Идти я не могла из-за ноги, и в вестибюль отеля меня внес Дойл. Китто держался ко мне поближе. Рис отпускал по этому поводу сердитые комментарии. Если Рис так и будет катить бочку на всех гоблинов, то будет еще труднее, чем сейчас. А мне это не надо было. Мне надо было что-нибудь, от чего стало бы легче.
А тот, кто ждал в вестибюле, задачу мне никак не облегчал.
Гриффин сидел в мягком кресле, вытянув длинные ноги и откинув голову на спинку. Глаза его были закрыты, когда мы вошли, будто он спал. Густые волнистые волосы цвета меди рассыпались по плечам. Я помнила времена, когда они доходили до земли, и мне было горько, когда он их обрезал. Сегодня я смогла не искать его в толпе — одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть отсутствие этой рыжей, почти красной шевелюры. Зачем он здесь? Почему его не было на пиру?
Я смотрела на него, на черную полосу ресниц закрытых глаз на бледных веках. Он тратил зря гламор, пытаясь сойти за человека. Но даже приглушив себя магией, он сиял. Одет он был в джинсы и ковбойские сапоги, белую рубашку, застегнутую на все пуговицы, и джинсовую куртку с кожаными накладками на плечах и рукавах. Я ждала, что у меня стеснится в груди, захватит дыхание при виде его. Потому что он не спал — он принял позу, в которой сразу был виден весь эффект. Но в груди у меня не стеснилось, и с дыханием тоже было все в порядке.
Дойл остановился, держа меня на руках, перед самым краем поддельного азиатского ковра, на котором стояло кресло. Я смотрела на Гриффина сверху, с рук Дойла, и ничего не чувствовала. Семь лет моей жизни — и вот я могу смотреть на него и не ощущать ничего, кроме ноющей пустоты. И задумчивой печали, что все это время, всю эту энергию я потратила на вот этого. Я боялась увидеть его снова, боялась, что все старые чувства нахлынут снова или что я взбешусь, когда его увижу. Но ничего этого не было. У меня навсегда останутся сладкие воспоминания о его теле, куда менее сладкие воспоминания о его измене, но мужчина, который сидел передо мной в тщательно продуманной позе, уже не был моей любовью. Это понимание принесло и глубокое облегчение, и тяжелую печаль.
Он медленно открыл глаза, потом губы его изогнулись в улыбке. Вот от этой улыбки у меня в груди кольнуло, потому что когда-то я верила, что она предназначается только для меня. И взгляд медово-карих глаз тоже был мне знаком. Слишком знаком. Он смотрел так, будто я никогда никуда и не девалась. Он смотрел на меня с той же уверенностью, что раньше Гален. Глаза его наполнились знанием моего тела и обещанием, что скоро он это знание освежит.
От этого даже гипотетические остатки моей нежности к нему благополучно испарились.
Молчание затянулось слишком долго, но я не видела нужды его прерывать. Я знала, что, если я ничего не скажу, первым заговорит Гриффин. Он всегда обожал звук собственного голоса.
Он встал одним текучим движением, чуть сутулясь, и потому казался слегка ниже своих шести футов трех дюймов. Улыбнулся мне во весь рот, и глаза его заискрились, на щеках показались ямочки.
Я смотрела на него с неподвижным лицом. Тут помогло, что я смертельно устала и едва могла шевелить мозгами, но дело было не только в этом. Я была изнутри пуста и позволила себе выразить это на лице. Я давала ему видеть, что он для меня ничего не значит, хотя, зная Гриффина, не думаю, что он в это поверил.
Он шагнул вперед, протягивая руку, будто собираясь обменяться со мной рукопожатием. Я посмотрела на него в упор, пока его рука не опустилась, и впервые я увидела, что он не в своей тарелке.
Обведя взглядом всех нас, он снова повернулся ко мне.
— Королева настояла, чтобы меня сегодня там не было. Она думала, что это может тебя расстроить. — Уверенность уходила из его глаз, оставляя тревогу. — Что я сегодня пропустил?
— Что ты здесь делаешь, Гриффин?
Мой голос был так же пуст, как и сердце.
Он переступил с ноги на ногу. Явно сцена счастливого воссоединения развивалась не по его сценарию.
— Королева сказала, что сняла запрет со стражи для тебя лично.
Он покосился на Дойла, на остальных. Нахмурился, увидев гоблина. Все это ему не нравилось. И не нравилось, что я у кого-то на руках. Во мне шевельнулось некоторое чувство удовлетворения. Да, мелочно, но так было.
— Какое отношение имеет снятие запрета к ответу на мой вопрос, Гриффин?
Он нахмурился, не понимая.
— Что ты здесь делаешь? — повторила я вопрос.
