По задолго расчищенному от транспорта(людей натротуарах частично оставили) проспекту Мирапронеслись, ревя и красно мигая, четыре желто-голубых ЫBMWы, потом, минуту спустя, пролетели-порхнули две черные ЫЧаечкиы, потом, с интервалом метров в двести пятьдесят -- четыре сто четырнадцатых ЫЗИЛаы, потом, заними, в окружении белоруких, белоголовых мотоциклистов -- еще пять ЫЗИЛовы: два -- прикрывая серединного по бокам спереди, два -- сзади. В этом серединном и предполагали случайные свидетели поездакакую-то крупную шишку, -не Самого, конечно: Сам неизвестно и ездит ли когдапо поверхности -- у него, небось, спецдороги под землеюю Дважды был обманут простоватый народ: во-первых, не шишка, аСам. Во-вторых, сидел Он не в том серединном ЫЗИЛеы, ав наименее приметной, старой модели, ЫЧаечкеы, из тех, что густой стаею валили с подобающим интервалом завеликолепной пятеркою -- в плохо отполированной, прикрытою изнутри сборчатыми занавесочками в цветочек. Дело понятное: сообьражения безопассьсьсси! чего не сьделаешь ради безопассьсьсси, коли собираесся жить фьсегьда?! -- но насьтоль Важные Сообьражения накьладывалась и элементарная вкусовьщинка: Сам ЫЧайкуы старой модели любил больше прочих машин, даже импортных, которые надосуге коллекционировал. Он считал ее кудакрасивее, кудасолиднее, например, современного обтекаемого стрекулиста-ЫЗИЛаы; кудаболее оссьсьновательной, что ли. Даи уютнее, теплее.
Кавалькадасвернуланалево у кинотеатраЫКосмосы. Опохмеляющийся пивком в подворотне ЫДомаобувиы небритый мужик лениво выдавил сквозь зубы в сторону приятеля: членовозки поехали, и отвернулся, запрокинул голову, задрал донышком к серым непроницаемым небесам наполовину уже опорожненную бутылку. Слуги народа, в тон ему согласился приятель и, закрывая спичку ладошками от ветра, прижег погасший между обведенными запекшейся грязью губами окурок сигареты ЫДымокыю
Ссьсьрахи, опассьсьноссьси, разумьная оссьсорожьноссь -- все это, действительно, имело место, но и еще однапричинасуществовала, из-закоторой так беспокойно чувствовал себя =эЛПээЛ, посещая телевидение -- причина, в которой Он Сам Себе не пьризьнавался до поры, но которая, как выяснилось, не оставлялаЕго ни наминуту в тот день: Мертвецов! Давным-давно, в незапамятные днепропетровские времена, работали они вместе в обкоме, жили наобщей площадке и сисьсемасиссьськи встречались то наодной кухне, то надругой, чтобы выпить литр водки. Войнаразбросалаих, апоследние лет двадцать пять они и вовсе не встречались, хотя =эЛПээЛ никогдао старом Своем сослуживце не забывал, следил заего карьерою и прекрасно знал, что тот служит теперь именно нателевидении -главным редактором самого большого, самого идеологиссьського отдела. =эЛПээЛ ничего против Мертвецовакак такового не имел, более того -- симпатизировал, ибо тот напоминал фактом своего существования о радостных, полных энергии и надежд временах ранней зрелости, -- однако, по мере того, как отношения =эЛПээЛас Вечностью начинали принимать экстраординарный характер, Мертвецов -в силу одной фамилии, никаких других обстоятельств! стал для Него неким ужасным призраком и снился по ночам, и не то что бы сознательно загадывал =эЛПээЛ, что, покане возникнет, не появится снованаЕго горизонте Мертвецов -до тех пор может Он жить в рассуждении бессмертия спокойно -- не то что бы сознательно и прямо вот так вот загадывал -- однако, нечто в этом роде чувствовал постоянно. Мертвецов же, словно интуиция подсказывалаему о страхах Бывшего Патрона, едвали не единственный изо всех, с кем сводилапрежде, до возвышения, =эЛПээЛасудьба, о себе не напомнил ни разу, и такое вопиющее нарушение человеческой логики, элементарного здравого смысла, казалось =эЛПээЛу лишним подтверждением не натуральности, но симьволиссьсиссьсьноссьси Мертвецова. Теперь же, нателевидении, предстояло им неминуемо столкнуться, и, коль уж все равно припертый к стене, =эЛПээЛ решил решиться наэтот опасный шаг -- опасный, зато, в случае удачи, раз-навсегдаизбавляющий от дурацкого суеверия, недостойного иссиньноо марькьсиссьса-лениньца. И во все Посещение: от торжественной -- хлебом-солью -- встречи науличной лестнице и в холле до спусканалифте с одиннадцатого этажапосле небольшого банкета -- во все Посещение Свое: осматривая ли декорации в съемочных павильонах, тычали негнущимся пальцем в разноцветные кнопки мудреных аппаратов, вдавливаясь ли лбом в резиновые прямоугольники камерных мониторов, целуя ли, наконец, в щеку, по-отессьськи, хорошенькую дикторшу Олю Кудряшову, -- во Все Посещение Свое ждал Он, что вот мелькнет накраю поля зрения бывший сослуживец, мелькнет и, не принеся несчастья, освободит навсегдаот последнего страха.
Но сослуживец как назло не мелькал, и теперь уже именно от того, что не мелькал, не появлялся -- вернулось к =эЛПээЛу прежнее беспокойство, вернулось, стало нарастать, и в лифте, в запертой этой коробочке, висящей натоненьком волоске между небом и землею, вдруг страшно показалось =эЛПээЛу, окруженному сопровождающими лицами, своими и местными. Зловещими, не вызывающими доверия почудились Ему удвоенные зеркалом будки и затылки, и страхожданный Мертвецов вообразился не роковым уже символом, но, напротив -- единственным родным человеком, единственною опорою Его, окруженного чужими, возможно -- не Глубокоуажающими -- людьми, и тут же, не умея дождаться, дотерпеть, когдаобретет коробочкаопору под собою и откроет автоматические (авдруг не сработает?!) двери -- спросил =эЛПээЛ, ни к кому конкретно не обращаясь: ах-хде жею етотю ц-ц-цю тыварышшю х-хымю Мырьтьвыцов, Николай Нилыч? Пространство спасительно разомкнулось, стало легче дышать, сердцебиение почти унялось, хорошенькая Оля Кудряшовасчастливо улыбалась из холлаГлубокоуважаемому Лично. Он ить Мой Сьтарый Боевой Соратьник, продолжил =эЛПээЛ, ступая наterra firma. Вот, тыварышшы, учисэссс, ц-ц-цю каким должон быть настыашшый кымыниссьсь: ськромьно трудиссься чылаэк насуоём мессьсею сисьсемасиссьськию и -- ц-ц-цю ни разу об себе Меня Личьно не напомьнилю ни разу ничего не попьросилю Николай Нилыч наПицунде-с, успев получить справку, ответил Глубокоуважаемому Лично Его Личный Друг -- в очередном-с отпуску-с, и этот ответ почему-то, несмотря натон Глубокоуважения, которым был произнесен, показался =эЛПээЛу сноватревожным, полным нехорошего какого-то, симьволиссьсиссьського значения: что же это такое?! избег Его, значит, Мертвецов! Действительно, стало быть, выжидает, чтоб появиться в самый неподходящий момент и по собственной инициативе?
ювторое пришествие Мертвецоваю
-- и настроение испортилось окончательно, так что не то что однаОля Кудряшова -- все вместе взятые дикторши Центрального Радио и Телевидения с Левитаном во главе не смогли бы его уже поправитью
Молоденький лейтенант, вчерашний выпускник Высшей школы милиции, собираясь в этот день напост у больницы Склифосовского, получил в отделе продукт разрядки -- американский полицейский локатор: компактный, похожий напистолет, которым кот Базилио пугал Буратино -- и дернул же черт мальчиканавести дурацкую игрушку насамую паршивую ЫЧаечкуы из проносящейся с проспектаМиранаСретенку, под кирпич, кавалькады! -- наЫЧаечкуы старой модели -- любопытство, глупое детское любопытство: с какой, дескать, скоростью ходят эти машины? -- и тут же автоматная очередь перерезаламальчишечку, согнулапополам, положиланаобледенелый, посыпанный солью асфальт, аэкранчик прочного, не разбившегося в падении заморского приборавсе продолжал вымигивать красными светодиодиками вполне разрешенную в Москве цифру скорости: 60ю
Засуетились нателевидении, проводив Высокого Гостя, молнию отбили наПицунду: срочно, дескать, товарищ Мертвецов, возвращайтесь в Москву, после доотдыхаете: вдруг потребует к Себе вспомнивший вас Старый Боевой Соратник? -отбили молнию, асами тем временем, чтобы в случае чего оказаться надолжной высоте, готовили уже представление Николая Ниловичак Ордену-с Октябрьской Революции-с. Что же касается меня, то я, разумеется, при Историческом Посещении не присутствовал, не имея соответствующего допуска, мне и вообще завсю жизнь ни разу не довелось увидеть НикодимаЛукичаЛично аnaturel, хоть и прожил я с ним в одном городе добрые тридцать лет -- прожил сисьсемасиссьськи -- и, разумеется, ни зачто не решился бы описывать то, что описал выше -- из неосведомленности не решился бы, из страха, наконец, перед Конторою -- если бы не имело оно столь важного значения для моей истории, для наших с Дарьею Николаевной отношений, для всей дашенькиной судьбы.
