни глянь, мы видим разнообразные примеры бесчувствия, отчего же бесчувствие по отношению к мысли должно казаться особенным? Каждый раз, бросаясь в спор, изображая страсть, он надеялся, что интерес вернется... Нет! Более того, такие попытки ему не сходили даром: презирая себя, он жевал пресные слова, и много дней после этого не мог избавиться от вкуса рвоты во рту... Потом забывалось, и язык, память, навыки снова подводили его - хотелось попробовать еще разик, не пробудят ли знакомые слова в нем прежние чувства?.. Хватит! Он подошел к зеркалу, разинул рот и долго изучал длинный пожелтевший клык, который торчал из нижней челюсти угрожающим островом; жизнь еле теплилась в нем, но все же он защищал вход в полость. Яков подумал - и решительно схватив зуб двумя пальцами, жестоко потряс его. Зуб хрястнул, покачнулся, и, сделав еще одно отчаянное усилие, бывший философ вывернул полумертвый обломок. Промыл рот ледяной водой, со стоном утерся - и удовлетворенно вздохнул: теперь он должен будет молчать. Он был щеголем и стыдился признаков увядания. 5 И продолжение этой истории исчезает в боковом коридоре. Марк тем временем спешит на новый семинар, к Альбине. Из ее подземелий, цехов и складов вылезают на свет ладные крепкие мужички, вяжут галстуки, напяливают модные пиджачки - и на сборище. В научные баталии не ввязываются, но в случае необходимости плотно заглушают оратора ножищами - топот, пыль столбом и паркет пузырями. Здесь пламенела романтика, говорить надо было с искрами в глазах, приветствовали только сумасшедшие идеи, призывы к благоразумию вызывали нетерпеливые вздохи - "что он несет?..." Ждали сенсаций, поднимали на "ура" самое неожиданное и яркое, особенно, если из глубинки, молодой, никому не известный, еще лучше - без образования, и чтобы теория про все сразу; чем больше несет несусветного, тем выше гениальность. "Нам бы Шульца... " - она говаривала мечтательно, покуривая "гавану". Но Шульц к ней не шел, он не признавал ничьих безумств, кроме своих. Штейн, начальник Альбины, морщился, но терпел, чтобы не нарушать спокойствия. Альбина верна, честна, работяща, заводик ее - чистые деньги... - Что вы думаете о природе источника? - спрашивает Марк у Альбины.
Вечер, стаканы веером, два торта, кремовых, на столе... "Будь песочные, стащил бы для Аркадия..." Пепельницы туго нашпигованы окурками, десяток бутылок из-под "сухаго" на полу... Было! Прежняя жизнь, ты ушла не обернувшись, начинается мир иной. Я не склонен жаловаться, оглядываться со слезой или ухмылкой, но, согласитесь, странное было время, выстроенное по самой последней науке: известно, что энергия окружающего распада может поддерживать симпатичный маленький мирок, пусть недолго. А обдует ветром, прелесть кончается: кто торгуется, кто продается, кто ищет нового уединения... Иллюзии растаяли, широкий мир оказался сволочь... или дебил, он нам не подходит! - Верю во внутреннюю силу, конечно, - Альбина все же ученица Штейна, - и в Бога, то есть, во внешний свет. Это как приемник и передатчик... или двигатель и бензин. Одним словом, Бог это бензин для двигателя внутреннего сгорания. - Внешний центр - ерунда! Выкладки Шульца в пределах ошибки. Разве что по Макарычу - не чувствую, значит, существует! VIS VITALIS в нас, истина - единственное лекарство от страха. Ужасно было бы, если б человек не располагал собой! - Марк говорит Аркадию на их домашнем семинаре. Была каша без масла, зато чай с шербетом. - Жизнь не может быть ужасна, если с нами - шербет! 6 Семинары у Фаины. Она его предупреждала - "ко мне не ходи". Он не мог ее понять: дома одна, здесь другая... Ее подруги, эти толстозадые, золотом обвешанные... Перед ним иногда брезжило - как же ты?.. Но он отмахивался - что это мне... И правда, он по-прежнему ел, что попало, спал, где придется, просиживал единственные штаны на работе, и у Аркадия за никчемными разговорами. "Этот зек" - она по-другому старика не называла. - Он невиновен, ты знаешь, что было. - Он по-другому виновен. Собирались у нее в основном женщины и девочки, научный молодняк. Фаина умело гипнотизировала их уверенным голосом и крупными жестами. У нее салфеточки, скатерть - натуральный бархат, печенье обязательно, и наука шла отборная, густая, без перекуров и перерывов; любили подробности, детали, ругали идеи и концепты затуманивают факты. - Сейчас мы рассмотрим... - она тягуче, помогая себе движениями крупных пальцев. Он смотрел - неужели мы с ней?.. Когда она ходила, ничто в ней не смещалось, не тряслось - непоколебимо, незыблемо, никаких безобразных излишеств: выпирающего живота, висящих складок все пригнано, мощно, обтекаемо... Ее комнаты казались ему средоточием здравого смысла: ни тебе безумных полетов, ни пришельцев, ни блюдечек с тарелочками... стены не размывались, не расплывались мутными пятнами, не дрожали в горячем мареве, как у Шульца, прямые линии не гнулись, параллельные быстро догадывались, что не пересекутся, углы не надеялись сомкнуться или разойтись пошире... В каком-то смысле отдохновение, отрада, милый уголок, где, проснувшись утром, обнаружишь себя в той же кровати, над головой все тот же лакированный пейзажик, в колбе на столе не ждет тебя нечаянная гадость, а только собственная оплошность. Зрелище разумной и спокойной работы полезно, когда сходишь с ума. Давнишняя истина не самые умные, искренние, честные, страстные, бескорыстные, самоотверженные делают все лучшее на земле, кое-что остается и другим - холодным, логичным, расчетливым, честолюбивым, коварным... Напор, трудолюбие и мастерство часто оказываются на вершине, невзирая на личные недостатки. 7 - А, я всегда сходил с ума, - говорил Аркадий. У них в те дни варенье было, клубничное, старику подарили. Марк понемногу стал замечать, что Аркадия многие любят, помогают ему, и он, если может, без громких слов бросается поддержать, и даже однажды выручил какую-то парочку, окруженную хулиганами: втерся в толпу в своем неизменном ватничке, кого похлопал по плечу, кого слегка отпихнул, и понемногу, понемногу вытащил... Он не любил ужинать в одиночестве: как только вечер, стучит с неизменной иронической улыбкой - "кушать подано, господа..." - Варенье - событие по нашим временам! - радуется Марк. - Времена как времена, бывает хуже. Впрочем, я даже в лагере выбрал себе занятие, - говорит Аркадий, - воду искал. Вырезал двурогую палочку и, перед начальством, как перед дикарями, то подниму ее, то рогами в землю тычу... Миклухо-Маклай. Только холодно было, против холода оказался я бессилен. Решили сварить геркулесовую кашу и поливать вареньем, сытно и вкусно. - Вы так не сварите, как я, - уверяет Аркадий, - надо без лишней воды, к чему нам она... - Вода нужна... - Марк уныло ему в ответ, он как раз искал чистую воду; с химией дело пошло, а с водой заминка. - Знаете, что может пить человек?.. - старик поднял бровь, и пошел плести про болотную и канализационную, про канавы и ручейки, лужи и коровьи следы, росу и медвежью мочу... - Смотрите - каша. Вдумайтесь - это же идеальная модель творчества. Ворчит, шипит, вздувается, вроде бы толку нуль... и вдруг образуется ма-а-ленькая дырочка - и весь пар моментально в нее! Страсть и сосредоточенность. Такого я почти не видел. Однажды, правда, смотрел, как работал плотник, осетин. Брал полено, начинал мощно, страстно, а по мере приближения к форме остывал, умело прятал страсть, и холодно, цепко вглядывался, с блеском в серых глазах... Вот как надо! Увы, я опоздал, нет больше пару... - А во мне, наверное, слишком много страсти... и безалаберности: делаю быстрей, чем думаю. - У вас успехи, но думать не умеете. - Как! - Марк был возмущен, он только и делал, что думал. - Думать... это как читать глазами. А вы губами шевелите. Вы, чтобы поверить, должны прочувствовать мысль. Так можно, и даже интересно, но страшно задерживает. Мне это знакомо. Бьешься, как муха в сиропе... Бывает наоборот - музыку слушает, книги читает, уверен, что чувствует, а на деле подкрашенное чувством рассуждение, мысли с придыханием. - Насчет меня вы ошибаетесь, - сдержанно сказал Марк. Он не мог согласиться, хотя знал, что логика дается ему с трудом, он устает и раздражается, не доверяя простой цепочке причин и следствий. Его постоянно относит в какие-то углы и закоулки, в поисках загадок и противоречий.