— Королева сказала, что пошлет с тобой одного из стражей по ее собственному выбору. — Он снова попытался улыбнуться, но улыбка под моим взглядом растаяла.
— Ты пытаешься мне сказать, что королева послала тебя в качестве шпиона?
Он поднял голову, выставив подбородок. Признак, что он не слишком доволен.
— Я думал, тебе будет приятно, Мерри. Есть много стражей, с которыми куда хуже делить постель.
Я покачала головой, снова прислонилась лицом к плечу Дойла.
— Я слишком устала для таких разговоров.
— Что прикажешь нам сделать, Мередит? — спросил Дойл.
Глаза Гриффина похолодели, и я поняла, что Дойл назвал меня по имени, без титула — нарочно. От этого я улыбнулась.
— Отнесите меня в номер и свяжитесь с королевой. С этим меня никто не заставит лечь в одну постель, ни по какой причине.
Гриффин шагнул к нам, продолжая гладить мои волосы. Дойл повернулся, отводя меня от руки Гриффина.
— Она была моей спутницей семь лет, — произнес Гриффин, и в его голосе слышалась злость.
— Тогда надо было ее ценить как драгоценный дар, каковым она и является.
Гриффин встал перед Дойлом, перекрывая нам путь к лифтам.
— Мерри, Мерри, неужели ты ничего…
— Не чувствую? — договорила я. — Чувствую. Чувствую желание убраться отсюда, пока толпа не собралась.
Он глянул в сторону конторки портье. Ночная дежурная смотрела на нас во все глаза. К ней подошел мужчина и тоже стал смотреть, будто они опасались скандала.
— Я здесь по воле королевы. Только она может отослать меня прочь, но не ты.
Глядя в его злобные глаза, я засмеялась.
— Отлично, отлично. Пойдемте в номер всей гурьбой и позвоним ей оттуда.
— Ты твердо решила? — спросил Дойл. — Если ты хочешь, чтобы он остался в вестибюле, мы это можем организовать.
Некоторый оттенок в его голосе подсказывал, что Дойл хочет Гриффину дать как следует, ищет лишь повода его наказать. Не думаю, чтобы это было из-за меня. Скорее дело в том, что Гриффин имел то, что все они хотели — доступ к женщине, которая его обожает, — и он это выбросил на помойку у них на глазах.
Холод встал за спиной у Дойла. Китто присоединился к нему. Рис пододвинулся с другой стороны, а Гален начал обходить Гриффина с тыла.
Гриффин внезапно напрягся, рука его поползла к поясу брюк и стала уходить под пиджак.
— Если твоя рука скроется из виду, — предупредил его Дойл, — я сочту, что ты задумал недоброе. Тебе не понравится, если я так сочту, Гриффин.
Гриффин пытался держать всех в поле зрения, но он уже дал обойти себя с флангов и тыла. Держать под обзором полный круг невозможно. Это было настолько неосторожно, что нельзя выразить словами, а Гриффин уж каким-каким, но неосторожным не бывал никогда. Впервые я подумала, действительно ли он так был огорчен нашим разрывом, что стал беспечным, настолько огорчен, что это может стоить ему серьезных повреждений и даже смерти.
Идея эта была даже заманчива с каким-то социопатическим оттенком, но я не хотела его смерти. Я только хотела, чтобы он убрался.
— Как ни заманчиво было бы посмотреть, как вы будете друг из друга пыль выбивать, давайте этого делать не будем, а сделаем вид, что это уже сделано.
— Какие будут твои приказания? — спросил Дойл.
— Все поднимемся наверх, свяжемся с королевой, малость почистимся, а там посмотрим.
— Как прикажешь, принцесса, — сказал Дойл.
Он понес меня к лифтам. Остальные шли следом, образовав полукруглую сеть, чтобы отвести Гриффина в сторону от нас. Не ожидая приказа, Рис и Гален заняли в лифте места по обе стороны Гриффина.
Дойл встал сбоку, спиной к зеркальной стене, так что он видел сразу и Гриффина, и закрытую дверь. Холод точно так же встал с другой стороны двери. Китто ел глазами Гриффина, будто впервые его видел.
Гриффин прислонился к стене, сложив руки на груди, скрестил ноги — картина полной расслабленности. Но глаза его не были расслаблены. И напряжение плеч тоже не удавалось скрыть никаким притворством.
Я посмотрела на него, стоящего между Галеном и Рисом. Он был на три дюйма выше Галена и еще намного выше Риса.
Поймав мой взгляд, он сбросил с себя гламор, медленно, как в стриптизе. Сколько раз я видела, как он делает это голым, — не сосчитать. Как будто видишь свет, расходящийся у него из-под кожи. Всегда сперва стопы, потом мышечная гряда икр, до сильных бедер, вверх, вверх, пока каждый дюйм кожи не начинал светиться полированным алебастром, в котором горит свеча, и так ярко, что будто даже тени ложились от предметов.