Ибо девичья, восстановленная после развода, фамилия Дашеньки была: Мертвецова. 3 Звонок в прихожей заколотил как-то особенно нервно, и Дашенька, кормившая меня накухне грибным супом -- я только что вернулся из редакции, с дежурства -- рванулась открывать, ая почти беззвучно, намеком одним, досадливо спросив: ученик? взял в руки полупустую тарелку, закусил ломоть хлебаи двинулся в спальню, где обычно пересиживал дашенькины уроки -- но Дашаотобралатарелку, поставиланастол, вынулаиз моего ртаторчащий ломоть -звонок все заливался, заливался с наглостью и настойчивостью небывалыми -дочка, сказала. Ксения. Сиди ешь.
Только этого мне еще и не хватало! в момент узнания, первоянварским утром, с грохотом рухнули все мои иллюзии насчет освобождения от власти врачишки: накопленная в долгой, одинокой, лишь изредкаскрашиваемой случайными связями жизни нежность Даши, вся теперь обратившаяся в мою сторону: давно уже не бывало мне так покойно, так уютно -- с Герою -- и то никогдане бывало, потому что там ложились наменя мелкие, но очень многие обязанности по дому, которые, если мне и удавалось, отговариваясь творческим экстазом, увиливать от них, все-таки давили неким моральным грузом, и даже тем более давили, когдаименно удавалось увиливать, давили и то и дело нарушали внутренний комфорт, копили раздражение -- даже этадашинанежность, не просто любовницы нежность, но чуть ли и не матери -- даже онане смоглаудержать меня от дразнящего соблазнакровосмесительства, окутавшего Ксению новым слоем привлекательного флера. Правда, врачишкав последнее время резко переменилась ко мне -- онаи прежде не былаособенно горяча -- асталапри встречах эдак отводить глаза, так что порою закрадывалось в меня подозрение, не знает ли, мол, и онао тройственном нашем союзе, что, впрочем, было совершенно невероятно.
Я же просил тебя! резкость моя моглапоказаться Дашеньке еще менее мотивированной, чем мне -- назойливость все не смолкающего звонка, я же просил повременить знакомить меня с твоей дочерью! Я еще не-го-тов стать отцом!
Нет, мелькали, мелькали порою в минуты перед засыпанием, в эдакие мгновения полусна-полумечты, когдареальные обстоятельства, реальные препятствия к чему бы то ни было полностью исчезают из сознания -- мелькали передо мною картины столкновений двух моих девочек в моем присутствии, веер разоблачительных фотографий перед одною из них, фотографий, накоторых я занимаюсь любовью с другою -- и прочие подобные картины, всегдазаканчивающиеся после разнообразных бурных сцен кровосмесительным сексуальным трио -- но, просыпаясь, я всегдаотдавал себе ясный отчет, что, если Ксения, с ее легкостью к этому делу, способнаназабвение святынь, -- мамаее, женщинадругого поколения, скорее выбросилась из окнаили спятилабы, чем согласилась, и я, должен заметить, весьмаи весьмадорожил -- хоть и ходил насторону -- этим ее свойством, которое как раз и дало возможность нашим отношениям принять эдакий нежно-романтический характер, дорожил до того, что научился -- когдаулеглось первое ослепляющее возбуждение, вызванное столь экзотически обставленным нашим сближением -- научился не замечать ни почти торричелиевой пустоты отвислых ее грудей, выкормивших Ксению, ни малоэстетичного жиркав области талии, ни белесых пунктирных шрамов от мышечных разрывов внизу живота, ни, наконец, толчкообразных, несколько намой вкус резких ее повизгиваний в секунды восторга, выражения девочкаумерла, употребляемого ею всякий раз, когдаонакончала.
Уже безо всякого супаи ломтя -- до обедали?! -- аппетит мгновенно сменился тошнотою, нервная дрожь распиралаизнутри -- безо всякого ломтя, грубо, нехорошо как-то оттолкнув Дашу с дороги, рванулся я в спальню, аДаша, опешив намгновение, сталаоправдываться, и я едваразобрал, почти по губам только и прочел ее слованафоне колотящего в дверь, истошного, истерического звонка: онаженихапривела, показывать, -- тут мне сразу многое стало понятно в ксениином поведении последних недель, но понятно фоново, не в деталях, потому что ни времени, ни сил не было подумать спокойно, правильно, регулярно -- я едвауспел захлопнуть спаленную дверь и буквально рухнул, повалился накровать, унимая сердцебиение и предчувствуя, что боком нам всем выйдет сегодняшний вечер, боком, что непременно разразится крупный скандал, который, впрочем, рано или поздно все равно разразиться должен, потому что это только в пьесе Гольдони можно безнаказанно оставаться слугою двух господ сразу.
Некоторое неопределенное время спустя стал я постепенно приходить в себя, и начали до меня, словно из только что включенного, прогревающегося телевизорадоноситься, мерно усиливаясь, голосаДашеньки, Ксении, ксенииного женишка. У тебя новое зеркало? -- новый любовник и новое зеркало! -- это былапервая фраза, услышанная мною отчетливо и в сознании, и я, твердо решившись держать себя крепко, бесшумно поднялся наслабые, подрагивающие ноги, подкрался к двери, отвел обафиксатораи рывком снял со стекланепрозрачную маскировочную подложку: лицом к лицу стояли мы сейчас с прихорашивающейся, поправляющей нависке модно перевязанный коричневой ленточкою локон Ксюшею -- в каком-то полуметре друг от друга, и, хоть я и стопроцентно уверен был, что стекло с ее стороны зеркально и абсолютно светонепроницаемо, то есть, что она, подробнейшим образом видимая мною, меня видеть не может никак -- хоть я и стопроцентно был в этом уверен -- однако, слишком уж явственно почувствовал, что в момент, когдаснимал непрозрачную подложку -- насторожился, поменялся ксюшин взгляд; в меня, в мое лицо, в мои глазауперся -- и из щербиночки нарадужной, из черного индикаторного провала, из соринки, из чешуйки приставшей эмульсии кольнул меня инфернальный разоблачающий лучик. Несколько мгновений простояли мы с нею вот так: лицо к лицу -- но слишком, надо думать, невероятною показалась Ксении интуитивная ее догадка, слишком абсурдною, и врачишка, усилием воли сбросив напряжение, наваждение, резко отвернулась от подозрительного зеркалаи пошлак столу, накотором стояло шампанское, лежалакоробкаконфет ассорти, к столу, закоторым робко, накончике стула, сидел ее мальчик. Даша, внешне спокойная, но я видел: суетясь, -- накрывалак чаю.
О, это прозрачное с одной стороны зеркало! Вы, конечно, вправе усмотреть в поступке моем безнравственность, но ведь только оно и дало мне возможность подглядеть и снять такое, какого, может, не снимал ни один фотограф насвете -я имею в виду дашины уроки, дашины приемы. Да, конечно, я устанавливал его тайно, по-воровски, в отсутствие хозяйки, эдаким сюрпризом: новое, дескать, зеркало, заботао доме, первый камень в фундамент будущей крепкой семьи, и Дашенька, помню, ужасно растрогалась тогда, буквально до слез, -- но только ради истины, ради искусствая наэто пошел, у меня и в мыслях не мелькало, что случится мне воспользоваться моей уловкою что называется, в личных целях. Нет, неправда, не совсем правда, что не мелькало: мне ведь и прежде приходило наум, что есть во всех маленьких моих хитростях скрытой камеры какой-то изъян, какая-то непорядочность, что, возможно (в своей, конечно, системе ценностей, -- субъективно, однако, не менее убедительной, чем моя) -- что, возможно, так же рассуждают, кто рассуждает, мальчики, сидящие в Конторе наперлюстрации или нателефонном подслушивании, но судите, судите сами: мог ли я обойтись легальными методами при той задаче, которая стоялапередо мною? и я подчеркиваю, что именно стояла, ане которую я перед собою поставил, ибо ощущение заданности Извне, Свыше -- одно только это ощущение заданности и укрепляло меня в многолетнем труде над идеологическим браком.
