Я сказал, что из северного района.
— Ах, с Севера! Это здорово. Ну и чего ты там делаешь? Наверно, с мужиками вожжаешься?
— Что-что?
— В смысле, вы гомосек, сэр, — гей, голубой, наследник древних греков.
Я смешался, не зная, как на это реагировать. Потом уверил его, что он ошибается.
Он кивнул и пришлепнул на место следующую доску. Вынул из мешочка на поясе гвоздь и загнал его по самую шляпку одним четким ударом.
— Значит, нет? Я сам был из этих, по крайней мере наполовину. Лет этак сорок назад мы с моей бывшей женой жили в Аннаполисе, в Мэриленде. У нас был хороший приятель из военно-морского училища, блондинчик-капрал с елдой, как маршальский жезл. Иногда по субботам, если на нас находил такой стих, мы приглашали его к себе и устраивали возню.
Мэтью прислонился к косяку и как следует отхлебнул из фляжки.
— Между прочим, он не шутит, — сказал Мэтью. — Он и правда этим занимался.
— Не то слово, — подтвердил Боб. — Я, как ураган, прошел по всей нашей великой стране, от жгучих песков Мохаве до благодатных берегов озера Шамплейн, имея каждого, кто попадался мне по пути, — мужчину, женщину и дитя, птицу, рыбу и зверя.
— Господи, помилуй, — сказал Мэтью.
Мне было интересно слушать Боба, и я спросил:
— А теперь, Боб? У тебя есть здесь постоянный партнер?
Он положил молоток.
— Нет, Алан. Он мне не нужен. Потому я и вернулся на свою историческую родину, как старый обреченный лосось. С годами я понял, что равнодушен к людям. Мне не нравятся гомо сапиенсы, и я не хочу вступать с ними в интимную близость. Церковь вообще-то для мудаков, но я согласен со святошами в том, что половой акт — процедура, заслуживающая глубокого презрения. Кто-то корчится на тебе, пытаясь выжать из себя немного начинки. Мерзость. Когда меня подбили на это в последний раз, я потом неделю ходил злой. Нет, сэр, я с этим завязал навсегда. Вот разве что Мэтью соблазнит как-нибудь студеным зимним вечером…
— Заткнись ты, к чертовой матери, — сказал Мэтью. Его щеки вздулись дрожащими холмиками. На миг мне почудилось, что он сейчас расплачется. — Боже, что за поганая жизнь.
Мы поужинали на крыльце под мягким теплым ветерком. Мы ели бефстроганов, приготовленный Мэтью из полуфабриката, и пили из кофейных кружек холодный джин, поскольку Боб заявил, что строганчик без джина — это как свадьба без драки.
— Алан, — сказал Мэтью.
— Да, — отозвался я. — Что?
— Те дедовы деньги, твоя доля. Они еще у тебя или уже просвистел?
Я сказал, что до сих пор не притронулся к ним — они лежат в банке. Услышав это, он приободрился.
— Сколько там, тысяч двадцать?
— Да. — На самом деле их было почти сорок, но я не видел нужды поправлять брата.
— Прекрасно, потому что я хотел с тобой кое о чем поговорить.
— О чем именно?
Слабый ветер шелестел листьями, еще оставшимися на ветках. На гребне холма, в последних закатных лучах, кувыркалась стайка летучих мышей.
— Вот о чем, — сказал он. — Сосредоточься. Как по-твоему, сколько на свете придурков вроде нас, вроде меня? Хотя бы примерно.
— Что значит «вроде нас»?
— Я говорю о мужиках, у которых не выгорело с браком, которые работают в таких местах, что хоть вешайся с тоски. Обо всех, где бы они ни жили — в Шарлотте, Бостоне, Чаттануге. Которые сидят и смотрят, как зарастают лужайки у них перед домом. Которые обломались по всем статьям и не видят впереди ничего хорошего. Сколько, по-твоему, таких обормотов?
— Это трудно оценить, Мэтью.
— А по-моему, миллионов двадцать, если не больше. Чего хотят эти полудохлые недотепы? Им много не надо. Они хотят одного: поступить, как я, слинять куда-нибудь подальше от всего этого дерьма, вот чего они хотят.
Продолжая развивать свою мысль, он нарисовал мне картину, которая виделась ему в мечтах: эта самая гора, нашинкованная на крошечные участки, на каждом участке стоит по домику, а в каждом домике живет одинокий человек. Он собирался создать вебсайт, разместить рекламу на обороте мужских журналов. Не далее как следующей весной эти страдальцы начнут стекаться сюда сотнями, чтобы жить в целительном лесном уединении, почитая Мэтью как своего некоронованного владыку. Это будет свободный и счастливый край, уголок, где радости жизни, позабытые с детской поры, снова вернутся ко всем и каждому. Он устроит здесь стрельбище и проложит трассы для снегоходов. Вероятно, даже откроет на вершине бар, где летом можно будет посмотреть кино или послушать заезжих музыкантов.
— Я серьезно, — сказал он. — Дело уже на мази. Я кое-кого подключил. Поделился этой идейкой с Рэем Броутоном, он был в экстазе. С Броутоном, и с Тимом Хейзом, и с Эдом Литлом. Они все в восторге. Все дают по пятьдесят.
— По пятьдесят чего? — спросил я.
Он посмотрел на меня, как на идиота.
— Они уже выслали чеки. Но я вот что скажу: я еще могу тебя взять, даже с твоими двадцатью. Если внесешь эти двадцать, я включу тебя на равных паях с остальными.
— Не могу.
— Брось. Ты не потеряешь ни цента, Алан. Я за все отвечаю.
— Послушай, Мэтью. У меня нет акций, нет пенсионных отчислений. Если моя практика накроется, эти двадцать тысяч будут единственным барьером между мной и продуктовыми талонами.
Мэтью поднял руку с прямыми растопыренными пальцами.
— Можешь помолчать секунду и дать мне сказать? Спасибо. Ты не понимаешь одного, Алан: я делаю на этом деньги. Я беру землю и немного денег, а потом превращаю их в целую прорву денег. Вот что я делаю, а я очень, очень хорошо умею это делать. Я не собираюсь терять твои деньги, Алан. Наоборот, благодаря мне ты, скорее всего, станешь очень богатым человеком. И вообще, если бы не этот долбаный кретин Окинклосс, я бы к тебе не обратился, но куда теперь денешься. Все, чего я прошу, — это просто занять у тебя твои двадцать штук на пару месяцев, а взамен ты получаешь шанс кардинально изменить всю свою жизнь.
— Не могу, — сказал я.
Он глубоко вдохнул, раздув ноздри.
— Черт тебя подери, Алан, а сколько можешь? Десять? За полный пай? Десять ты можешь вложить?
— Извини, но…
— Пять? Три? Две тысячи? Как насчет восьми сотен или, к примеру, двух? На две ты можешь подняться или это тебя разорит?
— Две сотни будет в самый раз, — ответил я. — Считай, что за эти деньги я твой.
— Да не препирайтесь вы попусту, — сказал Боб. — Какой смысл цапаться из-за того, чего не произойдет даже через миллион лет?
— Ну нет, еще как произойдет, — сказал Мэтью. — И я был бы тебе очень признателен, если бы ты не лез туда, где ни шиша не смыслишь.