8 - Есть такое учение - зен-буддизм, - вещает Аркадий. - Что будем делать с птичьим желе, курицу съели, а бульон застыл. Желе с картошкой, что ли?.. Так вот, зен... Умирал мудрец, ученики к нему приступом, не взирая на критическое состояние, - скажи да скажи, в чем смысл жизни. А он ничего связного не может вылепить, хоть и мудрец, а жил, не рассуждая. И вдруг зацокала на крыше белка. И он враз все понял, только успел сказать им - вот! - и умер. У Марка мгновенно комок в горле, дыхание заперто... ничего не понял, зато увидел - одинокая хижина в горах, ледяная циновка, умирающий на ней, эти идиоты перед ним на полу... и белка, которая случайно в тот момент... или не случайно?.. Аркадий увидел остановившиеся глаза, отвернулся, кинулся вылавливать из кастрюли - "это вам, вам, я уже..." Марк быстро проморгал глаза устал, нервы подводят, и уже обычным голосом - "эти японцы, наверное, другие..." - понес что-то про культуру, о чем представления не имел, тем временем приходил в себя. Такие моменты с ним случались с детства: он знал, что в нем есть слабость, как течь в броневом корпусе, и тщательно скрывал это от окружающих. Какая-нибудь досадная мелочь, одно слово, промелькнувшая тень, звук, неизвестно отчего, почему - и он останавливается, себе уже не принадлежит, охвачен порывом... или восторгом?.. как ни называй, ясней не станет. Аркадий молча отмывал тарелки под слабым ручейком, вода с утра течь не хотела. Потом спросил: - Так что же он понял, этот старик? Марк пожал плечами - уже натянул на себя привычную оболочку. Он от всего этого - нелепого, туманного, нежизненного - убегал, всю жизнь открещивался, чтобы припасть к чистому источнику знания, исправить природный недостаток, почти уродство. Так он искренно считал, а чем искренней живешь и поступаешь, тем меньше выбора остается: искренность это почти судьба и неизбежность...если б не озорной или коварный случай, перемешивающий карты, сметающий точки над "i"... Мартин вовремя подвернулся, весь восторг юноши направился на него, и на дело, которому гений служил. 9 Были и другие семинары, иногда приходилось ноги уносить. Попал как-то к некоему Копытову с компанией. Семинар начался с отчаянной выпивки, пошли разговоры о том, что "надо доказать этим евреям..." Мальчики с воровскими челками, хором - "докажем: Федор Сергеевич, докажем..." Начали приставать к Марку - "что не пьешь?..", а, узнав, откуда он, тут же полезли на брудершафт - хоть и жидовская морда, а Штейновский выкормыш... Марк, отпросившись в туалет, дал деру и больше в тот коридор ни ногой. А что за "докажем"? Речь шла о вечной жизни, которая теоретически возможна, стоит только остановить порчу постоянно обновляемых структур, или беспрекословно восстанавливать испорченные... "И будем тогда - вечно!" - приговаривал Копытов, размахивая огромным пальцем. - Ну, триста еще выдержу... а дальше? - подумал Марк. - Сколько накопится ошибок, провалов?.. уму непостижимо, как все пережить...
- Коне-е-чно, важно не опротиветь себе слишком рано, когда еще силы в расцвете, - рассуждает на заданную тему Аркадий. - Презирающий себя во цвете лет опасен для окружающих. В тот вечер у них никакой еды, кроме двух ржаных сухариков. Марк свой проглотил и по рассеянности сгрыз второй. - Аркадий, я нечаянно... - Ерунда, сейчас найдем еду, люблю искать, - старик зарылся с головой в хлам, долго сопел, и с торжеством вытаскивает "смотрите!" Прошлогодний апельсин, потемневший, сморщенный, размером с голубиное яйцо. - Отличный чай получится! - и стал рассказывать, как долгое время пил заварку из лаврового листа - представьте, вкусно! И тут же перешел на запахи; оказывается, есть теория, что запахи судьбу решают. Самые ответственные решения принимают, мол, по запаху. - Отчего бы и нет, если, говорят, судьба даже от нашего имени зависит!.. Была у меня одна особа, всем хороша, но вот запах... Из подмышек несло ванилью. Нет, мылась лучше меня, гора-а-здо, а все ваниль... Я ее оставил, с детства не любил ваниль; у Глеба дома так пахло, булочки пекли. 10 Как-то у Шульца на семинаре собрались все его мальчики, патлатые, грязные, было и несколько приезжих лиц, одного Марк видел по телевизору - заряжающий полем газеты и журналы человечек с ярко-рыжими волосами. "Повелитель поля", писали о нем. Чтобы приоткрыть щель в космос, Шульц сжег две гусиные лапы и еще какую-то гадость, дышать стало нечем. И вдруг заблистало в кромешной тьме, засверкал огонь... - Вот оно! - завопили сторонники контакта. - Нет, не-е-т! - заревел неожиданным басом Шульц, - я честный ученый, это еще не то, не то! И, действительно, не то, просто кто-то догадался внести свечу... Далее пошли честные тонкости - стрелки что-то выписывали сами по себе, возникали и пропадали свечения, часы замедляли ход в предчувствии вечности... И все это скрупулезно документировалось, подсчитывалось - маэстро обожал точность. Сторонники чудес заскучали перед тривиальными явлениями и, пользуясь смогом, стали исчезать; растворились в темноте и сотрудники, чтобы, не теряя времени, продолжить поиск. Какое слово! Так и хочется задержать на языке - поиск, да! К концу из зрителей остались Марк и рыжий заклинатель, который с непроницаемым лицом следил за шульцевскими выкрутасами. Наконец, докладчик взял колбу с прозрачным раствором - решающий шаг. - Осторожно, - говорит гость, - заряжено... - Какое вы имели право... - задохнулся от возмущения Шульц. - Эт-то случайно получилось, долго смотрел, - оправдывался заезжий чародей. - Я ее сейчас разряжу... - зловеще говорит Шульц, хватает флакон и одним духом выпивает жидкость. Рыжий в смятении, вскакивает: - Этим можно целый полк оживить! - Я вам покажу, как полем командовать... - Шульц хватается за горло, оседает, хрипит... Марк к нему, нюхает колбу - чистейший спирт! - Спирт не заряжается, - вздохнул с облегчением гость, и тут же улизнул. - Происки, враги... - хрипит Шульц, - там вода была! - Может, кто-то воду в спирт превратил? - Что вы, это был бы конец света - никто не может. 11 - В чем смысл?.. Я думаю, через взрывы, рассеяние, раскидывание галактик, мы придем к единому стремлению - туда! Шульц дернул кистью, указывая на потолок, - чтобы слиться, раствориться, исчезнуть в едином огне... - Я чувствую - источник внутри, там происходит что-то тайное... робко возражает Марк. - Вы поглощены собой, рассматриваете свои внутренности в микроскоп. Я сам в молодости грешил. Смотрите почаще ввысь, увидите свет, а не эти, пусть тонкие и красивые, но отражения. Чем могу быть полезен?..
