Они вышли. Теперь Марк мог посмотреть по сторонам, и увидел все это место. Главной высотой был Институт, за оврагом кучка краснокирпичных домов, гостиница стояла в стороне, тут же магазин и столовая.
В столовой было пусто. Аркадий на ходу сбросил телогрейку, под ней оказался пиджак, подпоясанный потертым ремешком, под пиджаком свитер с высоким горлом - старик боялся простуд. - Долго работал на свежем воздухе, - он объяснил с привычной усмешкой, - а теперь не выношу сквозняков... и гостей, вносящих ветер в помещение.
Разговор снова набрел на мировые проблемы. - Жизненная Сила? - волновался юноша, - разве есть подходы?.. Философия какая-то! - Штейн вас просветит, - ухмыльнулся старик, - у него есть соображения. Весь научный мир раскололся, а вы ничего не знаете. Уже с химией приступили, да только не у нас. В нашей халупе и воды-то нормальной нет!
Марк был изумлен - такая махина, и без воды... Какая же без нее химия?.. - Глеб обожает разговоры о глобальных проблемах, - ехидно заметил Аркадий, - и питает слабость к агрономам, те слушают его бредни, раскрыв рот.
Марк смутился, ведь читал Глеба и все безумно современное. - Ну, писать... - Аркадий язвил без передышки, - тут есть, кому писать, только успевай подписывать.
Он озлоблен, подумал юноша, не может быть, чтобы Глеб не понимал. Аркадий сам отстал от науки, вот и злится. Но тут же вспомнил тайную лабораторию, резонатор - и смутился. Ему нужно было сразу определить, кто лучше, умней всех, с кого здесь брать пример, к чему стремиться. Так он привык - наметить себе вершину вдали, и уже не глядя по сторонам, карабкаться к ней. Здесь же оба первых человека оказались не такими, чтобы брать пример или соревноваться: один блестящ и недосягаем, второй вроде бы отстающий, но какой-то противоречивый, непонятный...
6 - Домой? - лениво спросил Аркадий, он заметно устал. - Покажу вам жилье... временное, ха-ха...
В доме он прошел мимо своей двери, полез выше, и Марк в полутьме за ним. "Лампочки где, подлецы..." - шипел, тяжело дыша, старик, песок скрипел и трескался под его грубыми башмаками. Проползли этажа три, лестница становилась все круче, ступени короче и выше, так, что последний пролет пришлось карабкаться почти на четвереньках. - Вот. - Аркадий тяжелой ладонью толкнул дверь и вошел в открывшуюся темноту, - направо, там кухня.
Резко вспыхнула лампочка на голом шнуре, осветила шесть метров пола. Чистый теплый линолеум, хоть ложись - свое помещение. За окном простор - поля, излучина широкой реки, на горизонте темной черточкой мост. - Можете деньги драть с художников, такой пейзаж, - засмеялся Аркадий, - а теперь в комнату. Не падайте, тоже по-своему красиво.
Они вошли, вернее, вышли на простор. Потолка не было, три стены, впереди висящий над пропастью балкончик. - Не достроили. Летом загорайте, а зимой кладовка. Только дверь войлоком подбейте, иначе переднюю снегом занесет. - Зачем мне комната, достаточно кухни. - Где что берется, наверное, догадываетесь. Вечером выйдем и все необходимое подберем. 7
Они спустились в кухоньку к старику, поближе к чаю, уже, можно сказать, друзья, что для обоих непривычно. Пошли разговоры Вечность эта, то есть, долголетие... Полет, опять он - какие вещества способствуют, как их узнать, выделить, овладеть тайной удивительного чувства, с которого начинается разбег. Чтобы не пугать неискушенных, назовем его простым словом, понятным - восторг... который вдруг охватывает нас, чаще всего ничем значительным не кончается, иногда слезами, бессильными, но, бывает, предшествует состоянию невесомости, отмене закона притяжения. Это когда стучится к нам Новое. Конечно, дело в молекулах, настаивает молодой. Старик не против молекул, но причины ищет глубже - особое, мол, состояние вещества, какие-то энергетические цепи в голове разворачиваются...
