- Что значит "преступный"? - изумился Мовшович. - Мы люди темные, мы не могем знать, какой приказ преступный, а какой нет. Это ты нам уж пропиши сначала. Не укради там, не убий, не трахни кого постороннего. Тогда мы с превеликим удовольствием все в лучшем виде и изобразим. Правильно я говорю, Костик?
Костик, он же Исаак, согласно кивнул головой.
- Вот видишь, Господи, так где та гора, на которой я должен замочить сынишку, кровиночку мою единственную! - и Мовшович стал рвать на себе волосы.
- Не юродствуй, Мовшович, - строго приказал Бог и вдруг, неожиданно азартно выкрикнул: Слушай мою команду! Отроков и осла оставь в укрытии, а сам вместе с Исааком, применяясь к складкам местности, выдвигайся к высоте 411.
- Слушаюсь! - выкрикнул Мовшович, сделал кульбит, трижды шлепнув пятками, и скомандовал Исааку, приземляясь:
- Равняйсь! Смирно! Бегом шагом марш! - и вместе с Исааком, применяясь к складкам местности, короткими перебежками двинулись к высоте 411.
Когда они добрались до вершины, обнаружилось, что они забыли дрова. Исаак поплелся за дровами. А Мовшович обратился к Богу!
- Во! Видишь, Господи, как я тебя люблю!
- Увижу, когда ты принесешь в жертву мне сына своего Исаака!
- Да принесу, принесу! - вздохнул Мовшович. Но ведь это еб твою мать! Мой любимый сын, Господи...
- Прежде всего, Мовшович, не упоминай моей матери. У меня ее никогда не было. И я об этом постоянно грущу. А во-вторых, какой смысл в жертве, которая тебе безразлична?
- Это так, - поник головой Мовшович, - хотел бы я посмотреть, как бы ты отдал в жертву своего любимого сына...
Бог тяжело вздохнул!
- Ты, Мовшович, этого не увидишь. Но это произойдет. Не скоро, но произойдет. На страшные муки обреку я сына своего. Дабы он, смертию смерть поправ, открыл вам путь в мое царствие.
- А какой путь откроет своей смертью мой сын Исаак, сокращенно Костик? - ударил словом Мовшович.
После некоторого молчания Бог произнес загадочные слова:
- Ты куда меня ведешь, такую молодую? Я в кусты тебя веду, иди не разговаривай... Не разговаривай, Мовшович, не разговаривай...
В это время подошел Исаак с дровами для собственного всесожжения. Мовшович уложил Исаака на спину, подмигнул, левой рукой схватил за курчавые волосы и откинул его голову назад. Кадык Исаака нервно дергался, тускнеющие глаза пытались найти глаза отца.
- Не боись, Костик, - шепнул Мовшович и стал шарить в складках хламиды в поисках ножа.
- Ах ты Господи, но-то мы дома забыли! Прости нас, Господи, неразумных, беспамятных... Пропили память-то, вот но-то и позабыли!..
И тут в протянутой к Богу правой руке появился острый сверкающий нож. Лицемерно-покаянные крики Мовшовича застряли в глотке.
- Вот тебе нож, Мовшович, - проникновенно произнес Бог, - не надо накалывать Господа твоего...
Глаза Мовшовича потухли. Он посмотрел в глаза сына, потом поднял глаза вверх.
- Прости меня, Господи, - безнадежно сказал Мовшович. - Прости и ты меня, Костик...
И Мовшович взмахнул ножом. И когда сверкающий нож уже почти впился в горло Исаака, рука Мовшовича помимо его воли разжалась, и нож опустился на землю рядом с головой Исаака. А через секунду и совсем исчез. Мовшович проглотил всхлип, унял трясущиеся руки и поднял голову к небу.
- Милостив ты, Господи... - выдохнул он в голубое-голубое небо.
- Нет, Мовшович, - выдохнул из голубого-голубого неба Господь, - я суров. Я очень суров. Но ты уже доказал мне свою любовь.
- Чем же, Господи? - размазывая по щекам слезы и сопли, вопросил Мовшович Господа.
Бог помолчал с секунду, а потом ответил жестко!
- В одно из мгновений, Мовшович, ты в мыслях своих уже убил Исаака. Этого достаточно.
Мовшович опустил голову и прошептал пустым голосом:
- Я люблю тебя, Господи...
- Я тоже люблю тебя, Мовшович, - так же пусто ответил Бог, возвращайся к своим шатрам. Возвращайся к племени своему и жене своей Ксении. Верни сына ей, единственного ее сына, ее возлюбленного. Ибо, кроме него, у нее ничего не осталось.
Мовшович встал с колен, поднял Исаака, стряхнул с него пыль, отловил отроков, забавляющихся с ослом, и отправился из земли Мориа к шатрам своим, к племени своему и к жене Ксении с сыном ее единственным, сыном ее возлюбленным Исааком, кроме которого у нее, вопреки словам Господа, был он, Мовшович...