- Вот того бы немного, американцы делают... - Дешевка! Навоз! Ребята сделали, да бросили. - Шульц кивает в дальний угол, где дымится свежая куча, - сделайте милость, освободите место. 12 - Меня все меньше волнует то, что называют жизнью. Это вовсе не она, а жалкая действительность. Чувствуете разницу?.. - спрашивает Аркадий. - Смотрите, кругом смута, все разворочено и разворовано, толпы без дела и крова, кто в истерике бьется - нет еды, кто в отчаянии руки ломает - родину отняли... Я от этого устал, и не приемлю больше - это не жизнь. Вот моя кухня, вы сидите, на плите еще что-то бурчит, в задней комнате для души припасено - вот жизнь! Мы хорошо живем - у нас плов! Баранью косточку Аркадию подарил один эстонец, привез издалека мешок костей и продавал чертовски дорого. Марк ему пару слов по- ихнему, вспомнил детство, Аркадий же уставился на кусочек мяса, висевший на кривом ребре. - Вытта, - говорит эстонец, - это пота-а-рок... Вокруг мяса навертели риса, моркови, лука, и постепенно, сидя на тесной кухоньке, пьянели от запахов. Аркадий снова про теорию, что запах все решает, и про ту свою особу... Наконец, поставили миску на стол, ели, конечно, с хлебом, плов слабоват для русской души. - Мне эти общие планы, перспективы, история, власть - надоели смертельно; я старый человек, меня всегда вовлекали - скажи, скажи... Вот я и говорю - "идите вы..." Ведь что произошло: сидели на вековой льдине, и вдруг - лед тронулся, господа... трещины спереди, сзади, сбоку, и мы плывем, плывем! Это хорошо! Что мы должны? Во-первых, развести огонь, чтобы самим стало светло, тепло, во-вторых, заняться любимым делом, всем бездельникам на страх и зависть... в-третьих? - бросать бутылки в океан, запечатанные, с записками, так всегда делали умные люди, когда терпели крушение. Нам уже не помочь, но мы сами еще кое-кому так проясним мозги... Ведь что-то узнали, успели понять!.. И последнее, в-четвертых, да?.. умереть не слишком трусливо. Мир идет не туда? Ну, и черт с ним, но пока мы живы... и, может, все-таки эти странные мутанты... или юродивые? почему-то выживающие, каким-то чудом перевесят?.. Аркадий знал, что делать и не боялся крупных неприятностей ураганов, наводнений, стрельбы - "отбоялся" - он говорил, но... слаб человек, бледнел от стуков в дверь, от вида управдомов и секретарш, дворников и продавщиц. - Мелкая гадость меня доконает, какой-нибудь крошка-микрофончик... или дама в ЖЭКе крикнет -"квартиру отниму!" Эт-то опасно. Всю жизнь готовлюсь получше умереть, и нет уверенности, что подготовился. - Родился, и тут же готовиться обратно? К чему тогда вся затея? спрашивает Марк с иронией, но всерьез. - Масштаб! В течение жизни мы в силах что-то изменить, повернуть, иногда даже на равных со случаем! А вот в конце избежать нет сил берут и запихивают в духоту, как негодного петуха. Чрезвычайное событие! Могу сравнить только с рождением. Вот вам две опорные точки, отсюда и масштаб. Главное - сохранить масштаб!.. Да, забыл... еще про этот зен... - Аркадий сгребает остатки плова. - Удался плов. Тут важно пламя... Так вот: встретишь учителя - убей учителя! И даже круче: встретишь Будду, и его самого - убей! Марка покоробило, но он и виду не подал. Современный человек все может сказать, и выслушать. - Не знаю... - он уклончиво, чтобы показать объективность. - И как это у них практически? - У каждого по-своему, думаю. 13 - Почему вы так мало говорите о работе? - спрашивает Аркадий, - как ваши дела? - Ничего дела. - Знаете, мистер "ничего", так долго не бывает, чтобы все ничего. И все, кто ни спрашивал, получали в ответ - "ничего". На деле же многое происходило, но медленно, со страшным скрипом, и постоянно кто-то его обгоняет, то один журнал, то другой... Только собрался разобраться, что за шипы такие, которыми его вещество впивается намертво, не отдерешь, только взялся, несут журнал - сделано, говорят, знаем уже... И так все время. Получается, будто стоишь в стороне и наблюдаешь, как здоровые мужики тянут рояль на шестой этаж. Хочешь руки приложить, а тебе места нет... Хотя, со стороны глядя, работа у него просто кипит, каждый день догадки, отгадки, много удовольствия от деталей, и мрачность его проявляется только к вечеру, когда он, вымотанный, идет домой - "ну, ничего, решительно ничего крупного не обнаружено!" VIS VITALIS по-прежнему скрывается, то мельком покажется с какой-нибудь интересной молекулой в обнимку, то растает в толпе малозначительных частиц. А дома разговор с Аркадием, у которого крупная проблема почти решена. - Тут и сомнений нет! - говорит старик, - мне совершенно ясно, как память связана с нуклеиновыми кислотами. От таких замшелых выводов юноше становится тошно, хотя он и сочувствует старому дилетанту. Он видит себя копошащимся у подножия, не в силах взлететь туда, где простор! В том, что такое пространство существует, он не сомневается. И карабкается по крутой лестнице со слепыми фанерными окнами, мимо обшарпанных дверей... И в изнеможении бросается на свой диванчик. Он чувствует, что впрягся в огромный воз и тянет его с сотнями таких же бедолаг по ухабистой дороге. Он не боится никакого труда, привык к бессмысленным тратам сил и не замечает их... но вот то, что со всеми вместе... "А ты не знал?.. Думал, оторвусь, уйду ввысь... или найду укромный уголок... Не получается, бегу со всеми. А я хочу один..." ХОЧУ ОДИН - мелькнули в нем слова. Он повторил их шепотом, потом вслух - запечатлел. Теперь уж не уйдешь, не открестишься. Хочу один - перед делом, небом, хотите-верите - перед Богом: со своим вопросом, пусть безнадежно, но - ОДИН. 14 - Наше время - коллективных усилий, - считает Штейн, - кто-то тебя подбрасывает на высоту, ставит себе на плечи. Даже Эйнштейн, одинокий гений, стоял на плечах титанов. Есть, конечно, и обман, иллюзия, что, набросившись скопом, преуспеем. Не-е-т... но на плечах титанов... Марку почему-то горько - всю жизнь на чьих-то плечах?.. - Вы доберитесь еще до этих плеч! - смеялся Аркадий, - вы, бунтовщик впустую. Я так и не вскарабкался, барахтался на уровне животов, пререкался с тюремщиками, потом с неучами в провинции - они меня учили, как учить. Кто не умеет, всегда учит. Справедливости ради следует сказать - такие сомнения и расстройства были редки по сравнению с событиями, радовавшими юношу каждый день. Я неизбежно смещаю акценты, что поделаешь, именно редкие вещи, слова и события привлекают меня. Новое начинается с редких мелочей. Но радости, и сомнения тоже, отступают перед лицом наглой действительности, которая просто обязана хоть раз в день напомнить о себе. "Колонка протекла!" или "Центрифуга полетела!" . Хотя никуда она не летела, а взвыла, заскрежетала, из мелких дырочек попер густой белый дым... В самый решающий момент! Зато в конце дня неожиданная радость - маленький, но твердый ответ на столь же мелкий, но точный вопрос, чудо, голос из-за пределов, скромное, но несомненное сотворение мира! Завтра бы еще... Но завтра только ленивое бурчание и никакой ясности. 