Бывали вы когда-нибудь натимирязевском пятачке? А там, между прочим, происходят дела, фантастические по своей грусти. С чем бы это сравнить? Ну, про танцевальные вечерадля тех кому затридцать -- они проводятся разными Дворцами Культуры, отделами райсоветов и так далее: там, наэтих вечерах, те, кому затридцать, пытаются завести знакомствав матримониальных целях; там скрупулезно ведутся засекреченные картотеки намужчин-претендентов; женщины там записываются в очередь набилеты загод -- задва, и то лишь по блату -- про эти-то вечеравы, разумеется, знаете: дай Бог, не по собственному опыту, но слышали, читали в газетах, видели в кино, даже и в документальном: наиболее либеральные, наиболее смелые наши журналисты и кинорежиссеры нередко обращаются к сей скользкой теме, чтобы честно и открыто, с гражданским мужеством и прямотою художникапоказать, что и нашему, лучшему в мире, наиболее счастливомую и т. д. не чужд местами эдакий отдельный трагический, экзистенциальный оттенок, что, дескать, не всегдаколлектив и коммунистическая партия способны полностью заменить гражданину или там гражданкею и т. п., что и в неантагонистическом обществе случаются, мол, порою некоторые местные напряжения и не вдруг снимаемые противоречияю А теперь вообразите примерно такой же вечер, только для тех, кому запятьдесят, если не зашестьдесят -впрочем, чего там: тоже ведь -- люди! Тут уж для нашей в целом счастливой, хотя и не лишеннойю -- для нашей в целом счастливой системы трагизмавыходит немного слишком, потому ни однаофициальная и даже полуофициальная, общественная, так сказать, инстанция не рискует взять ответственность насебя, и все получается стихийно, само собою: сходятся в определенном месте тимирязевского парка, засранного, заблеванного, кишащего собачниками, алкашами, онанистами и эксгибиционистами, больными (Пятидесятая больница) в затрапезных халатах и бегунами в спортивном эластике -- того самого парка, где убили рэволюцьонэры студентаИванова, дав повод беллетристу Федору Достоевскому написать реакционный роман, -- сходятся одинокие старички и старушки, эдакие афанасии ивановичи и пульхерии ивановны; два-три баяниста, сами пенсионеры, загонорар, собранный в складчину из жалких пенсионных медяков, играют по очереди старые вальсы и танго -- ну и происходит этажуткая, этагорькая, этаневыносимая для души ярмарка. И разве такой, какой ты есть: относительно молодой, относительно здоровый, относительно благополучный и устроенный, одетый в яркую финскую курточку, белую с красным лампасом вдоль рукава, в курточку из ЫБерезкиы -- разве решишься стать подле них, подле пятачкаэтого -хоть бы и задерево спрятавшись -- разве решишься стать и открыто снимать эти накрашенные полумертвые лица, эти пары топчущихся старух, что с губою, закушенною до крови, ждут, что вот, еще минута, еще мгновение, и подойдут двабравых, в самом соку (лет по шестидесяти) отставных полковника, разобьют их и, проведя в танце круг-другой, увлекут с постылого этого, с постыдного пятачкав светлую даль: к новой, лучшей, к другой жизни? Нет, тебя не убьют, конечно, даже, пожалуй что и не прибьют -- но стыдно ведь, стыдно-то как! аснимать надо, никудане денешься, обязан снимать: это же однаиз совсем-совсем немногих форм действительно самодеятельного общественного существования, и тут уж можно сказать почти наверняка, что тем и живут эти люди, чем они здесь живут. Или, к примеру, когдаидешь снимать в Банный, весь заклеенный бахромчатыми объявлениями, словно дадзыбао (свободапечати в четырех экземплярах!) -- в Банный, наглавную московскую квартирную биржу! Оно, конечно, и там, и тут похоже, будто чужие письмабез спросу читаешь или заполовым актом подсматриваешь, особенно напятачке -- и все ж надо! Кто же, когдане ты?! (узнаёте фразеологию?). А толпу у входав ЦУМ или в ГУМ перед открытием -- эту толпу, если нацелишься прямо и бесхитростно -- эту толпу просто милиция снять не даст: пленку засветит, и еще и по шее получишь -- и в переносном, даи в прямом смыслах: чтобы, значит, не клеветал! Вот и начинаешь изощряться, изворачиваться, изобретать, и являются мощные квази-бленды, род перископов, скрывающие наклонные зеркала, так что направляешь объектив вроде бы в другую совсем сторону, в невинную: набелочку, что ли, что прыгает с ветки наветку, или, скажем, наСпасскую башню и смену караулов напосту номер один; появляются светопроницаемые в одну сторону якобы этюдники с использованием полупрозрачных стекол и феноменаполяризации, и черт там еще знает чего только не появляется, вынесенного забутылку из соседнего суперзакрытого НИИ.
Но что пятачок, что Банный или несчастная этатолпау ЦУМапо сравнению с дашиными учениками, с дашиными пациентами, накоторых я, переехав жить к ней, наЮго-Запад, так случайно и так счастливо напал?! То есть, одно другого, конечно, не заменяет -- зато дополняет, дополняет-то как! Часами просиживал я заполупрозрачным своим зеркалом, о котором самаДаша, свято блюдущая принцип врачебной тайны, догадывалась не больше чем ее посетители -- иначе, не блюдя, и не сохранилабы такую берегущуюся от общественных глаз, в сущности нелегально живущую клиентуру -- часами сидел, отшлепывая бесшумным центральным затвором десятки высокочувствительных пленок -- сейчас вылетит птичка! -- и часы эти проскакивали минутами.
Сис-те-ма-ти-чес-ки! вдалбливает Дашенька, разделяя наслоги трудное слово из доклада, который с Относительно Высокой Трибуны предстоит прочесть ее ученику, то есть происходящее по системе, по определенному порядку. Можно заменить нарусское: стройно, порядочно, последовательно, разумно, правильно, постоянно повторяясь. Или нане совсем русское: планомерно, регулярно. У всякого словасвой оттеночек, чувствуете? Какое здесь, по-вашему, подойдет лучше? Ничего в докладе менять не положено! ужасается ученик, и Дашенькауспокаивает: ну и ладушки, ну и не будем менять, давайте просто еще разок повторим вместе: сис-те-ма-ти-чес-кию После сис мягкого знакане надо. Не сись, асис. Сис!.. -- партаппаратчики уровня непервых секретарей райкомов и мелких сошек из МК и ЦК, администраторы средней руки, чиновники министерств и госкомитетов и прочие представители и исполнители народной власти учатся у Даши правильной постановке ударений, согласованию окончаний в сложных предложениях, московскому произношению и даже, пожалуй, началам ораторского ремесла -- словом, учатся говорить по-русски. Мешает ли речевая беспомощность (чаще не столько чисто речевая, сколько интеллектуальная) дальнейшему развитию их карьеры (или им кажется, что именно беспомощность мешает), поветрие ли культуры идет по верхам (недавно, слышал, пустили новый термин: социалистическая цивилизованность!), еще ли какая причина, неведомая мне -однако, чувствуется, что в клиентуре недостаткаДашане испытывает -- скорее наоборот.
Боже! что залицау учеников, что завыражения глаз, что заосанка, выходка, что залексикон! -- и у тех кто помоложе -- у выскочек из провинции, и у пятидесяти-шестидесятилетних (тоже ведь -- как мы уже выяснили -- люди) Ыс войны москвичейы -- то щель неплотно прикрытой звукопроницаемой двери, то замочная скважина, то намеренное порою мешканье мое у спальни дают возможность составить некоторое представление о роде занятий и контингенте, -- впрочем, ничего такого я не вижу, чего не видел, не слышал тысячи уже раз, случайно включив телевизор в момент торьжессьсенноо какого-нибудь заседания, съезда, сессии, встреч-проводов, без которых, славаТебе, Господи, и месяцау нас не проходит, развернув, наконец, любой номер ЫПравдыы или ЫИзвестийы -- но те, с экрана, с газетной полосы -- те вроде бы как и не люди живые, анекие функции, символы, которые, давно уж привычно, сисьсемасиссьськи, выражают суть нашего государства, суть бедной, многострадальной, но, видимо, заслуженно многострадальной -- tu l'as voulu, George Dandin -- нашей страны, -- эти же, живые, вот тут, через стеночку, через тонкую дверь находящиеся: массасырья, из какого потом и получаются один надесяток тысяч те, неживые, символические, -эти производят наменя впечатление тупого какого-то ужаса, приводят в состояние буквально оцепенения, то есть, со мною случается примерно то же, что с человеком, относительно спокойно воспринимающим в книге или в кино факт убийствадвадцати, скажем, миллионов и не могущим без дрожи, без рвоты, без ощущения ужасаувидеть самую даже простенькую, банальную автомобильную катастрофу наодну персону.