Около шатра Мовшовича на сухой земле, поджав под себя ноги, сидела его жена Ксения. На ее сухих щеках не осталось и следов от слез. Она уже давно поняла, что ее материнские дни закончились, что сына ее Исаака уже нет в живых, что муж ее, Мовшович, уже никогда не родит ей сына. Потому как у Мовшовича уже давно не стояло. И когда Мовшович подвел к ней сына ее единственного, сына ее возлюбленного Исаака, она упала на колени, поочередно обнимая колени мужа своего Мовшовича и сына своего Исаака. И высохшие глаза ее источали слезы.
Горели костры, лилось вино и сикера, в темное небо поднимался запах жареного мяса. И Мовшович вошел к жене своей Ксении. Ее костлявое тело подалось к нему навстречу, на висячих грудях набухли соски. Ноги, на костях которых не осталось плоти, раздвинулись, облысевший лобок выгнулся к члену Мовшовича. Но вялый член Мовшовича так и остался вялым. Сто десять лет было Мовшовичу, и простатиту его было восемьдесят. И сил у Мовшовича, чтобы войти в лоно жены Ксении, быть не могло... И острая жалость возникла в сердце Мовшовича к жене его Ксении. Жалость за позднего ее сына Исаака, жалость за то, что он чуть было не отнял его у нее, жалость за то, что часто уходил от нее к наложницам, оставляя одну в шатре, жалость за то, что он не может выполнить ее последнее желание.
И тут Мовшович услышал вздох, в котором ему почудились слова: "Соберись, Мовшович..." И член у Мовшовича сам собой зашевелился, стал расти в размерах, затвердел и вошел в жену Ксению. Обнял Мовшович жену и почувствовал, как кости ее обрастают мясом, как сжимают его бедра ее тугие ноги, как тянутся к его губам ее сочные губы. И мало стало Мовшовичу одного его члена, мало, чтобы возблагодарить жену свою за долгую и тяжкую жизнь с ним. И тогда каждый палец на руке его стал членом, и каждый палец на ноге его стал членом, и каждый волос на груди его стал членом, и даже во лбу член вырос. И всеми членами любил Мовшович молодую жену свою Ксению, и каждому члену его она нашла место в теле своем.
А за стенами ночь ханаанская дышала восторгом сладострастья. В шатрах мужья познавали жен, жеребцы в загоне громоздились на кобылиц, с ревом изливали в верблюдиц сперму могучие верблюды, кричали от страсти ослы. Каждый нашел себе каждую. Дрожала земля, стонала от наслаждения и наконец с освобождающим воплем выгнулась навстречу Господу, отцу и мужу своему.
Мовшович лежал на прохладной земле, отдыхая. Члены на его теле опадали, как увядшие лепестки роз. (Эта метафора напомнила нам, что когда-то в далекой юности Мовшович минут двадцать увлекался поэзией Серебряного века, чем и объясняются некоторые красивости в предыдыщей и последующей частях нашего рассказа.)
Итак, членоувядающий Мовшович лежал на прохладной земле, когда к его ногам подошла его чернокожая рабыня Суламифь и робко прикоснулась к последнему члену Мовшовича. Тот, как и следовало ожидать, к прикосновению отнесся индифферентно. То есть абсолютно никак. Не встал, короче говоря. Мовшович пытался вызвать в себе желание, но оно оглохло и не откликалось. Суламифь, волею судеб оказавшаяся чужой на земном празднике эякуляции, умоляюще смотрела на Мовшовича. Мовшович тяжело вздохнул, мягко положил ее на землю, раздвинул ей ноги и языком проник в ее тело. Суламифь благодарно вздохнула.
- Ты что, Мовшович, - раздался голос Господа, - совсем забылся?
Но Мовшович не отвечал, продолжая языком овладевать Суламифью. Это было чувство, совершенно не имеющее отношения к плотскому удовольствию, которое сопровождало Мовшович во всех его взаимоотношениях с женщинами.
- Перестань трахаться, - повысил голос Господь, - когда с Богом разговариваешь!
Мовшович ненадолго оторвался - и то только для того, чтобы ответить:
- Это не я, а ты разговариваешь, Господи! - И снова проник в Суламифь. Через минуту та коротко вскрикнула. Встал Мовшович, вытер губы. Встала и Суламифь. Потом она наклонилась к Мовшовичу, поцеловала ему ноги и новой походкой ушла в темную ночь.
- Так что ты хотел сказать, Господи? - тихим голосом спросил Мовшович
- Ты! - прерывающимся от гнева голосом сказал Бог. - Ты! Совершил один из самых страшных грехов! Ты совершил прелюбодеяние!
- Не горячись, Господи, - так же спокойно отвечал Мовшович, - это не прелюбодеяние. Это любовь к ближнему. Так что даже если я и совершил грех, то я искупил его благом... И ты, как Бог милосердный и правосудный, должен это понять.
Озадаченный Бог на время заткнулся. А потом согласился - В чем-то ты прав, Мовшович, - раздумчиво согласился Бог. - В одном ты заблуждаешься. Грех не уничтожается благом. Они живут в человеке вместе. Нераздельно, но неслиянно. Савл, стал Павлом, не умер. Он продолжает жить в Павле. И потом, в пучине времени, я буду судить Павла за грехи Савла и проявлю милосердие к Савлу за благие дела Павла. Так что и ты, Мовшович, будешь и наказан, и оправдан.