15 Так что, хоть и "никак", а худо-бедно события следовали одно за другим, жизнь текла в нужном русле. И вдруг нарушается это понятное ему движение - печальный факт пробивает защитную оболочку, за ней просвечивает хаос, ужас случайных событий и многое другое. Погиб Гарик. Ясности в этой истории не было и нет; несмотря на факты, существует несколько версий события. Факты упрямая вещь, но довольно дырявая, между ними многое умещается. Однажды ночью Гарик очнулся в темной кухне. Он сидел, уткнувшись отечными щеками в скользкую клеенку. Сознание возвращалось постепенно, и еще окончательно не поняв, где находится, он увидел перед собой решение - простое и очевидное - вопроса, который давно считался неразрешимым. Вот так, взял да увидел! За что этому алкашу, пусть несчастному, а Аркадию - ничего? а Марку раз в месяц по чайной ложке! Господи, какая несправедливость... Гарик тут же исчез, только щелкнул стальными зубьями непобедимый Фаинин замок. Фаина проснулась в пять часов и пошла тушить свет на кухне. Лампа пылает, Гарика нет... обычное дело. Но на этот раз сердце почему-то екнуло у ней, то ли насторожили следы поспешного бегства, то ли вспомнила... Пусть смешной, бессильный, жалкий, но лежали ведь между ними тысячи ночей, слезы ребенка, бульоны эти... Она оделась, вызвала двух штейновских молодцов, через десять минут собрались у пролома, и пошли. В коридорах пустыня, на тонком шнуре болтается неутомимый ночник, жалобно звякает колокольчик - сторож обходит доступную ему часть здания... Фаина впереди, за ней молодцы, они крадутся к дверям комнаты, где когда-то лежал на полу, мечтал об утепленном гробе Гарик. Фаина привычным глазом прильнула к замочной скважине, слышит негромкое гудение. О мощности прибора Гарика ходили легенды... Приоткрыли дверь, проскользнули - за пультом фигурка. - Гарик, - во весь свой властный голос сказала Фаина, - я же говорила, не до утра... Но что-то неладное творится с Гариком: молчит, не дергается, не трясет плечом, не насвистывает соловьем - даже не обернулся на призыв! - Гарик... - рыдающим голосом молвила Фаина. Не отзывается. - Прибор, слава Штейну, на месте... - оглядев могучие контуры, сказал один из молодцов, - не успели, сволочи... - он сплюнул, демонстрируя пренебрежение к могущественным грабителям. Фаина тронула фигуру за плечо. Упала тюбетеечка, подарок Штейна, под тяжестью руки опустились в кресло одежды, легли угловатой кучкой. Нет Гарика. Но что это?! Один из молодцов, потеряв дар речи, указывал на магнит. Обнажен от оболочек, направлен на кресло зияющими полюсами!.. Нетрудно догадаться, что произошло - гигантский беззвучный всплеск, отделение биополя от телесной субстанции, мгновенный разрыв опостылевших связей, обязанностей, любовей... Бедный Гарик! Несчастный случай? Рискованный эксперимент, девять мгновений одной трагической ночи?.. 16 Когда начала отрываться, со скрежетом и хрустом, душа от тела, Гарик все чувствовал. Это напомнило ему детство - удаление молочного зуба, шипение заморозки, неуклюжесть языка и бесчувствие губ, и со страхом ожидание, когда же в одной точке проснется, прорежется сквозь тупость живая боль. Так и произошло, и одновременно с болью прорезался в полном мраке ослепительный свет. Гигантский магнит, не заметив ушедшей ввысь маленькой тени, всосал в себя, распылил между полюсами и выплюнул в космос множество частиц, остатки студневидной и хрящевидной субстанций, составляющих наше тело. Они тут же слиплись, смерзлись, и пошли кружить над землей, пока раскаленные от трения о воздух, не упадут обратно, как чуждая нам пыль. То, что промелькнуло, недоступное ухищрениям науки, граммов тридцать, говорят знатоки, - это нечто уже знало, что впереди: никаких тебе садов, фиников-пряников! Но и вечных пожарищ, сальных сковородок тоже не будет. И переговоров со всеведущим дедушкой не предвидится. Предстояло понятное дело - великий счет. Пусть себе мечтают восточные провидцы о переселениях, новосельях - ничуть это не лучше, чем раскаяния и последующие подарки... или рогатые твари с их кровожадными замашками. Нет, нет, ему предстояло то, что он хорошо знал и понимал, чувствовал и умел, ведь непонятным и чуждым нас, может, испугаешь, но не проймешь. Он пройдет по всем маршрутам своей судьбы, толкнется во все двери, дворы и закоулки, мимо которых, ничтоже сумняшеся, пробежал, протрусил по своему якобы единственному пути. И на каждом повороте, на каждой развилке он испытает, один за другим, все пути и возможности, все ходы до самого конца. Бесплотной тенью будет кружить, проходя по новым и новым путям, каждый раз удивляясь своей глупости, ничтожеству, своему постоянному "авось"... И после многомиллионного повторения ему откроются все начала, возможности, концы - он постигнет полное пространство своей жизни. Фаина... Душа его предвидела, как будет упорно ускользать, увертываться, уходить в самые бессмысленные ходы и тупики, обсасывать мелочи - отдалять всеми силами тот момент, когда встанет перед ней яркий июньский денек, Фаина на траве, прелести напоказ... Она обиженно, настойчиво - "когда, когда?.." Когда поженимся, уедем от отеческого всезнайства и душной опеки - когда?.. И не было бы ни того ребенка, малютки с отвислым животиком, ни шестиметровой халупы, ни постоянных угрызений - только сказал бы решительно и твердо -"расстанемся!" Нет, ему неловко перед ее напором, она знала, чего хотела - всегда, и это всегда удивляло его. Он никогда не шел по прямой, уступал локтям, часто не знал, чего хочет - ему было все равно... Все, кроме науки! Он не может ей отказать, что-то лепечет, обещает... Домашний мальчик, считал, что если переспал, то и обязан, заключен, мол, негласный договор, свершилось таинство, люди породнились... Воспитание, книги, неуемный романтизм... "Не обеляй себя, не обеляй - ты ее хотел, оттого и кривил душой, обманывал, думал - пусть приземленная, грубая, простая, коварная, злая... но такая сладкая... Пусть будет рядом, а я тем временем к вершинам прыг-скок!.." И это тоже было неправдой, вернее, только одной из плоскостей пространства, по которому ему ползти и ползти теперь. Надолго хватит, на миллионы лет. Поймешь, что в тебе самом и рай, и ад. 17 Но это же выдумки, говорят здравомыслящие люди, все было куда проще. Окончательно потеряв стыд, он где-то на стороне так нагрузился, что едва доплелся до собственных дверей, ввалился, шмякнулся на пол в передней и храпел до трех, потом прополз к себе и затаился. Фаина решила больше не терпеть. Толкает дверь, входит к нему, шарит выключатель, вспыхивает лампочка на тонком проводе. Головка грифа... почему-то вспомнилось - сидел на камне, в ослепительном южном свете... С Гариком ездили, давно... Воспоминание смягчило ее, и она тихо, без ругани и резких движений: - Гарик, размениваем или съезжай. Он смотрит в потолок, куда ему менять, а съезжать - тем более. Давным-давно что-то сломалось в нем, его преследовало унизительное видение затопленной квартиры, с тех пор он чувствовал себя человеком только под летучими парами. Фаина, постояв, ушла к себе. Он потихоньку оделся, ноги в туфли, и, не завязывая шнурков, поплелся в Институт. Входит в свою комнату, перед ним прославивший его прибор: еле слышно струится вода, омывая полюса, шуршат тараканы, облюбовавшие новое поле... Все здесь уже не так - какие-то наглые приставки, пульты, сколько народу присосалось... Все, все прожитое кажется ему испорченным, захватанным сальными пальцами. Сам во всем виноват. Пожалуй, хватит.