Нет-нет, я понимаю, я отлично понимаю, что отбор у Дашеньки очень уж тенденциозный, что неглупые, хорошо воспитанные, умеющие и мыслить, и говорить люди -- что они к Дашеньке наурок не пойдут -- не пойдут заненадобностью. Я разделяю распространенное даже и в юниной, даже и в более крайней, так сказать диссидентской, среде мнение, что партийная, дескать, и государственная наши элиты тем одним хотя бы хороши и оправдывают собственное существование, что дают начало новой, относительно утонченной аристократии, выкармливая и воспитывая детенышей по высшему классу, отдавая их после спецшкол в разные ВГИКи и МГИМО, подбирая в зятья и невестки носителей здоровых, не испорченных алкоголизмом, дурной едою и прочими дегенерационными причинами генов -носителей, покудаеще встречающихся изредкав глухих уголках российской провинции -- я разделяю это мнение, и дваблизких, очевидных доказательстваего правильности сидят вот сейчас передо мною: бесконечно трогательная в своем возбуждении, симпатичная, добрая и несомненно интеллигентная ДашенькаМертвецоваи красивая, как зверюга, ловкая, ладно сбитая ее дочь (тут же, кстати, сидит и один из носителей генов) -- и все-таки мне неистребимо кажется, что вовсе не представители эти новых, образованных сменят своих отцов, дедов, прадедов по мере постепенного вымирания последних -- может, разве, как-нибудь эдак, потихоньку, по процентику, через два-три десяткапоколений, -- аименно представители тех, кто ходит к Дашеньке науроки, -- ановые -- что ж, новые так и останутся дипломатами, высококвалифицированными шпионами, кинорежиссерами, литераторами, изредкадиссидентами -- ну, налучший конец: референтами и первыми помощниками тех, других.
Но и с детьми не у всей элиты получается гладко: словно какие-то неведомые Законы выборочно, но страшно, в духе Ветхого Завета, карают детей загрехи отцов, дедов и прадедов: загрех антидуховности, грех власти, загрех безжалостности и тотальной нелюбви -- и такие наказанные дети тоже появляются в комнате у Дашеньки: это не ученики уже, но пациенты -- появляются, ведомые грешниками: несчастные, дегенеративные, но особенно хорошо, как бы в компенсацию, одетые и ухоженные, и только Бог -- не Дашенькавовсе -- сможет помочь им, если захочет. Тот, ветхозаветный, разящий Бог. И, хоть в некоем холодном высшем смысле ощущаешь, что тут только справедливость -- жалко этих детишек неимоверно, и какие бы чувствани возбуждали предки -- жестокость наказания потомков едвали не приводит в дрожь.
О, если бы дядя Нолик (вопросительный взмах моих бровей тут же сменяется понимающим прижмуриванием) -- если бы дядя Нолик согласился позаниматься со мною! -- сколько тоскливой мечты в этом дашином возгласе и даже, кажется, и неподдельной любви. У него, конечно, есть органические поражения речевого аппарата, но ради дяди Ноликая сделалабы чудеса! (и ведь действительно -сделалабы! -- бесплатно, бескорыстно, без расчетанакакой бы то ни было профит!) -- и я, не только предупрежденный первой новогодней нашей ссорою и не желая ее повторения, но и сам стремясь освободиться, излечиться, наконец, от комплексушного моего остроумия, удерживаю нагубах, все же не в силах удержать в мыслях, желчное замечание, что, дескать, совсем Ему и не надо говорить хорошо, что и так весь мир с трепетом прислушивается к Его косноязычию и лихорадочно расшифровывает тайный смысл Его поцокиваний -- весь мир, кроме, пожалуй, Великого Совейссьського НародаСроителя Коммунизьма, который все уже повидал и всего попробовал и, хоть и деваться ему особенно некуда, анамякине его теперь, однако, не проведешь, и что если бы дядя Нолик начал вдруг говорить не несколько пораженным своим речевым аппаратом, а, скажем -- прямо жопою (что иной раз Он уже, мне кажется, и делает) -- то и тогдавнимание мирак Его речам не ослабло, а, пожалуй, еще и усилилось бы, -- удерживаю и молчу (низко, низко лаять налюдей, в круг которых!..) и Дашадесятый, сотый уже раз пускается в детские счастливые свои воспоминания, и идут рассказы об отце, о дяде Нолике, о сером обкомовском пятиэтажном доме квадратом (милиционеры в белых гимнастерках по подъездам и в замкнутом дворе), о няне из бывших, что присматривает, как Дашенькас Валечкою играют в песочнице, о московских куклах, говорящих и лупающих глазами, куклах, каких во всем городе ни у кого, кроме них двоих, нету и быть не может, о чем-то там еще в этом роде, туманном и ностальгическом, и благодушие рассказатолько в те редкие минуты нарушается скрытыми, едвамне заметными диссонансами раздражения и, пожалуй, не зависти, но обиды запоруганную справедливость, когдаречь заходит о Вальке, ничем не лучшей ее, Дашеньки, девочке, даже в каком-то смысле, пожалуй, и худшей: жадной, ябедливой, недоброй (следует несвязная история про куклу и еще одна -про бабочку), но которой выпал фарт стать первой дамою королевства, в то время как она, Дашенька, даже не допущенав этот круг, в эту высшую и, безусловно, кудаболее значительную и содержательную другую жизнь, от которой Дашенькавовсе не хочет ничего иметь для себя, ничего урвать -- только быть допущенной. И, хотя я и не слышу никогдаот Дашеньки прямых жалоб -- слишком ясно чувствую, что онане менее несчастна, чем те грязные, оборванные ее ровесницы, в сорок пять -- давно старухи -- что собирают с шести утрапо паркам и заблеванным парадным порожнюю посуду, чтоб было начто опохмелиться: героини моего идеологического брака -- суп не густ, жемчуг мелок -- какая разница?! главное: ощущение нарушенной справедливости, ощущение, что занимаешь совсем не то место, для которого рожден, низшее -- анатом сидит другой, худший, менее достойный чем ты. Нет в жызни щасьтья! -- знаете эту синюю татуированную сентенцию, проступающую сквозь густой волосяной покров могучей груди или украшающую не менее могучее предплечье?..
Впрочем, с тех пор, как Дашенькаузнала, что не слишком, может быть, подвижный, зато максимально высокопоставленный речевой аппарат, поцокивая, произнес в положительном смысле имя ее отца, горечи почти вовсе не стало в ее речах, адетские воспоминания словно бы ожили, обновились и буквально не сходили с уст, и во всей Дашеньке появилась эдакая предпраздничность, эдакое ожидание перемен, ожидание близкого чуда. Дашеньказаэто время дважды съездилак отцу, с которым, вообще говоря, встречалась, даже и перезванивалась, нечасто: первый раз съездила, едваузналао высочайшем посещении: поздравить с орденом и расспросить в подробностях как и что; другой -- когдас посещения пошел уж второй месяц, аБоевой Соратник И Друг Молодости И Ранней Зрелости так и не дал еще Николай Нилычу знака -- Дашенькауговаривалаотцапроявить активность, напомнить о себе: когда, мол, человек так высоко сидит -- это вовсе не в стыд, не в поношение, размеры тут несоизмеримые, даеще и дружба! -- онаи раньше уговаривала, с самого возвышения Боевого Соратника, но Мертвецов как всегдаи, может быть, даже больше чем всегда, резче, в гордыне своей оставался непреклонен: ну чего еще, дескать, не хватает тебе?! И у тебя квартира, и у дочки, и машину через год меняешь. Или поиздержалась? и Николай Нилович раскрывает бумажник. Бери сколько захватишь. Никогдане отказывал, и сейчас -бери! Ах, папа! едване рыдает Дашенька. Ну как ты не понимаешь?! -- это же другие люди, другая жизнь! Разругались они в тот раз вдребезги, но надашенькино предощущение счастья не повлияло это никак, разве усилило, и вот именно в этот вечер, когдазаявились в дом матери Ксения с женишком -- в этот самый вечер ожидание чуда, как мне показалось, достигло у Дашеньки вершины своей, кульминации, и уж если б сегодня же и не разрешилось как-нибудь, пусть хоть и отрицательно -- дальше могло бы только опасть или привести Дашеньку к безумию.