Разговор свернул к жизненной силе. - В нас эта vis vitalis - в нас! - говорил, качая лысиной, Аркадий. - Но есть и другая точка зрения - что внешняя она сила, светит откуда-то из космоса...
Опомнившись, они заметили, что уже стемнело. Придется оставить поход на субботу, все равно маяться до понедельника. В Институт перестали пускать по выходным - оборудование изнашивается, а многие просто норовят посидеть в тиши да в тепле, что приводит к перерасходу электричества. Старик перетащил лабораторию домой, пенсионер, но все равно дня не пропустит, прибежит - то в библиотеку, то на семинар, то из подвала утащит досочку, где пробирку прихватит, где карандашик по стеклу... Аркадий хвастал, что знает десяток способов проникнуть, минуя стражу, но с Марком не пойдет - неопытен еще и может загубить дело. Один из способов включал перелезание через двухметровый забор, прыжок на мусорную кучу, бросок через задний дворик к черному ходу, дальше - окно в туалет, и, можно сказать, дома. - У вас там комната? - осторожно осведомился Марк. - Была... - Аркадий поджал губы. Помолчали, потом старик грубовато сказал: - Идите отдыхать, дорогой, до завтра.
Марк понял, что Аркадий хочет остаться один, что-нибудь придумать перед сном или пообщаться с любимым прибором. 8
Юноша поднимался к себе. Жаль, теряю два дня, подумал он. Но одновременно чувствовал облегчение: невозможность приложить силы к главному позволяла ему со спокойной совестью осмотреться, потратить время на освоение квартиры и прочую чепуху. В двух случаях он соглашался стать обычным человеком, вернее, был вынужден - когда люди и обстоятельства возводили перед ним непреодолимые препятствия, или когда он так уставал, что ноги и язык заплетались, он засыпал на ходу, и знал, что к настоящему делу просто не способен. Его нужно было оттаскивать как терьера, или он падал, повисал, не разжимая челюстей. Он не умел отвлечься, не мог купить вина, напиться, найти женщину, провести ночь в отчаянном забвении - он не имел права. Студентом, недоедая, он не мог разрешить себе хотя бы на миг оставить учебу, заработать денег, это было равносильно смерти, во всяком случае, большое несчастье. Мать так и говорила ему НЕСЧАСТЬЕ, при этом упоминалась клятва на могиле отца. И он без устали учился, исследовал, добирался во всем до глубин, доводил неясность до ясности... Ведь где ясность, там свет!.. Он нес свой свет в свою же тьму, и был уверен, что только этим должен заниматься всякий уважающий себя человек. Он знал, что есть другие люди, тоже творческие - писатели, художники, но твердо верил, что ко всему этому не способен: после нескольких унизительных неудач выяснил, что ему нечего сказать людям важного или интересного, а говорить банальности ему было невыносимо стыдно. И по мере того, как очаровывался наукой, он все снисходительней смотрел на этих пишущих и болтающих бездельников: у них все расплывчато, неопределенно, никто не знает, что верно, что неверно, что хорошо, что плохо... В нем самом было достаточно всего этого смутного и непредсказуемого, он был сыт по горло и мечтал о ясности. Восторг точного знания ни с чем не сравнишь!
Он шел размягченный, расслабленный, и мог теперь воспринимать и мрачноватый гул ветра за распахнутым окном на лестничной площадке, и мелкие звуки вечерней жизни, доносящиеся из квартир... с вниманием вдыхать мятежный прохладный воздух, который сводит нас с ума в некоторые осенние вечера, когда черные стаи кружат, собираются и все не улетают... Тугие осязаемые хлопки крыл, тепло этих тысяч маленьких отважных существ, не рассуждающих, исполняющих свое назначение не быстрей и не медленней, чем следует им, без всяких колебаний, вывертов и философий... Несмотря на годы усилий, он чувствовал по-прежнему, уши и глаза не изменили ему в остроте, но теперь он был отвлечен, огромной силой вытянут из собственной оболочки и притянут к ослепительному центру, летел прямиком к нему.