Не надеясь на веревку, он плетется в коридор, где, как спящие бегемоты, притаились мощные центрифуги со вздернутыми высоко вверх чугунными крышками, отдыхают от бешеных сил точеные роторы на титановых струнах, вкусно пахнет машинным маслом... Он вздохнул, положил голову на край, привычным движением опустил рычаг: сдвинут запор с громадной пружины, крышка тронулась и, разгоняясь, всем весом падает на тощий затылок. 18 Так как же было? Все сходятся на том, что несчастный оказался ночью в Институте. Но дальше начинаются расхождения. Тело нашли, но без признаков облучения... и никаких следов на затылке!.. А магнит, действительно, оказался вывернут. Решили, что покойный напоследок, из вредности, испортил бесценную вещь. Потом оказалось - ничего подобного, открытие! создан новый уникальный прибор! Так что мысль, озарившая его на кухне, видимо, имела место. Что же касается души и ее прозрения... С легкой руки классика, все затвердили, что рукописи не горят. Не знаю, но вот люди - исчезают, и бесследно! Никаких, конечно, душ и в помине - только дела, слова, взгляды, жесты, только они, вспорхнув, витают в атмосфере жизни... и тают как туман, если не находятся другие живые существа - воспринявшие по частицам, запомнившие, усвоившие... А если и находятся, все равно несправедливо: человек глубже, сложней, интересней всех своих слов и дел, в нем столько клубится и варится, такого, о чем он и сам не подозревает.
Глава шестая
1 Споры, доходящие до драк, между сторонниками разных течений весьма забавляли Глеба, и облегчали ему жизнь. Он время от времени сбивал людей в кучи и выявлял расхождения, это называлось - диспут. Марк уже наблюдал десятки таких встреч и сам принимал участие, но на этот раз готовилось что-то чрезвычайное: коварный Глеб решил столкнуть непримиримых единомышленников. По всем этажам расклеены черные с голубой каемочкой плакаты - "Экстравертная теория жизни". Тому, кто не знает иностранных слов, еще раз напомню: экстраверты - ученые, верующие, что источник Жизненной Силы находится вне нас. Собрались в просторном зале, сели: слева, поближе к открытому окну, то есть, к жизни, сторонники практика внешней идеи Ипполита. Чуть подальше от сцены, но тоже с этой стороны расселись почитатели чистой науки, единого источника, с искрами в глазах, верой в истину - это болельщики Шульца, теоретика внешней идеи. Самого еще не было, он с болельщиками не якшался, почестей не любил, возникал из темноты и уходил своими путями... Справа развалились, неприлично развязны, нечесаны, небриты, крикливы - ни во что внешнее не верящие приверженцы внутренней идеи, или интраверты: они пришли позабавиться, поглазеть на Дон Кихота, собирающегося выяснить отношения с хитрым Санчо. Посредине возвышается фигура великого организатора всех свар, Глеба-искусителя, эквилибриста и пройдохи; он, стоя за традиционным сукном, утихомиривает публику вступительными словами, обозначает рубежи и горизонты, ориентирует массы - его самое любимое занятие, если не считать простых удовольствий и глазения на экраны работающих приборов. Глеб начал одновременно мутить воду и ловить в ней рыбку. Бросив несколько намеков, он сделал смертельными врагами сидевших на пограничных стульях с той и с другой стороны, потом отметил свои заслуги в деле примирения идей, и, наконец, представил слово отсутствующему Шульцу. И тут же из пустоты, где только край ковра, паркет и ножки стульев, возникли остроносые ботинки, потом брюки, а за ними вся фигура в черной тройке. - От Зайцева небось... - кощунственно заметил Максим, сложив пухлые ручки на животе. На него зашикали женщины, обожавшие маэстро независимо от своих научных интересов. Шульц взошел и тихим голосом начал. В темноте, в заднем ряду Аркадий с усилием различал слова, прислонив ладонь к уху с седыми рысьими кисточками, и наклонившись так, что заныла поясница. 2 Слушал и Марк, он в третьем ряду, перед ним серебрится затылок Штейна. Учитель на расстоянии, к этому юноша уже пришел, хотя для убийства не созрел еще. Он уже не тот мальчик с сияющими глазами, каким был в начале. Из него вымело и восторженность и самолюбование. Зато обнаружились странные отклонения, не присущие истинному служителю этой веры - он все хочет сделать сам, никого не слушает, ни с кем не дружит, даже ради дела, погружен в сомнения, не радуется успехам... Он смотрит на Шульца, его смущает неистовство странного человека, понявшего, что самое важное не в нем, а где-то снаружи. "Это не по мне!" Он тут же корит себя за ненаучное высказывание "вникни в факты, ведь для ученого - где истина, там и я". 3 О чем говорил Шульц, трудно рассказать несведущим в науке, особенно, если сам несведущ. Он начал, наклонясь вперед, бледным лицом паря над первыми рядами. Он летел в безвоздушной высоте, глаза в глубоких впадинах полны огня, с кончиков когтистых пальцев сыплются искры... Ничто на земле не происходит без высшего влияния, ничто не остается незамеченным и безответным, на нас струится свет истины, мы, по мере сил, должны отвечать, и, даже не сознавая того, отвечаем. То были не простые слова - стройными рядами шли доказательства: погода, землетрясения, солнечные пятна... наконец, вся жизнь под управлением и наблюдением, в том числе и стройные пляски молекул, которые маэстро наблюдал через увеличительное стеклышко... И все совершенно научно, с большим педантизмом записано на бумаге, папирусе, телячьей коже, закопченном барабане... Никаких духов не вызывал - басни, сплетни - он только о вечном огне, неделимом центре жизни. Он против необоснованных утверждений, что можно призвать души умерших - вздор, мертвые уходят и не возвращаются. Где центр - вот в чем вопрос!.. Зал в искрах, по спинам мурашки, женщины сползают с кресел, протягивают кудеснику руки - "где, где?.." Справа, где окопались штейновские консерваторы, ехидство и смешки; Ипполитовы приспешники, наоборот, подавлены и молчат: маэстро, выстроив общую теорию, закрывает им дорогу к опошлению идеи мелкими фокусами. - Небольшой опыт... - Шульц скромно вытаскивает из рукава потрепанный томик, из другого запечатанный сосуд - пробка, сургуч... Поставил сосудик на кафедру, у всех на виду, читает на заложенной странице, монотонно, с хрипом, завываниями... замолкает, уходит в себя, нахохлился, смотрит вверх, и птичьим голосом выкрикивает несколько странных для нашего уха слов. И чудо! колба засветилась туманным голубым, все ярче, вот уже слепит глаза - и со звоном разлетелась, по залу разносится запах озона и лаванды, которой травят вездесущую моль, способ надежный и безвредный. - Факт связи налицо, нужны дальнейшие усилия. Шульц сошел в зал. - Чего он туда кинул? - вопросил Максим, который ни во что не верил, но фокусы любил. 4 Конечно, ничего не кинул, и страшно устал, черный костюм волочится балахоном. - Поле, поле!!! - кричат его сторонники, - дай нам поле, мы переделаем мир! Накормим семьи, успокоим жизнь... Мы не оставлены, не забыты, за нами в случае чего присмотрят, не дадут незаметно, без вознаграждения сгинуть, осветят будни, оправдают надежды, утешат, утешат... - Чертовы идиоты! - с досадой сказал Штейн, - истина никому не нужна. При обсуждении он встал и говорит: - Вера докладчика чиста, он бессознательно внушает нам то, во что верит. А сотрудникам сказал: - Может он гений, но только гений желания, а желание у него одно верить. 