Они мирно сидели втроем зачайным столом: Дашенька, Ксения и женишок; и я, успокоенный, загипнотизированный долгим неподвижным созерцанием светлого прямоугольника, в котором, словно в видоискателе, компоновался групповой портрет, обставленный цветами, фруктами, фужерами, дымящимся самоваром -- я едвали уже не дремал, и все-таки от Дашеньки, напряженной, неестественно оживленной, похорошевшей, шли по всей квартире волны тревоги, волны ожидания чего-то, что вот-вот должно случиться -- нет, не меня Дашенькаимелав виду, хоть и не выпускалаиз сознания: я торчал у нее в спальне, точно занозапод ногтем: зрелище чистой любви дочери, поселившее в Даше ощущение собственной греховности, требовало легализовать меня, продемонстрировать, что ничего и в ее, матери, жизни, в ее поведении нету дурного, все честно и открыто, -хорошо, что я вовремя заметил -- иначе не успел бы надеть настекло заглушку, -- как Дашенька, улучив момент, всталаиз-застолаи двинулась в мою сторону, и, покая шипел зазакрытою дверью: не хочу! не могу! не выйду! не-го-тов! -- в воображении моем представлялось шипение в другой комнате, у чайного стола: к любовнику пошла, к любовнику! онатам, в спальне, любовникапрячет, амне не показывает из педагогических соображений. Помнишь, сколько мы звонили, покаоткрыла! -- и женишок, кажется, влюбленный в Дашу уже больше чем в Ксению, возмущенно возражал: как ты можешь, как смеешь?! про свою мать! Онау тебя такаяю такая замечательная! Ах, если б у меня былатакая мама!.. и все-таки вовсе не я был причиною дашиного беспокойства, дашиной непоседливости, аИзвестно Кто.
Женишок же, кстати сказать -- женишок мне понравился, это независимо от того, что ксюшины глаза, светясь то невиданной мною в них никогданежностью, то горячей злобою, не отрывались от него весь вечер, и зеленый лучик индикаторанапряженно играл начерном секторе. Нервный, хрупкий этот блондин, студент-первокурсник театрального училища, совсем молоденький провинциал -моложе Ксении по меньшей мере настолько же, насколько я был моложе Даши, -поначалу смущенный, зажатый до того, что ронял стулья карельской березы (Идиот! сразу пришло мне в голову. Идиот в смысле: князь Мышкин. И девственник. Вот чего Ксения злобою-то посверкивает, вот почему, несмотря навсю в него влюбленность, позволяет мне приходить! Утробаненасытная, бешеная матка! -- мальчикасовратить не рискнула, а, может, и не сумелапросто!) -едвачем-нибудь увлекался, начиная рассказывать -- становился вдруг ловким, изящным, заразительным: вы просто представить не можете! Когдамне сказали, что набирает Петровский!.. Я ведь его хорошо знал, все фильмы с его участием видел. Он всегдатакой подтянутый, свежевыбритый. И вот проходим мы тур затуром, экзамены принимают ассистенты, аего нам все не показывают. С нами же, вообразите, сдает один: немолодой, лет тридцати, эдакий хиппи: волосы, борода, джинсы -- я таких не люблю. Я б нанего и внимания не обратил -- много там всякого народа -- но больно уж он ко всем лез со своими советами: как, мол, нужно читать дакак этюды разыгрывать. Он, дескать, опытный, четвертый год поступает. Когдаон начал циничные вещи про театр говорить, про Петровского -я его чуть не избил, вот честное слово. Как же, говорю, ты к нему учиться идешь, если не уважаешь нисколечко?! А потом -- вы поверить не сможете! -оказалось, это сам Петровский и был. Поканами занимались ассистенты, он в гуще жил, ночевал в общаге, присматривался, кто из нас кто. Че-ло-век!.. Дашеньке будущий зять тоже явно нравился: несмотря нанерв свой, наожидание, нанеестественное оживление, слушалаонаискренне внимательно, искренне заинтересованно, головою покивывала, вставлялагде надо одобрительное замечание, где надо -- подталкивающий вопрос.
Вечер меж тем подходил к концу, я, совсем успокоенный, убаюканный, поверивший уже, что предчувствие обмануло и меня, и Дашеньку -- каждого в своем -- и что ни скандала, ни знакане будет, по крайней мере -- сегодня, -- я не снимал больше подложку со шпионского моего оконца, а, развалясь поперек карельской березы кровати, в полудреме слушал доносящиеся из прихожей прощальные реплики трех голосов, и тут, словно чтобы замкнуть вечер в композиционное кольцо звонков, заверещал телефон, не пикнувший завсе время ни разу: и тот заверещал что в комнате, и тот что в спальне, параллельный, -тихо, скромненько, но былав звонке неуловимая какая-то, особая настойчивость, так что, не знаю уж и почему, амог он соперничать с давешним ксениным, дверным: может, дашенькино ожидание все-таки передалось и мне, подействовало! -- телефон все звонил и звонил, тихо и занудно -- трубку же никто в комнате почему-то не брал: оттудаслышалась суетакакая-то, возня, грохот. Дернувшись к закрышке, чтоб посмотреть, в чем дело, я остановился наполноге: телефон притягивал, не разрешая оставить, настойчиво требовал снять трубку: ни однамеждугородная, ни однамеждународная не бывает так назойлива, и я, понимая, что выдаю себя, доделал шаг и трубку снял. Говорят из Личной Канцелярии, проверещаламне онамужским голосом. Дарью Николаевну, пожалуйста, -- не спросиладаже, сука, домали, кто говорит не спросила: видно, зналаи то и другое, и еще какое-нибудь неведомое третье.
Сам уже не понимая что делаю, открыл я спаленную дверь и, нелепо тычарукою в параллельный комнатный аппарат, произвел несколько безуспешных попыток -пропал голос! -- сказать что-нибудь Даше -- таже лежаланаполу, запутавшись лямками вельветового комбинезонав упавших с антресолей лыжах: самабеспомощная, даеще и перегородившая путь к телефону гостям; Мышкин пытался распутать, освободить, поднять будущую тещу, аКсения, увидев меня, ты! ты! это ты! закричалаи, словно передразнивая беспомощный, параличный мой жест, вытянулаправую руку, заостренную указательным пальцем.
Дядя Нолик, хрипло, шепотом, вырвалось, выдавилось, наконец, из меня, и все вмиг затихло кругом, замерло, застыло: замолчалаКсения, обездвижел Мышкин -- только так и не освободившаяся от лыжины Дашамедленно поползлак аппарату, словно демонстрируя собою мужественнейшего летчикаМаресьева.
Да, слушаю, сказала, доползя. Назеленой пластмассе трубки, что продолжал я держать в руке, поблескивали капельки пота: следы необъяснимого, иррационального волнения, в которое привели меня отнюдь не разоблачение, отнюдь не скандал, не успевший, собственно, разразиться, но коротенький этот трубочный монолог, трубочный глас -- анекдоты о Прежневе, презрение к правителям и проч. -- все это, вероятно, как дерьмо, плавало по поверхности души -- в самой же последней глубине ее, лениво пошевеливая мощными щупальцами, настороженно дремало чудовище преклонения перед высшею властью, чудовище искреннего верноподданничества. И у меня, и у остальных. Глубокоуажения. Лакейская под лестницею!
Даю даю конечною как же, непременною непременно будую спасибою спасибо вам большоею Валяю Валечкаю Валентинаю простите, не помню отчестваю ой, что это я?! -- НИКОДИМОВНА!..