Память о его теле, нагом и сияющем, выжжена была в моем сознании, и то, что я закрыла глаза, не помогло. Слишком долго это воспоминание было мне дорого. Я открыла глаза и увидела, как медно-красные волосы начинают светиться, будто сквозь них проведен тоненький металлический провод. Густые толстые волны волос потрескивали и шевелились от силы. Глаза перестали быть медово-карими, они стали трехцветными: карими возле зрачка, потом расплавленное золото и старая бронза. От вида сияющего Гриффина у меня дыхание стеснилось в груди. Он всегда был красив, и никакая ненависть не могла этого изменить.
Но одной красоты недостаточно, даже наполовину недостаточно.
Никто ни слова не говорил, пока лифт не остановился. Тут Гален поймал Гриффина за руку, а Рис проверил коридор перед тем, как Дойл меня вынес.
— Зачем такие предосторожности? — спросил Гриффин. — Что сегодня случилось?
Рис проверил дверь, потом взял у меня карту с ключом и открыл дверь. Он проверил номер, пока мы все ждали в холле. Если у Дойла и устали руки меня держать, это не было заметно.
— Номер чист, — сказал Рис.
Он взял Гриффина за другую руку, и они ввели его в номер. Мы вошли за ними.
Дойл положил меня на кровать, прислонил к ее спинке. Достав из-под одеяла подушку, Дойл подложил ее мне под ногу. Потом снял плащ и положил его в ногах кровати. На голой груди у него была все та же система кожаных ремней с металлическими шипами, в ушах блестели все те же серебряные кольца, и павлиньи перья все так же задевали плечи. Мне впервые пришло в голову, что я никогда не видела Дойла в другом уборе. Не только в одежде, но я даже не знаю, использует ли он гламор. Дойл никогда не старался быть не тем, что он есть.
Я посмотрела на Гриффина, все еще сияющего, все еще прекрасного. Гален и Рис усадили его в кресло. Гален облокотился на столик возле кресла. Рис привалился к стенке. Никто из них не светился, но я знала, что Гален по крайней мере не пытался сойти за человека.
Китто взобрался на кровать и свернулся подле меня, закинув одну руку мне на талию, опасно близко к тому, что пониже. Но он не пытался использовать это положение. Уткнувшись лицом мне в бедро, он казался довольным, будто собирался уснуть.
Холод сел в дальнем конце кровати, оставив ноги на полу, но не допуская, чтобы на постели оказался только гоблин. Он скрестил руки на груди под следами крови. Так он и сидел — высокий, прямой и щемяще-красивый, но не светился, как Гриффин.
Вдруг меня осенило: Гриффин не убирал гламор, он его добавлял. Всегда, когда я думала, что он убирает обман, он укутывал себя самым большим обманом. Почти никто из сидхе не умеет использовать гламор, чтобы улучшить свой вид в глазах других сидхе. Попытаться можно, но это будет зряшная работа. Даже я теперь, когда пришла в силу, видела, что его сияние — обман.
Я закрыла глаза, оперлась головой о стену.
— Убери гламор, Гриффин. Сиди как хороший мальчик.
Я сама слышала, каким усталым голосом говорю.
— У него отлично получается, — сказал Дойл. — Лучше я вряд ли у кого видел.
Я открыла глаза и посмотрела на Дойла.
— Приятно слышать, что представление предназначалось не мне одной. А то я чувствовала себя полной дурой.
Дойл оглядел комнату.
— Джентльмены? — спросил он.
— Он светится, — сказал Гален.
— Как светляк в июне, — подтвердил Рис.
Холод кивнул.
Я тронула Китто за волосы:
— Ты его видишь?
Китто приподнял голову, глаза его были полузакрыты.
— Для меня все сидхе красивы.
Он снова ткнулся в меня лицом, чуть ниже по бедру, чем был раньше.
Я посмотрела на Гриффина, все еще сияющего и такого красивого, что хотелось заслонить глаза рукой, как от солнца. Мне хотелось на него заорать, крикнуть, что я думаю о его лжи и обмане, но я не стала. Гнев укрепил бы его в уверенности, будто он что-то еще для меня значит. А это было не так — то есть я чувствовала совсем не то, что ему хотелось бы. Я чувствовала себя обманутой дурой и злилась.
— Свяжись с королевой, Дойл, — попросила я.
Туалетный столик стоял перед кроватью, большим зеркалом обращенный ко мне. Дойл встал в середине зеркала. Я все еще видела в стекле себя. Разглядывая свое отражение, я думала, почему я так мало изменилась. Конечно, волосы надо бы причесать, макияж освежить, помада совсем стерлась, но лицо оставалось тем же. Невинность исчезла из него много лет назад, и очень мало осталось способности удивляться. Испытывала я только жуткое оцепенение.