9
Он был еще на первом курсе, весной, когда пришел на кафедру, робко постучался. Мартин на диванчике, опустив очки на кончик носа, читал. На столе перед ним возвышалась ажурная башня из стекла, в большой колбе буграми ходила багровая жидкость, пар со свистом врывался в змеевидные трубки... все в этом прозрачном здании металось, струилось, и в то же время было поразительно устойчиво силы гасили друг друга. А он, уткнувшись в книгу, только изредка рассеянно поглядывал на стол. - Вот, пришел, хочу работать...
Как обрадовался Мартин: - Это здорово! - а потом уже другим голосом добавил, склонив голову к плечу. - Что вы хотите от науки? Ничего хорошего нас не ждет здесь, мы на обочине, давно отстали, бедны. Но мы хотим знать причины...
Он вскочил, сложа руки за спиной, зашагал туда и обратно по узкому пути между диваном и дверью, то и дело спотыкаясь о стул. - То, что мы можем, не так уж много, но зато чертовски интересно!
Марк помнил его лекции - каждое слово: Мартин выстраивал общую картину живого мира, в ней человек точка, одна из многих... Наши белки и ферменты, почти такие же, в червях и микробах, и были миллионы лет тому назад... В нашей крови соль океанов древности... Болезни - нарушенный обмен веществ... - У меня две задачи, - сказал Мартин, - первая... - И нудным голосом о том, как важно измерять сахар в крови, почетно, спасает людей... Повышается, понижается... поможем диагностике...
Марк не верил своим ушам - ерунда какая-то... больные... И это вместо того, чтобы постичь суть жизни, и сразу все вопросы решить с высоты птичьего полета?.. Значит, врал старик про великие проблемы, что не все еще решены, и можно точными науками осилить природу вечности, понять механизмы мысли, разума...
Мартин искоса посмотрел в его опрокинутое лицо, усмехнулся, сел, плеснул в стакан мутного рыжего чая, выпил одним глотком... - Есть и другое. - он сказал. 10 - В начале века возник вопрос, и до сих пор нет ответа. Мой приятель Полинг хотел поставить точку, но спятил, увлекся аскорбиновой кислотой. Зато нам с вами легче - начать и кончить. Почему люди не живут сотни лет? Мы называем эту проблему "Вечностью". Важно знать, как долго живут молекулы в теле, как сменяются, почему не восстанавливаются полностью структуры, накапливаются ошибки, сморщивается ткань... как поддерживается равновесие сил созидания и распада, где главный сбой?..
К концу Мартин кричал и размахивал руками, он всю историю рассказал Марку, и что нужно делать - он все знал, осталось только взяться и доказать. - Гарантии никакой, будем рисковать, дело стоит того! Согласны? - Да! - Посмотрим, что у нас есть для начала.
Через два часа Марк понял, что для начала нет ничего, но все можно сделать, приспособить, исхитриться... Теперь уж его ничто не остановит. 11
Он поднимался по крутым ступеням, нащупывая в кармане маленький скользкий предмет. Ключ к одной из возможностей его жизни. Он верил, что каждый миг, как луч света, упавший на фотопленку, проявляет одно из зерен, одну из возможностей его жизни, остальные же, оставшись в темноте, притаились и ждут своего момента. И можно, сделав усилие, срезать угол, выломиться из стены, пойти по другому ходу, новому руслу - нет неизбежной судьбы, перед нами обширное поле возможностей, оно меняется, открываются одни двери, захлопываются другие... Мы сами создаем себе пути, сами их отрезаем.
Его юношеский задор понятен мне, особенно нежелание кого-то вмешивать в свою судьбу, обвинять в неудачах, брать в расчет обстоятельства и долго ныть над ними. Мне приятно слушать все это, пусть я уже не так уверен, вижу глухие стены и коварные ловушки, которые опять же ставим себе сами, и нечто такое, через что переступить не можешь ради самого ясного-преясного пути.