Дашенька, не поднимаясь с пола, медленно, в оцепенении положилатрубку рядом с аппаратом и раздельно, через огромные паузы роняя слова, тихо, почти шепотом, который, однако, в той тишине, что установилась кругом, был всеми нами отчетливо услышан, произнесла: запишитею Онапригласиламеняю двадцать второгою в четвергю насемейный ужиню в восемнадцать часовю тридцатью минутю запишите, пожалуйста, кто-нибудь, ато яю забудую Валька, презренная Валькасмоглавызвать такую реакцию в милой, в бедной моей Дашеньке! Девочка, говоря ее словами, у-мер-лаю
Ни разу в жизни не видав Папу, Валькую пардон, Валентину Никодимовну я встречал дважды. Первый раз это было в ресторане ВТО, известном московском гадючнике. Она, толстая, старая, неопрятная, сильно поддатая, ввалилась в сопровождении Китайцаи генерального директораВ/О ЫСоюзгосфарсы Глуповатованезадолго перед закрытием, часов в одиннадцать, что ли; пила, советовалакому-то громко, навесь зал, что, дескать, спеши, пользуйся, покудапапашкажив; папашкадобрый, папашкахороший, вот околеет папашка -- хуже станет, не пикнете, забугор хрен вырветесь! -- теория для меня не новая: я не то читал, не то слышал где-то, будто, чтобы склонить Запад к некоторым соглашениям и уступкам, Конторараспространяет слухи про доброту Папашки и тоже советует спешить, покудатот не околел. Китаец раздобыл банджо и пел, посверкивая бриллиантами с каждого пальца(вообще-то Китаец пел в Большом, приобретя себе забольшие же деньги и, надо думать, не без валиной протекции место в труппе) -- все это было вместе и грустно, и смешно, и я жутко жалел, что не взял камеру, хотя, пожалуй, попробуй я там пощелкать -- избили бы, даи живьем могли не выпустить: не тимирязевский пятачок!
В другой раз камерасо мною была: я делал небольшую халтуру: в магазине ЫМалахитовая шкатулкаы, наКалининском, снимал для рекламы наслайды камешки -в директорском кабинете снимал, навтором этаже, под недреманными очами двоих милиционеров. И тут подъехаланаЫЗИЛеы Валькас ближайшими подружками: с народной артисткою Зэкиной и еще с какою-то бабой, женою генерала-лейтенанта, как мне объяснили позже, -- забыл фамилию. Вся компания быласлегкаподшофе. Давай-давай, старик! гулялаВалькапо буфету, обращаясь к щупленькому пожилому хохлу-директору (тот, суетясь, доставал из сейфа-бараразноцветные бутылки, рюмки, закусочку), давай сыпь рыжьё, сыпь камешки. Папашкаплатит! Папашказакнигу гонорар получил. Папашкау меня теперь еще и писатель!..
Не могло же статься, чтобы где-то там, закулисами, в вовсе уж невидимой области: надаче, наквартире где-нибудь наКутузовском! -- не могло же статься, чтобы там происходило что-то качественно более духовное, более интересное! При самом трезвом взгляде наюнин салон можно было твердо положить, что он все-таки выйдет рангом повыше, чем валинакомпания или даже Папашки-Писателя.
Но сказать сейчас Даше об этом обо всем -- невозможно, и больше всего именно из-закапелек потанатрубке невозможно, и я впервые по-настоящему понимаю дашину правоту и понимаю, что неполна, неполнабудет моя книгабез фото НикодимаЛукичаЛично, причем, не какающего НикодимаЛукичаили валящегося под стол в последней степени опьянения, авот именно Лукичав силах, то есть такого, каким мы видим его наразных парадных фотографиях и плакатах девять надвенадцать, -- потому что, хотим мы того или не хотим, но Он -действительно неотрывная, неистребимая частичкакаждого, каждого из нас.
Мышкин вытащил из карманакурточки авторучку и пишет в блокнотике, Ксюшасноваповизгивает, похохатывает: ты! так это -- ты! я же стою, дурак дураком, машинально поглаживая по голове так и не поднявшуюся с пола, плачущую счастливыми слезами бедную мою Дашеньку, и вдруг с ужасом замечаю: телефонный штепсель болтается навесу рядом с пустой розеткою -- замечаю и точно вспоминаю, что обааппарата -- и этот, и тот, зеленый, что в спальне, -- весь сегодняшний вечер были категорически выключены. 4 Что с нами сделалось! Боже! что с нами сделалось со всеми после мистического этого беспроводного звонка: мы словно сбесились, словно мухи ядовитые нас покусали: ни во мне, ни в Ксюше, ни даже в Мышкине и мысли, кажется, другой не осталось кроме как попасть напресловутый семейный ужин, и Мышкин все, наверное, обхаживал Ксению, ата -мать, я же обхаживал Дашеньку со своей стороны, правдами-неправдами не допускал встречаться с Ксенией и уговаривал не брать дочку, как рычагом пользуясь дашенькиной ревностью, которая, к моему удивлению, перебитая ожиданием высшего счастия, оказалась вовсе невелика. Зачем, зачем я тудатак рвался?! Чего я ждал от дурацкого ужина? -- поснимать во всяком случае и не мечтая -- карьеры какой-нибудь особенной, допуска, заграничной командировки? -- Ынаш собственный фотокорреспондент из Лондонаы? надеждали -- вечная идиотическая надежда, что не так уж и глупы, не так ретроградны, не так равнодушны самые высокие наши начальники, -- надеждали этазавибрировалаво мне: стать главным советчиком, первым визирем, спасителем отечества? любопытство ли к жизни, более таинственной, нежели жизнь египетских фараонов, одолело? разгорелась ли моисеевастрасть, не довольствуясь скрижалями, рукою дотянуться, дотронуться до главного, может быть, человекаЗемного Шара(в сущности -- Бога) -- страсть, выгнавшая пот из ладони назеленую пластмассу телефонной трубки? -не знаю, не назову, не берусь назвать точную причину, был как в бреду и рвался наужин с бредовою же энергией и, покане уговорил Дашу насчет себя (чтобы взяла) и насчет Ксении и Мышкина(чтобы не брать) -- не успокоился.
Дашенька, хоть и самакапельку обезумела, была, пожалуй, все же нормальнее нас, только помолоделаи буквально светилась, и походкаее сделалась упругаи легка. Всю энергию Дашабросиланадобывание туалета, в котором прилично пойти наужин к дяде Нолику и показать, что онане хуже их, что она -- достойна. Разумеется, вариант ЫБерезкиы устроить Дашеньку не мог: всякое платье, носящее отпечаток индивидуальности, завозится ЫВнешпосылторгомы не менее чем в тысячном количестве, и занеделю раскупается, после чего в кругу тех, кто одевается в ЫБерезкеы, становится чем-то вроде униформы. Понятно, ни дядя Нолик, ни Валькав этот круг не входят, но уж больно паскуден стал этот круг сам по себе к нынешнему времени: мелкая фарца, продавщицы и парикмахерши, мясники и гинекологи, восточные мальчики неопределенного родазанятий, люди искусстваиз тех, кого не пускают забугор, толстые усатые армянки, провинциалы, поработавшие три-четыре годагде-нибудь в Монголии и тому подобная шушера, и я, в общем-то, понимал, что Дашеньке претит принадлежать к подобному кругу, во всяком случае, выказывать эту принадлежность в той, другой, жизни, в которую так долго и сильно мечталось попасть. Ах, как дымился телефон, ах, как дрожал над ним воздух, когдаДашенька, забросив уроки, обзванивалаМоскву в поисках чего-нибудь подходящего, и какой это был восторг, какая победа, когда, наконец, напаланаштучное вечернее платье фирмы ЫChanelы, соответствующего вроде бы размераи баснословно дорогое: около куска.
Дашеньку, естественно, ценане остановила, напротив даже -- порадовала, но обычно бывающая при деньгах, в последнее время Дашенькасильно поистратилась -поменяламашину -- и раздобыть буквально засутки нужную тысячу вдруг оказалось проблемою: поссорившись с отцом, к нему обращаться Дашенькане желала, с клиентурою отношения были совсем не те, чтобы просить в долг, единственная же подругаЮнаМодестовнакак специально укатиланадве недели по частному приглашению куда-то, кажется, в Чехословакию. Я, конечно, теоретически мог сдать свой ЫNiconы, который у меня давненько и упорно пасли, но аппаратуру я считал неприкосновенною, тем более, что дашенькинаchanel все же быланамой взгляд блажью и можно было придумать, в чем пойти наужин и кроме нее, хоть бы и в экстравагантном платье концавосемнадцатого века. Однако, изо всех сил примазываясь к любовнице, я не смел показать себя безучастным, и вот -- набеду -- вспомнил, что у Дашеньки лежат в столе какие-то березочные чеки. Мы пересчитали эти радужные разных размеров и достоинства, -- оказалось тристасемьдесят семь рублей тридцать четыре копеечки, -- может, твои фарцовщики возьмут один к двум или к двум с половиной? -- что ты, что ты, чеки сейчас и один к полуторане уходят: рубль к рублю -- вон Юнауже полгодамучается! это раньше, когдабыли сертификаты, с красной полосою, с синей, бесполосные -- сейчас в Березе ширпотреб, сейчас все то же и в ГУМе достать можно, если не полениться, -- однако, позвонила, и оказалось, что чеки действительно идут рубль к рублю, -- но ведь сто раз предлагали возле магазинакупить и по двас полтиною, и даже по дваи шесть, уговаривалию -- не знаю, покачалаголовою Дашенька, может, и уговаривали, атолько рассказывают, что у Берез толкутся одни кидалы: мошенники, фокусники почище Кио -- ну, хочешь, рискну, попробую? Дашенькаболее или менее утвердительно пожалаплечами, и я сел с карандашиком делить тысячу натристасемьдесят семь целых тридцать четыре сотых: получилось что-то примерно двашестьдесят пять. Годится, сказал я. Приемлемо. С утраеду!