5 Марк вспомнил, как на днях приперся к нему сам Ипполит. Штейн в командировке, и этот тайным образом просочился на вражескую территорию - с подарочками, цветными наклейками, импортными карандашиками, белый человек к туземцу. Предлагает совместный труд "ваши вещества, ваши вещества..." Не дождавшись согласия, криво усмехнулся: - Вы несговорчивы, это все ваше поле. Сильное, спору нет, только форма подкачала... И стал подкручивать Марку у правого виска. Тот с трудом отбоярился, пусть кривоватое, но мое... а вскоре чувствует жжение под веком. - Да у вас коньюнктивит... - глянул всеопытный Аркадий, - ячмень собрался. И неожиданно быстро и точно плюнул в глаз. Марк отшатнулся - и этот! Аркадий же, без стеснения: - Старинный способ, помогает. - Аркадий... - Что, что Аркадий?.. Так было и будет, наука тут ни при чем. 6 После Шульца, казалось, делать нечего, вершина науки обнажилась от туч. Но Ипполит не дрогнул, вышел, за ним вереницей ассистенты, волочат кабели, трубы, сыромятные кожи, канистры с голубыми и желтыми метками, усилители, громкоговорители... И началась свистопляска. Ипполиту не надо теорий, он сразу быка за рога - обвел зал мутноголубым взглядом: - Усните... и чувствуйте - везде токи, токи... Из рядов тут же вываливаются мужчины и женщины, кто с руками за головой, кто за спиной, кто с вывернутой шеей... дергаясь, блюя на ковровую дорожку... - Нет, нет... - вскочив с места, Глеб призывает к порядку, у самого судорожно дергается рука. Половина зала в корчах, сопят, свистят носом, хрюкают, другая половина в недоумении или смеется, сучит ногами, с удовольствием наблюдая поведение коллег. Причем, смешались лагеря и убеждения, и среди штейновских сторонников оказалось немало сопящих и хрюкающих... Но главное только начиналось: овладев залом, Ипполит сосредоточился на внешней силе, стал вещать, цитируя классика Петухова, о разного рода вампирах и карликах, сосущих и грызущих, впивающихся, творящих черные дела... И в воздухе перед ним возникали ужасные рыла с клыками. обагренными людской кровью, сверкающими неземной злобой глазами... и все они были знакомы докладчику, занесены в его списки, от высших чинов, редко наведывающихся к нам, до едва заметных глазом, но вызывающих болезненные язвы и расчесы. Впавшие в транс прекрасно видели этих гадов и в то же время не замечали своих трезвых соседей, те же, наоборот, наслаждались поведением братьев по разуму, и ничего, кроме огней в темноте, углядеть не могли. - Может голограмма для восприимчивых? - задумчиво сказал Штейн, - у него несомненные способности... Сверкание прекратилось, Ипполит перешел к следующей теме. - Я вызову несколько душ, - он говорит. Как я говорил уже, среди экстравертов нет единого мнения, сохраняются ли души сами по себе, со своими личными достоинствами и недостатками, или же, как доказывал Шульц, вливаются после смерти в общий центр и растворяются в нем. Шульц, сторонник истины печальной и жестокой, принципиально против вызывания, этого невероятного опошления внешней идеи: взял, видите ли, да притащил к себе на кухню гения, чтобы с ним потрепаться, картинка милая сердцу хрюкающего обывателя, но чуждая высокой науке. - Пожалуй, хватит, повеселились, - Штейн встал и не спеша пошел к выходу, за ним его сторонники, из тех, кто не уснул и мог волочить ноги. Штейн не такой уж ортодокс, чтобы все здание жизни сводить к простому сочетанию молекул - он твердит о сложных цепях, запутанных сетях, в которых рождаются образы; мы вспоминаем наши чувства, прикосновения, звуки, слова - и вся эта толпа крутится и вертится по бесконечным путям - внутри нас, внутри нас... "Мы сами себе и духи, и дьяволы, и вампиры" - так он говорил, и верный ученик был с ним согласен: человек все может, всего добьется, сам себе и Вселенная, и царь, и Бог.
7 - Душа, душа... космосу на нас начхать, может, и создал, да бросил, выкручивайтесь, как можете, - усмехается Аркадий. Они как-то вечером после диспута заговорили о душе, о тонкой субстанции. Марк только-только примерился к простым ощущениям, как вынырнули американцы, навалились на душу... и стало ясно, что никакой особой материи, а только удивительная структура, напоминающая запутанный клубок шерсти - настолько переплетена и взъерошена, что стоит потянуть за один из концов, как весь ком съеживается, стягивается, и чем больше стараешься, тем меньше надежды размотать, не разрезая, конечно. - Я-то думал, под ложечкой найдут... - задумчиво молвил Марк, он переживал свое отставание, - иногда чувствую там что-то странное... А они из аденомы - чушь собачья! - Совсем не чушь, - -засмеялся Аркадий, - чудесно, что из аденомы, там наибольшая концентрация души: представьте, старик, угасающая сила тела, а жажда жизни многократно возрастает - воспоминания, мечты, унизительные поражения каждый день... Кто еще острей чувствует жизнь, чем теряющий ее старик? Американцы практики, а вы фантаст, недаром ваши труды фантастическими называют. Марк был уязвлен, это он-то фантаст? - идущий мелкими шажками, да все от печки... - Я исхожу из простого ощущения, к примеру, хватаю кролика, когда он жует, поглощен самым важным процессом - фиксирую, выделяю, разлагаю... - Не огорчайтесь, - утешает его Аркадий, - они далеко не продвинутся своими безумными скачками. Им не дано понять, что главное в душе. Пустота! То есть, способность чувствовать, и воспринять еще, еще... Остальное - простые воспоминания. Так что работайте спокойно своим путем. 8 Мы снова в зале. Ипполит только что начал завывать как яростный кот, перед ним теплится свеча на карточном столике, весь зал в темноте. Он с большим старанием произносит хрипящие, вырывающиеся с мокротой слова, раскачиваясь при этом как старый еврей. В детстве, Марк помнил, сидели за длинным столом, ждали, пока стихнут завывания, ели яйцо, плавающее в соленой воде, намек на давнюю историю... Мать усмехалась, визит вежливости к родне, соблюдение приличий. Ахнула восприимчивая публика, гул по рядам, грохот падений со стульев, у некоторых иголки в пятках - появилась тень. Ипполит торжественно возвестил: - Его Величество Последний Император. Благоговение жирным пятном расползлось над головами. Ипполит, смиренно склонясь, подкидывает кукле вопросики, тень на хриплом немецком - "йя,йя... нихт, нихт..." После телечудес со страшными рожами, цветных голографических фокусов это было скучно. Марк не знал, откуда взялся свет в колбе у Шульца, он надеялся, что гений стал жертвой ошибки. Здесь же... он вспомнил фокус с монетой... Его мысли прерваны грохотом, зал встает, и первыми сопящие и хрюкающие, они как огурчики, а за ними почти все остальные, и в едином порыве толпа затягивает нечто среднее между "союзом нерушимым" и "Боже, царя храни..." Дождавшись апогея, Ипполит ставит многоточие, вспыхивает свет, тень растворилась, объявляется перерыв. После него фокусник, улыбаясь, обещает поп-звезд, в том числе недавно скончавшуюся Мадонну, естественно, без ничего. Нет, вперед выпрыгивает Шульц, он взбешен, требует обсуждения, вопросов, ответов, сопоставления точек зрения, обещает разоблачение мошенничества, жаждет справедливости, Мадонна ему ни к чему. - По-моему, ясно, мы в практике продвинулись несколько дальше, чем вы в теории... при всем уважении к вашей пионерской миссии... отвечает Ипполит. И зал одобрительно - "конечно дальше, конечно!" - Дурак он, - сообщает Марку пробравшийся из задних рядов Аркадий, зачем только вылез со своими скромными перышками? Что у него там в колбе разгорелось, ума не приложу. Может, плюнул в натрий?.. или, действительно, поле... - Мадонну, мадонну! - ревет зал, и никакого обсуждения не хочет, тем более, разоблачения. 