Он вложил ключ в узкую щель, дверь поняла сигнал на языке латунных бугорков, узнала его. Он в первый раз входит, один, в свое собственное жилье. Он все здесь воспринимает как подарок - ни за что! Вот комната, открытая всем ветрам. Он осторожно подошел к балкончику, висевшему над пропастью, сел на пол. Он плыл в темноту, внизу остались деревья, запахи сырой земли, гнили, ржавеющего железа. Оторвались - летим... Восторг перед жизнью проснулся в нем, и страх. Состоится ли она, или он сгинет, исчезнет, как рассыпается в почве прелый осенний лист?.. Обязательно сделать что-то важное, остаться, защитить себя - и не защищаться, не трусить, жить вовсю, не считая - он готов.
Он перешел в кухню, лег на матрац, брошенный на пол. Всплыла луна и нашла этот дом, и квартиру. Марк многое видел теперь - плиту, кем-то оставленную кастрюлю на гвоздике - светлым пятном, блестела поверхность пола, время от времени падали тяжелые мягкие капли из крана. И этот свет, и капли одурманили юношу, он упал в темноту и не видел снов. 12
Внизу заснул Аркадий. Перед сном он с робостью подступил со своими вопросами к чужеземцу на табуретке. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе... Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму... И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал! С тяжестью в голове и ногах он лег, пытался осилить страничку любимой книги, но попалось отвратительное место - химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта...
Он выпустил книгу и закрыл глаза. К счастью его сны не были тяжелы в ту ночь - не кошмар, не барак, не угроза... но утром накатило нечто, убивающее своей непостижимой нежностью, - давно забытое свидание -"до завтра? - до завтра..." - а через мгновение он знает, что завтра не будет ничего, и уже не объяснить... Сны бьют в цель, обходят барьеры, прорастают из трещин.
Глава четвертая
1
Марк собрался было в столовую, как стукнул в дверь Аркадий, в своей суровой манере пригласил к чаю. На столике лежала буханка черного и кусок вареной колбасы. Аркадий нарезал колбасу крупными ломтями, потом приступил с ножом к хлебу, заглянул в чайничек, хмыкнул и долил кипятком до краев. "Настоящий ученый..." - с завистью подумал Марк, забыв свои вечерние наблюдения. Сам он придавал большое значение еде, и стыдился этого. Не то, чтобы был гурманом - ел, что попало, но мысли о пище часто преследовали его, затмевая вечные проблемы. - Сахара нет, - с некоторым вызовом, за которым просвечивало смущение, сказал Аркадий.
Сахар ему полагался и как пенсионеру, и как репрессированному безвинно, и как ветерану науки, но за талонами следовало идти к начальству, а он, охваченный робостью, каждый раз медлил. Он представлял себе, как появится на пороге большой опрятной комнаты с фикусом в коренастой кадке, ковровой дорожкой и множеством столов, за которыми сидят раскрашенные молодые женщины, как будет мять шапчонку, презирать свой ватник, расхлябанные ботинки с разноцветными проволочками вместо шнурков, как будут его снисходительно поучать, а он - кивать головой, ничего не понимая, ловя отдельные звуки в гулком пространстве.
В сущности он презирал эти условности с одеждой, и чувствовал себя прекрасно в своем тряпье, но во враждебном лагере терялся. Вдруг его пронимало - совсем отщепенец, совсем. Жизнь катила мимо, нарядная, со своими заботами, а он, как червь, вылез из темной норы. Наверное, жизнь не была такой уж нарядной, но так ему казалось в минуты, когда, пережив унижение, он шел обратно к себе. Запирался на все запоры и переводил дух - свои стены успокаивали, как черепаху вид панциря изнутри. Отдышавшись, он шел в заднюю комнату, там он был среди своих. - Сахар вреден, - он решительно заявил.