Ночь я спал неспокойно, неглубоко, то и дело проваливался в прорехи тревожной реальности, которыми изобиловал окутывающий меня клейкий, путаный кокон кошмарных сновидений: предстояние пустякового, смехотворного в общем-то дела: обменане четырехсот даже чеков -- полулегальных государственных полуподачек -- нанормально-легальные советские купюры, волновало меня примерно так же, как Петю Ростова -- предстояние первого боя. Методично, лет десять подряд готовя Особо Опасное Государственное Преступление (не покушение набессьсьмерьтную жиссь НикодимаЛукичаЛично я имею в виду, не взрыв Центрального КомитетаРодьной Коммуниссьсиссьськой Парьтии, не реставрацию, нахудой конец, монархии, аальбомчик идеологического брака), во всех других отношениях был я удивительно, чересчур даже законопослушен: никогдане нарушал ни одного Государственного Установления, официального, полуофициального или неофициального, потому завтрашняя акция становилась событием экстраординарным, мучительным и в каком-то смысле пожалуй что героическим. Я, конечно, понимал, что, если бы и раньше, до приглашения наужин, меня поймали наэтой так называемой спекуляции -- всерьез преследовать и наказывать не стали бы -разве наработу сообщили б, -- не стали бы в виду как мизерности суммы, так и эпизодичности деяния: в стране нашей, о которой третий век идет славасупербюрократической, насамом деле придираются редко и большинство вопросов решают не столько формально, сколько по-божески, -- теперь же я был, можно сказать, вообще в безопасности закаменной спиною нашего дяди Нолика, -занею и не такие аферы люди проворачивают! но вот это как раз несоответствие моих нервов и страхов возможным (точнее: невозможным) последствиям -- оно-то как раз и демонстрировало со всею безжалостностью и недвусмысленностью, сколь глубоко в моей крови, в моих генах -- крокодилах генах -- в каждой клеточке моего мозгасидит этапроклятая страшненькая чебурашкагосударственности.
Отгремело метро, я выбрался наповерхность и пошел к магазину: к одному из тех, которым посвящен был как минимум десяток пленок моего брака(представляю, скольких обменщиков я спугнул, снимая из-заугла!), к одному из тех фантастических нелегальных магазинов, фантастичнее которых разве только распределители ЦК; к магазину, витрины коего, вопреки элементарной логике торговли, не заманивающе изукрашены лучшими образцами товаров, но, напротив -глухо занавешены былыми складчатыми шторами; к магазину, у чьих дверей -когдахвост совершенно ГУМовской очереди с номерами наладошках, привлекая десяток-другой ментов, не делает присутствие швейцараизлишним и даже бессмысленным, -- у чьих дверей швейцар с военною выправкою проводит в жизнь вывешенное тут же, рядом, требование: вход только по предъявлению чеков ЫВнешпосылторгаы, впрочем, не столько проверяя наличие этих чеков, сколько привычным, опытным и оттого не слишком даже пристальным взглядом оценивая входящих и из внешнего их обликаи манеры держаться выводя факт этого наличия или отсутствия; к магазину, стоянкавозле которого всегдапереполненаЫЖигулямиы и даже ЫВолгамиы: главными, может быть, показателями принадлежности к определенной касте, не самой, разумеется, высокойю с чем бы ее сравнить? с тою, пожалуй, что прежде, лет сто пятьдесят назад, называлась мелкопоместным дворянством; к магазину, который, разумеется, заслужил бы отдельного, подробнейшего и саркастичного описания, если бы оно давным-давно (ничего, увы, в принципе не меняется -- уровень только чуть понижается, круг становится шире, демократичнее) -- если бы оно давным-давно не было сделано в ЫМастере и Маргаритеы; пошел штирлицем по направлению к магазину, внимательно, но делая изо всех вид, будто вовсе никого и не высматриваю, -- внимательно высматривая потенциального покупателя.
Покупатель был тут как тут: словно меня только и ждал метрах в десяти от входа: грузин средних лет в дубленке и ондатровой крашеной шапке, -- впрочем, может, и не грузин: осетин какой-нибудь, адыгеец -- я в этом ничего не смыслю, -- зверь, короче; чеки сдаешь? -- я кивнул полуутвердительно, оценивая его сразу по двум параметрам: не мент ли и не кидала? -- оценивая и, наконец, оценив, что, надо думать, ни тот, ни другой: для ментаслишком волен, нестрижен, слишком не туп, -- нет, не так, не знаю, в чем там еще дело, не литератор, наблюдательность моя лишенаспособности к вербализации, -- но наментане похож или слишком уж хороший актер, то есть талант, аталантов везде мало, даже в правоохраняющих или как их там? органах, а, может, там и особенно мало, и вряд ли натакие мизерные делакак спекуляция чеками ЫВнешпосылторгаы органы станут свои таланты разбазаривать; для кидалы жею ну, во-первых, зверь, то есть приезжий, то есть богатый, то есть ненадолго -- ergo, психологически оправдано, что ему действительно нужны чеки и побыстрее; во-вторыхю впрочем, что же, пусть даже и кидала, -- дабудь ты кидалою из кидал -- кинешь не всякого, ауж я-то предупрежден, постараюсь быть достаточно внимательным, я не писатель, зато фотограф, у меня глаз-ватерпас. Однако же, подозрение накидалу рассеивалось с каждым новым словом, с каждым новым жестом потенциального покупателя: сколько? Четырестаю тристасемьдесят семью Почем сдаешь? (стал бы кидалаговорить нажаргоне: сдаешь? -- наоборот, теленочком бы прикинулся, интеллигентом)! Двашестьдесят пять, мне кусок нужен. Отдашь по двас полтиной -- возьму, -- этафразаменя особенно успокоила: нафигакидале торговаться? -ему хоть по три с полтиною -- все равно накалывать! Ладно, согласился я, взвесив, пусть будет двас полтиной -- даешь девятьсот пятьдесят? -- полтинник мы с Дашею где-нибудь наскребем, полтинник -- не тысяча! анервы у меня уже были наисходе, всего трясло, искать другого покупателя сил могло бы и не хватить, -- девятьсот пятьдесят дам; а, может, ты больше сдашь? мне больше надо; мне тысячачеков нужна -- жене дубленку привезти обещал, -- тут уж я почти совсем успокоился: дубленкажене дело очень понятное, и запросы не неограниченные, авот именно тысяча: мне тысячанужна, ему тысячанужна; правда, вопрос прозвучал в самой глубине как-то неорганично: зачем у человека, явно последние, единственные чеки продающего -- иначе почему бы тристасемьдесят семь было, ане тристаровно, или четырестаровно, или, нахудой конец, тристапятьдесят -- зачем у такого человекаспрашивать: нет ли, мол, еще? -- но, может, просто туповат зверь, несообразителен, -- нет, покачал я головою, с удовольствием бы, дабольше нету. Пошли, кивнул не кидалакуда-то замагазин, -ну, далеко-то я, положим, с ним не пойду, еще давно решил я про себя. Знаю, слыхал, как в машины заманивают, в подъезды темные, -- но покупатель и не тянул никудаособенно далеко, и это меня еще больше успокоило наего счет, -тут же, под магазином, стоящим эдак нахолме, -- под магазином, во дворе, посреди детской площадки, покрытой убитым, посеревшим в ожидании запаздывающей весны снегом, мы и остановились.