9 Граница науки в данном вопросе, как я понимаю, довольно размыта: одни уверяют, что передвижение предметов силой воли - дело обычное, другие с пеной у рта доказывают - никогда этому не бывать!.. кто верит в парящих иогов, кто не признает даже возможности, на дух не выносит, кто знает про действие нервных узлов, концентрирующих энергию с далеких звезд, кто и знать не хочет, кто считает себя истинным пришельцем, а кто смеется, пальцем крутит у виска... Марку, как истинному ученому, мало видеть глазами, ему факты подавай! Может, гипноз или химический какой-то фокус... да мало ли пудры для наших мозгов!.. - А что твердил этот манекен? - Аркадий имел в виду императора. Старик не знал ни единого иностранного слова и не желал учить их. - О своей гибели, все по журналу "Огонек". Стало ясно, что диспута не предвидится, а будет Мадонна без ничего. Глеб в перерыве исчез, пропал и Шульц, научная часть закончилась. Истинные ученые, их оказалось немного, разочарованные, потянулись к выходу; остальные, нервно зевая, ожидали раздетую звезду. 10 Через пару дней, найдя предлог, Марк отправился к Шульцу. Он застал мистика в глубоком кресле. Шульц яростно грыз ногти и выходить из прострации не желал. Наконец, он обратил в сторону Марка затравленный взгляд и пробормотал: - Каков подлец!.. Марк понял, что маэстро глубоко уязвлен. - Кто, Ипполит? - Жалкая пешка! Глеб все подстроил, а обещал - будет присто-о-йно, новые данные, пульсации космоса... Как не участвовать, это же моя тема - пульсации. А оказалось - балаган! Как можно вызвать душу, когда ее после смерти просто нет! Душа при жизни нужна, потом опять вливается в общий источник, теряется в нем, я знаю! - Простите, почему колба лопнула? - Марк задал прозаический вопрос, чтобы разрядить обстановку. - Наверное, стекло с дефектом, - пожал плечами Шульц. - А что за тексты вы читали? - Какая разница! Я притягиваю центр, оттуда свет, смотрите! Маэстро ставит на стол обычный чайный стакан, пустой, грязный, со следами пепла на дне. Сел поглубже, погрузился в себя, через минуту "видите?" Марк смотрит - ничего. Шульц снисходительно смеется: - Чувствительности маловато, понятное дело - десять процентов... Берет руку Марка своей длинной кистью, приближает к стеклу - и стенки засветились! на дне курится дымок... - Все. - Шульц отпустил руку. - Сплошное опошление! Этот император фантом, пустая оболочка. Нельзя вернуть земную форму. Знахарство, колдовство, безграмотность, издевательство над людьми, не отличающими сна от истины. И, внезапно сжавшись, устало опустил руки: - Мне холодно здесь, хочу исчезнуть, сгореть, уйти из ледяного плена, вернуться к смыслу... Блики, пепел, треск поленьев... Дано мне тело, я жил... хочу обратно... И далее уж совсем непонятное, бормочет, уставившись в угол, впалые глаза печальны. Марку стало жаль его, хотя так и не понял, что светилось, то ли фокус, то ли химия разыгралась от совместного тепла... - Жалко Шульца, - говорила одна лаборанточка другой. - ну, и что, если отстал, он все равно симпатичней этой бледной поганки. 11 - Довольно, - говорит Марку Фаина. После очередной размолвки был и привычный звонок, и призыв... Но он уже не бежит - подождав, идет не спеша, обдумывая по дороге свои проблемы. Явился, наигранная страсть... И вдруг вспоминает - не запер колонку! Значит, все снова?.. Нет, слишком много неожиданностей истреблено, слишком много обстоятельств зажато в кулаке, когда еще схватишь момент! Надо смыться! Он осторожно уходит от объятий. Она не отпускает, требует объяснений. Он чувствует - устал упрашивать, ловчить, объяснять... Лопнула струна, и стало ясно: свободен. Он молча одевается. Она чувствует новое в нем, и понимает, что конец. Давно ждала, готовилась, и все равно обидно - как это ему, раз плюнуть?.. За это вслед за ним вылетела мятая рубашка и старые кеды, которые он одевал у нее, чтобы не портить ковры. 12 Примерно в те же дни его догоняет начальник тайного отдела. Он давно на пенсии, но подрабатывает месяц-два в году не прежнем месте. Является, снимает запоры, смахивает отовсюду пыль, наполняет графин... Начальник встречает Марка как своего - "заходи, друг..." Все здесь по-старому, графин на месте, стол, ручка-фонарик-магнитофон ждет исповеди. Только дверь постоянно приоткрыта. - Тайн больше нет, - добродушно сообщает полковник. - Времена-то какие... - сел, локоть поставил на живот, - керосином пахнет!.. Марк промолчал, про керосин он слышал всю жизнь. Раньше удобней было, он подумал, а теперь от двери дует, сил нет. - Ты, говорят, с Альфредом дружишь? - У нас совместная работа. - Во-о-т, так ты внимательней смотри, понял? Он не из этих ли? - Из каких? - Из тех самых... - Тех, кто раньше? - Кто позже. - У нас работа, а вы чем занимаетесь? - Мы на страже. - внушительно отвечает полковник. Налил полный стакан, выпил, две капли сорвались с мясистой губы. - Если что, зайди. - Не обещаю. Начальник нахмурился, но тут же разгладил брови: - Как знаешь... но мы учтем. И это "учтем" долго крутилось в голове. Как ни вывертывайся, они у нас в крови - и появился в Марке новый центр мыслей и тревог. Даже дома стало не так, как было - исчезло чувство пленительного, если высоким языком, пленительного спокойствия, оторванности, заброшенности какой-то, которые он так ценил... Но прошло время, и это "учтем" исчезло из сознания, ушло в глубины, и только иногда, по ночам возвращалось - "мы учтем..." 13 Что касается Фаины... Как говаривал мой приятель, он давно в Израиле пенсионер, -" не все так просто..." Она была нужна ему, он был привязан, зависел, может, даже любил?.. - кто знает... Может, она ему немного как мать? - та же сила, решительность?.. Он хочет все вернуть! "Нельзя, совсем другой человек" - он уверяет себя. Но очевидная истина не убеждает. Его ощущение жизни, чувство устойчивости, неустойчивости, чувствительность к каким-то носящимся в воздухе флюидам - они вступают в спор с его же тягой к ясности, к точному слову, разумной жизни... Раньше он с интересом и сочувствием следил за своими качаниями между полюсами, не подозревая внутреннего разлада. Теперь же он все чаще чувствует себя растерянным, беспомощным перед миром, который не преемлет многозначности. Внутренняя стихия пугает неуправляемостью: чем упорней он стремится в страну разума, тем сильней его тянет к хаосу и сумятице чувств, к неразумным поступкам... Жизнь идет не так, не так, как он мечтал!
Глава седьмая
1 Как-то разом оборвались эти семинары, споры, скандалы, диспуты, очереди за деньгами... Впрочем, память вольно обращается с фактами, охотно извлекает одни, глубоко хоронит другие, подчиняясь текущему моменту. Еще своевольней она поступает с ощущениями прошлого. Как же все-таки было? Покачаешь головой и вздохнешь... Так Марку детство казалось темной щелью, из которой он выглядывал много лет. Он убеждал себя - не так было! вспоминал светлые дни... но факты таяли, а мрак оставался. Он видел свет только впереди, а себя - постоянно на границе света и тени. Но одно несомненно - начался новый этап жизни: появились достижения.