Марк указал на то, что теория белой смерти явно пошла на убыль, мода схлынула, вытесненная пугающим призраком животных жиров - убийц кишечника. Аркадий не ответил, пошарил под столом, вытащил старую тетрадь, и, мусоля странички, нашел - "Вот: "О вреде сахарозы". Ломаный спотыкающийся текст, едва различимые карандашные ряды сливались, наползая друг на друга. - Вот, - с гордостью повторил он, - я писал это в одиночке. Карандаш выдали для заявлений, но мне заявлять было нечего: как только захлопнулась дверь, я понял, что конец моему порханию.
Марк хотел спросить, зачем Аркадий полез в область, в которой ни черта не смыслил, ведь чистый физик, но, подумав, признал, что и в этом старик обогнал свое время. - Я физик, - сказал Аркадий, в который раз угадывая мысли юноши, - и сразу понял, что гены должны быть, и сказал всем - Якову, Генке, а Тимофеев тогда еще ни хрена не смыслил.
Марк проглотил слюну зависти - Тимофеев, вот это да... - Я всегда считал, что разум сильней всего, а эти, кто заправлял, были так глупы, просто ничтожны. Я смеялся - неужели не видно, что пигмеи, дураки... Идиот, жизнь профукал, не понял, кто правит бал. Аркадий не вздыхал, не плакался, его блестящие глаза были чисты и пронзительны, смотрели куда-то в угол. - Но весь ужас... или юмор?.. - в том, что другого пути для меня не могло быть.
Марка, с его теорией разных возможностей, такая точка зрения не устраивала, но спорить он не посмел - у каждого теория жизни своя, она хороша, если объясняет эксперимент. - ... еще несколько слов... - Они шли вниз по лестнице, старик впереди, Марк видел его тощий затылок. - Вы мальчик, видимо, способный, но не понимаете людей. Я тоже, но знаю, чего нельзя делать. Нельзя лезть напрямик, задавать вопросы, обличать, свергать, устанавливать истину вопреки всему. Большинству здесь это острый нож. Не будоражьте их, я имею в виду слабых, они привыкли к своему бессилию и находят мелкие радости в ежедневной ловле блох. Не стягивайте с бедняг последнюю одежку, будьте осторожны, молчаливы, спокойны, вежливы, не спорьте и не ссорьтесь, делайте свое дело и молчите.
Он хотел еще что-то добавить, но тут ему сделалось смешно старый хрен, сам-то какой пример! Оглянулся, и увидел бледное мальчишеское лицо, на котором только горделивое непонимание, презрение к старой черепахе, втянувшей башку в панцирь. Он вздохнул с безнадежностью - и облегчением, и вышел из парадного на яркий свет. 2
Марк, как уехал из дома учиться, так сразу понял, что настоящего убежища ему ждать долго, впереди ночлежки и приключения. Его перестали тревожить сны, полеты, он легко забыл про темные аллеи, надменную незнакомку, ночь, улицу, фонарь и прочие атрибуты юности. Он быстро воспринимал новое, легко увлекался, уходил с головой, при этом его разум не торопился выходить из тени, пока не насыщалось чувство. Он жил с восторгом, его радовало буквально все. Как-то, не имея еще пристанища, нашел развалюху - блестящая от влаги дверь, косое окно... здесь он жил несколько сентябрьских дней, спал на полу, прикрываясь пиджаком. Потом его взяли в общежитие четвертым в комнатку без окон. Через нее проходило человек тридцать в две большие комнаты. От дверей отгораживала грязная тряпка, и каждый, кто входил, едва не задевал его по носу. Он перебрался на столик в углу. Соседи резались в карты, пили пиво, а он, поджав ноги, спал. Днем его ждали такие радости и приключения, столько нового он узнавал, что домашний комфорт показался бы ему неприличной роскошью. Плата за счастье была ничтожной, он платил с удовольствием, и находил прелесть в этой странной жизни; грязь и распущенность его восхищали и смешили, но не задевали. Он ничего не воспринимал всерьез, кроме сути дела, которое делал. 3
Аркадий злился на себя за разговор на лестнице: взялся поучать, дурак, не видишь, что ли, обычный сумасшедший, из наших. Он это сразу увидел, и поэтому, преодолевая настороженность, вмешался в жизнь парня. Он хотел помочь, предупредить, предостеречь...