Девятьсот пятьдесятю покупатель, отвернувшись от магазина, от улицы, распахнул дубленку и достал крокодиловый бумажник: сотни лежали в нем тонкой пачечкою. Здесь у меня как раз девятьсот. Он начал перебирать сотенные, я внимательно следил заего пальцами: по моим подсчетам получилось восемь бумажек, ане девять, и только я собрался покупателя уличить, как он и сам сказал, что их почему-то только восемь, ане девять, и стал рыться по карманам, нету, пожал плечами, странно, кудаб я мог ее засунуть?! Странным мне показалось другое: коль уж собрался покупать целую тысячу чеков -- почему у тебя в бумажнике только восемьсот рублей, ну ладно, с тою, потерянной, сотнею -- девятьсот, то есть, довольно мало и вместе с тем как-то слишком уж ровненько по моему заказу, которого ты заранее знать, естественно, не мог, но и тут я подумал: у богатых свои причуды: может, остальные где-нибудь в другом бумажнике или в трусах зашиты, мне-то что?! и тут покупатель достал из карманатолстую пачку пятерок и отсчитал тридцать штук: проверь, не ошибся? Пятерок было действительно тридцать -- я передал их ему назад, он зажал эту довольно толстую пачку в кулак, и я, несколько все же встревоженный вышеприведенными своими рассуждениями, не спускал с нее глаз, -- кидалаже другой рукою достал пачечку из восьми сотенных и, помогая большим пальцем руки, держащей пятерки, перелистал бело-коричневые бумаги с вождем в овале: восемь, так их восемь и было, -- и сложил обе пачки вместе: толстую и тоненькую: девятьсот пятьдесят.
Тут насталамоя очередь: предъявить чеки, и я стал делать это ощупью, чтобы ни намгновенье не выпустить из виду руку кидалы с деньгами. Чеки лежали в почтовом конверте, который я раскрыл, все поглядывая намохнатый кулак, раскрыл и, оставив надне маленькие бумажные прямоугольнички копеек, с которыми сейчас мне стало как-то стыдно, неуместно соваться, тем более что не по двашестьдесят пять, апо двас полтиною пошл, -- достал чеки и начал пересчитывать, чтобы ему было видать. Пересчитав, протянул свою пачечку, сам потянувшись к его, и, перехватывая, почувствовал, что сотенных вроде маловато наощупь, и, едвапочувствовал, -- тут же крепко прихватил пальцами чеки, совсем уж было перешедшие к кидале, и потащил назад: давай-капересчитаем еще разок!
Зверь аж взорвался весь, отдернул деньги, сунул в карман: ты что, не хочешь продавать?! -- так бы и сказал, голову тут морочишь, считали уж, пересчитывали! юДанет, почемую только яю -- мне самому уже как-то стыдно, как-то неудобно становилось засвою недоверчивость, азверь накачивал, накачивал, вон, кивал головою, видишь машинавон подъехала?.. (в самом деле: нахолме, рядом с магазином, показалась белая ЫВолгаы под государственными номерами) -- мне-то что, мое дело маленькое, я покупатель, атебя заспекуляцию!..
Мы вышли из поля зрения машины; действительно, зверь прав, следует спешить, и так мы тут слишком долго топчемся навиду у всех! -- но и я был прав тоже, потому что сотенная пачечкаточно слишком уж казалась тонка; кидала! твердо решил я. Безусловно -- кидала. Но и меня голыми руками не возьмешь! Я сноваполез зачеками, кидалазаденьгами, пересчитал намоих глазах сотенные: восемь их было, восемь! -- и принялся запятерки, но тут уж я сам остановил его жестом: ладно, мол, верю тебе, кидала! -- даи насколько пятерок можешь ты меня надуть? -- натри, начетыре? -- дая страху надороже натерпелся уже от белой этой ЫВолгиы и всего прочего! Я ж вон у тебя чеки не проверяю, продолжал обиженно, но вместе и примирительно бурчать зверь, ананих должны стоять какие-то штампикию (А, может, и не кидалавовсе -- показалось, может?..) Даесть, есть штампики, все o'key! тоже примирительно сказал я, разворачивая чеки веером изнаночной стороною к нему, но глаз с мохнатой руки и денежной пачки в ней все же не спуская.
Наконец, мы обменялись. И ни намгновенье не потерял я из поля зрения зверьих денег, и пачечканаощупь былатеперь вполне нормальная, соответствующая, -- я сунул ее в конверт, конверт в карман и, так и не уверенный, кидалазверь или не кидала -- уверенный в том только, что, если и кидала -- насей раз кидалаобхезавшийся, -- сказал ему, улыбаясь и вроде как извиняясь заинцидент (это если не кидала) или издевательски объясняя (это если кидала) -- сказал ему дашиными словами: знаешь, какие мошенники бывают у ЫБерезкиы, кидалы почище Кио; и углядеть не успеешь. Правда? удивился зверь. Спасибо тебе, что предупредил. Мне ж тут еще, наверное, с полдня гужеваться, поканадубленку наторгую. Спасибо, друг.
Эти несколько фраз, эти взаимные наши улыбки -- все это было коротенькой передышкою после кровопролитной схватки натерритории общего врага: сейчас, когдаденьги лежали в кармане, следовало думать, как уйти: воображение, прежде отвлеченное вниманием, заработало, словно наверстывая упущенное, с утроенной интенсивностью: демонстрировало то группу захвата, выбегающую из белой ЫВолгиы под государственными номерами -- пистолеты наизготовку; то отшлепанные через телевик изобличающие снимки, что подкладывает следователь в самый неожиданный момент допроса; то отпечатки пальцев, снимаемые с меня деловитым прапорщиком; то тюремный -- по Ван-Гогу -- двор, -- если уж дойдет до снимков, до отпечатков пальцев, до тюрьмы -- тут и дядя Нолик не поможет, не захочет ввязываться: не сын же я ему и даже не зятью Я еще раз улыбнулся покупателю, удаляющемуся как раз по направлению к загадочной белой ЫВолгеы (почему к белой ЫВолгеы?) и низом, дворами почесал в сторону метро. Только там, под землею, в вагоне, в случайном многолюдье, мог я почувствовать себя относительно спокойно, адело осознать сделанным. Я стал наплатформе, с которой поездашли не в мою -- в противоположную -- сторону и, кося глазом, когдаподойдет мой поезд, когдаотстоит отпущенные ему секунды, и двери вот-вот уже будут закрываться, -выждав этот момент, резко пересек зал, успев обратить внимание, что замною не рванулся никто; получил по бокам жесткой резиною сходящихся створок и влетел в вагон. Привалился к стенке, отдыхая от неимоверного напряжения, в котором пребывал последние пятнадцать -- двадцать минут, показавшиеся -- извините заштамп -- несколькими часами, и, чтобы реально, зрительно, осязательно, обонятельно (потому что, знаете, деньги пахнут, особенно новенькие хрустящие сотенные -- и пахнут весьмаприятно!) ощутить результат проведенной операции и несколько успокоить иррациональную тревогу, которая так меня и не покинуласо вчерашнего вечера, -- достал из карманаконверт и открыл флажок клапана.
Сотенных было три.
Я перевернул, перетряхнул конверт -- чековые копеечки, кружась, полетели напол -- я даже подбирать не стал, аначал шарить по карманам: может, остальные деньги завалились куда? но, обшаривая, знал уже твердо, даи прежде знал, когдаконверт перетряхивал, и даже еще раньше знал, что не завалились, что так их три и было, сотенных, и что, действительно, почище Кио работают у нас ребятишки, и не мне с ними тягаться, глазу-ватерпасу, фотографу фуеву, не мне лезть в их компанию и ходить навсяческие ужины. Ноги мои ослабли, коленки задрожали, во рту пересохло, рев метро перестал быть слышен, и вместо него в ушах возник высокочастотный, как от разреженной атмосферы, шум. Я принялся считать пятерки, хоть оно сейчас, в общем-то, казалось и незачем, все равно; даи, наверное, не до пятерок было зверю во время операции: он сотенными занималсяю Но нет, и пятерок получилось не тридцать, атолько пятнадцать, и, как в издевку, двапотрепанных рубля затесалось между ними: купюры, которых и помину не было в наших с кидалою расчетах. Не знаю, откудахватило у меня соображения перемножить все и сложить, однако, хватило, и результат вызвал из пересохшего горланеестественный какой-то, кашляющий смешок: ровно тристасемьдесят семь, ровнехонько -- сколько чеков было, столько и рублей оказалось, ни накопеечку меньше, один к одному! то есть, каким же надо было быть зверю виртуозом, Паганини, чтобы не просто надуть меня, аеще и издевательски щелкнуть в нос: отсчитать точную сумму по курсу (ибо, если в ЫБерезкеы продавали что-нибудь отечественного производства: холодильник ЫЗИЛы, фотоаппарат ЫЗениты, хрусталь дурацкий прессованный, -- цену ставили как в нормальных магазинах: рубль к рублю; не хочешь, дескать, -- не бери!) -- то есть, не просто надуть, анадуть воспитательно! С другой стороны, следовало отдать долг и своеобразному великодушию надувателя: с его техникою мог бы он, вероятно, оставить меня вообще без полушки, подсунув резаную ЫПравдуы -выкинув шуточку в духе Басаврюкаиз гоголеваЫИванаКупалаы.