Первым был Штейн, он вдруг изменил своей привычке есть, пить и спать вовремя, стал хмур, просиживал бархатные штаны, что-то чертил, а потом собрал сотрудников и объявил им новый закон жизни. Битых два часа объяснял, никто ничего не понял, кроме того, что закона не было, а теперь он есть. Не отстал и Шульц, его постоянный соперник, он в своей манере, никого не собирал, а неожиданно возник на скучном сборище - "строить новую ограду или не строить..." - вытряс из рукава какую-то палочку и, потрясая ею, стал вещать, что обнаружил, наконец, постоянную щель в пространстве, и с помощью этой вот заклинательной штучки может теперь прокатиться к центру. - Кажется, у маэстро крыша поехала - смеялся Штейн. Его-то сразу признали, и даже журнал "Сайенс" напечатал за три дня, чтобы не опоздать с нобелевской премией, срок выдвижения на которую истекал через неделю. Шульц же, осмеянный, удалился, и начал переносить в неизвестность большие предметы. Тут уж встрепенулась Агриппина, она никуда не исчезала со времен свержения и корчевания, и даже успела распродать дюжину институтских стульев на барахолке, была разоблачена и униженно просила прощения у самого Глеба; теперь она пуще зверя набрасывалась на всех, выискивая следы пропаж. Повезло и бывшему шпиону, он предпринял первое наступление на Глеба, вызвав к тому душу покойного президента академии. Дух припер Глеба к стене, кричал, брызгал слюной, потрясенный тем, что произошло с некогда замечательным зданием Института... потом с оглушительным треском лопнул. Ученые головы решили, что академик вздремнул и видел сон. Свои козыри Ипполит с Дудильщиковым приберегали до особого момента, довольствуясь пока мелкими пакостями. Глеб расстроился, сразу поняв, в чем дело. Но в целом и у него все шло неплохо: в Институте побывала толпа академиков, их катали в колясках с собачьими упряжками, показали дрессированную акулу, подвели к знаменитому прибору с табличкой: огромные магниты шевелились по заданной программе. До Шульца, правда, не добрались, коридор на полпути прервался, впереди темень, странные свечения, почище, чем у Стругацких. Глеб по телефону сделал внушение, Шульц рыкнул в ответ и первый бросил трубку, за что полагался выговор, но не до него было. Глеб кинулся провожать чинуш, и по дороге "добил" - выпросил деньги под любимую кровь и другие проекты века, а также разрешение беспрепятственно перекраивать здание, после чего взялся с новыми силами возводить этажи и корпуса. Повезло и Борису с Маратом, новый знак оказался благоприятным для жизни, устойчивость ее теперь не вызывала сомнений, усилиями домашней науки катастрофа была предотвращена. Все эти события пробудили в народе самые неожиданные суждения. На базаре одна женщина со средним образованием говорила другой, что в Институте обнаружили неизвестную ранее зону, где сидят враги и выращивают у людей крылья, неудачных режут на запасные части, а лучших отправляют на новую планету, которую собрали около луны. -Там воздуха сколько хочешь, а питание!.. Пересылают за большие деньги, наживаются. Вторая, молча выслушав, говорит: - Это что-о-о... я сама, сама! видела в программе "Вести" женщина-птица, у нее головка маленькая, черненькая, как у цыганочки, а дальше по щекам, по плечам - пе-е-рья... и, конечно, крылья - я сама видела! Не обошло счастье и Альбину, ее заводик прославился тем, что стал выпускать чудную зубную пасту, с добавками из микробов, поедающих всякую дрянь: пока чистишь зубы, микробы, вместо того, чтобы выделять вредную кислоту, трудятся над спирохетами и прочей живностью в дуплах и щелях. Пасту признали как номер один в районе, и в отдел к Штейну потекли деньги, правда, наши, но кое-что приобрели: печатную машинку, телескоп, бинокль, фотоаппарат, и, наконец, стереосистему, давнюю Альбинину мечту. Теперь семинары шли под Баха, любимца современности, для подогревания же страстей ставили Бетховена. "А что мы еще могли?.." - Альбина и здесь права, что они могли еще купить на эти "... рубли", как выразился Штейн, любитель русского мата. Достижения примирили многих врагов, каждый считал, что достиг большего, чем сосед, и был полон жалости, и понимания. А Марк?.. 2 И он, наконец, обнаружил нечто... как охотник, который бродит по лесу вдоль и поперек и все время встречает следы обычного размера, и вдруг: перед ним огромные, глубоко вдавленные... а когти! - и возникает совсем иное настроение. До этого он уже нес свои вещества с колонки на колонку, очищая и выявляя их суть, с некоторой скукой, и даже смятением - то и дело выныривал из-за угла ловкий англичанин или японец, подхватывал часть его добычи и скрывался. Марк только отряхивался, ощущая все уменьшающуюся тяжесть ноши. Что это были за новые вещества, мне трудно объяснить вам. Они несомненно природные, выделены из клеток и тканей, очищены и усилены до неузнаваемости. Введенные зверям обратно, они пробуждают в них отчаянную жизненную силу, выносливость к неожиданным переменам. Ведь, как писал новейший поэт, нас отличает именно неспособность воспринять новое, в этом бессилие нашего положения!.. Но от окончательного ответа эти молекулы уходят, не даются, хоть плачь. Нет сомнения, они связаны с VIS VITALIS, но сама она упрямо остается в тени, то покажется мельком, то снова исчезнет, и вместо живых молекул - кучка грязи на дне пробирки! Наконец, он припер ее к стенке! Готовится к решающему опыту, любовно выбирает смолы, набивает эти чертовы колонки, всегда с ними что-то случается!.. многократно переделывает - и вот, готово! Завтра он получит чистое вещество, оно в десятки раз сильнее прежних. Почти чистая сила, вещество, доведенное до порога невесомости! Он устало оглядывает все вокруг. В холодильнике в крошечной колбочке ждет разоблачения мутная жидкость. "Высплюсь, и с утра начну..." И вдруг понимает, что совершил полный круг, снова вернулся к началу, опять перед важной целью, как когда-то у Мартина. Правда, вырос, повзрослел, много умеет, знает, но... Нет в нем той радости, что была, обожания Учителя, веры во всемогущее знание, восторга - нет!..
Он ужасается - что произошло? Не верит себе, лихорадочно ищет, собирает по крупицам... Но радость по крупицам не соберешь - чего нет, того нет. Радость нам дают мгновения, прожитые легко и свободно. Постоянные отчаянные усилия приносят свои плоды, но не только сладкие. Нельзя безнаказанно нарушать равновесие легкости и тяжести, усилий и парения: то, что дается нам слишком трудно, необратимо нас изменяет. Ничего особенного - твое дело стало работой, как у многих, пусть интересным, но трудом: оно не освещает больше всей жизни. Но он так не может, ему не хватает света, он словно заперт в душной камере и задыхается... Липкий ужас охватил его: перед ним маячил кошмар обычной жизни. И так же неожиданно, как приступ удушья, все кончилось: он снова в окружении молчаливых друзей, проснулся интерес к острой игре, заботам ума... быстрей, точней, выше... знать, знать, знать... 3 - Вы так не должны, - убеждает его Аркадий. - Вы достигли многого: из этих веществ, как минимум, сделают лекарства. - Вроде женьшеня, для старичков. - Чем вы недовольны, я за тридцать лет так не поднялся, а вы пришли, увидели, и р-раз - готово! - Пришел, увидел... десять лет! - А что вы хотели? - Что я хочу... Он ясно выразить еще не мог. Его испугал приступ безнадежности, который он испытал. - У вас портится характер, это плохой признак. Впрочем, в ваши годы я еще чище бесился, цепи грыз - пустите, мир переверну!.. Мир изменяется, но его не изменить. Он обладает спасительной инерцией... от таких вот... Раз в сто лет кому-то удается найти рычаг, совершить чудо. Так что не надейтесь, живите интересом, иначе истощитесь, и все потеряете. Иногда я благодарен судьбе... случаю, который вы презираете. Повезло бы, стал бы завистливым, желчным, вечно себя грызущим... Пусть я без надежд, но моя лаборатория - чистая радость... как в детстве карандашиком малевали... Марк смотрит с изумлением на Аркадия - не ерничает, не шутит старик.
4 Наутро встали рано, собрались позавтракать. - Аркадий, вы против науки... - Значит, не поняли еще, вам рано. А он меняется, подумал Марк, - странно, ведь старик... Действительно, Аркадий с годами все меньше об открытии, все больше о разном: то детские задачки решает, то прогуливается с заклятыми врагами, то еще занятие себе придумал - сажать кусты, и под окнами у них теперь тянутся вверх чахлые ростки. Ездит в центр на барахолку, компании водит с подозрительными типами... Чему он радуется в своей каморке, ведь интерес без цели должен чахнуть как беспомощное дилетантство?.. Как Марк ни удивлялся, Аркадий суетился и радовался жизни. Но пора, пора за дело. У Марка решающий день, сколько больших и малых кочек нужно перепрыгнуть... - Пошли? И оба вышли в неприглядную зимнюю темноту. И я прощаюсь с ними - с тревогой, надолго.
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я