Они шли по оврагу, кругом валялись разнообразные обломки. "То, что вам нужно, впереди," - объявил старый молодому. И вот начало попадаться то, что нужно. Десятки, сотни чайничков, кофейников самых разных форм и размеров, начиная от старых, с заросшими грязью медалями на боках. Самовары! сюда бы коллекционера... Часы! Старинные ходики с кукушкой, наполовину высунувшейся из покосившегося окошка, так и замерла, как в заколдованном царстве... Огромный лакированный ящик, в нем длинный снаряд маятника поблескивает нержавеющим медовым блеском, дверца вырвана с петлями, по циферблату, извиваясь, ползет длинный, неприлично розового цвета дождевой червь, дешевая иллюстрация к проблеме бренности всего-всего, сюда бы еще череп с отвисшей челюстью... За часами двинулись рядами и шеренгами столики и шкафчики, с резными вычурными ножками... А маленькие табуретки? И для ног кряхтящего старца, завязывающего шнурки, и для молодых гитарных ног, чтобы покладисто лег на колени инструмент... Приемники! - от огромных многоламповых чудищ прошлого века до современнейших транзисторов, а дальше...
Аркадий остановился. - Вот, - деловито и сухо сазал он, повернувшись к Марку, - отсюда и начнем. Ему не хотелось показать Марку, как поражает его каждый раз пространство, усеянное кроватями, топчанами, лежаками, креслами-кроватями и просто креслами.
4
Марк вещи не любил и не ценил, и без сожаления оставлял даже то, что могло понадобиться в обозримом будущем: он в будущее смотрел, как в себя - без деловитости, зато с восторгом и замиранием сердца, в ожидании разоблачения все новых тайн. Детали и житейские подробности вызывали в нем брезгливость. "Там должны быть вершины" он говорил, и еще, вычитанное в старинном учебнике философии - "на вершинах должно быть одиноко", бессознательно пренебрегая двумя запятыми, придающими высокопарной сентенции предположительный характер... Он мог оставить свое пальто и уехать, хотя денег не имел, и не знал, что будет делать осенью, как добудет новое. Ему казалось странным думать о том, что еще за горами, месяц казался ему вечностью, завтра было в тумане, но светлом и радостном. "Все это, неважное, как-нибудь устроится, образуется..." - он думал. А чаще не думал, приятно было исчезнуть с маленьким чемоданчиком, и он уезжал.
"А теперь натаскал всякой дряни, - ворчал Марк на себя, - и даже тряпки какие-то подобрал, заткнуть щели в двери..." Старик настоял. Он даже импортный приемничек нашел Марку, чтобы слушать " голоса". Сам давно оставил эти хлопоты, все больше у телевизора, особенно за едой. Там, после очередного всплеска, победила его любимая программа "спокойной ночи, малыши"... Еще он нашел Марку лампу по своему вкусу: не какую-нибудь с шелковыми кистями, ажурный лоск, и не с большим зеленым конусом, массивным медным станом, завитушками и пупырышками, украшение стола большого начальника... нет, он взял гибкую, во все стороны гнущуюся, с шарниром в шейном суставе черную лампу чертежника, которой все равно, как стоять, где светить - у нее свой надежный зажим, и без хлопот. С такой не пропадешь - внушал он юноше, а тот заранее согласен, ему все равно. 5
И вот первый вечер - на своей лежанке, в окружении двух стульев, кресла, кухонного столика... Письменный пока пристроили "на воле", то есть, в комнате. Кухня оказалась забитой вещами, от них шел не очень приятный запах. - Ненадолго, - авторитетно заявил Аркадий, - протопишь газом и все дела.