Дойл приложил руки над стеклом. Я ощутила, как поползла по комнате магия, будто мурашки по коже. Китто поднял голову посмотреть, положил щеку мне на бедро.
Сила выросла до давления — такого, что хотелось продуть уши, чтобы его выровнять, но единственное на самом деле, чем можно было снять это давление, — использовать его. Дойл погладил зеркало, и оно заколебалось, как вода в сосуде. Его пальцы были как камешки, брошенные в пруд, и от них пошли круги. Дойл слегка шевельнул руками, запястьем и пальцами, и зеркало перестало быть прозрачным. Поверхность стала молочно-белой, как туман.
Туман прояснился, и показалась королева, сидящая на краю кровати, и глядела она на нас будто сквозь зеркало в рост у себя в покоях. Она сняла уже перчатки, но остальной наряд был на ней. Она ждала нашего вызова — я готова была ручаться любой частью тела. Сбоку от нее виднелось голое плечо Эймона, он лежал на боку, будто спал. Мальчик-блондинчик стоял возле нее на коленях, приподнявшись на локтях. Он тоже был голый, но не под одеялами. Тело у него было сильное, но худое — мальчишеское тело с мускулатурой мужчины. Я снова подумала, есть ли ему уже восемнадцать.
Дойл отошел в сторону, чтобы королева первой увидела меня.
— Привет, Мередит!
Ее глаза оглядели всю сцену: полуодетого гоблина и Холода со мной на кровати. Она улыбнулась, и это была улыбка удовольствия. Я поняла, что декорации у нее и у меня одинаковы. У нее двое мужчин в кровати, и у меня тоже. Я только надеялась, что она больше наслаждается этой ситуацией. А может быть, и не надеялась.
— Здравствуй, тетя Андаис.
— Я думала, ты уже залезла в постель с одним или несколькими из своих мальчиков. Ты меня разочаровала.
Она погладила мальчишку по голой спине, провела рукой по овалу ягодиц. Ленивый жест, как собаку по спине потрепать.
Я заговорила самым нейтральным, тщательно лишенным эмоций голосом:
— Когда мы приехали, здесь был Гриффин. Он сказал, что послала его ты.
— Так и есть, — ответила она. — Ты согласилась спать с моим шпионом.
— Я не соглашалась спать с Гриффином. Я думала, что после нашего разговора ты поняла, какие у меня к нему чувства.
— Нет, — ответила Андаис. — Нет, я этого совсем не поняла. На самом деле я не думаю, что ты сама это понимаешь.
— Никаких, — ответила я. — Единственное, чего я от него хочу, — это чтобы он не показывался мне на глаза, и спать я с ним не собираюсь ни при каких обстоятельствах. — Не успела я это сказать, как до меня дошло, что она может теперь на этом настаивать просто ради упрямства. И я быстро добавила: — Я хочу знать, что на него снова наложен целибат. Он был освобожден десять лет назад, чтобы иметь возможность спать со мной, но он злоупотребил этой свободой, чтобы трахать всех, кто соглашается. Я хочу, чтобы он знал: я сплю с другими стражами, им разрешено иметь секс, а ему — нет. И если я не соглашусь с ним лечь, то он обречен жить без секса до конца своей ох какой долгой жизни.
Я улыбнулась, говоря эти слова, и поняла, что говорю правду. Прости меня Богиня, это мстительно, но это действительно то, что я чувствовала.
Андаис снова засмеялась:
— Ох, Мередит, ты куда больше одной крови со мной, чем я смела надеяться. Да будет по твоей воле. Отправь его обратно на его одинокое ложе.
— Ты слышал, — обратилась я к нему. — Убирайся.
— Если не я, — сказал Гриффин, — то будет кто-то другой. Может быть, тебе стоит ее спросить, кого она пришлет мне на замену.
Я глянула на тетушку:
— Кого ты пришлешь ко мне вместо Гриффина?
Она протянула руку, и на свет выступил мужчина, который будто терпеливо ждал этого зова. Кожа у него была цвета весенней сирени, а волосы до колен — цвета розовой травки пасхального яичка. И глаза как озера жидкого золота. Это был Паско, брат-близнец Розенвин.
Я смотрела на него, он на меня. Никогда мы с ним не были друзьями. На самом деле раз или два я думала, что мы враги.
Гриффин рассмеялся:
— Мерри, это несерьезно. Ты предпочтешь трахаться с Паско, а не со мной?
Я посмотрела на Гриффина. Он перестал светиться и выглядел почти обычно. И был зол, так зол, что даже руки у него мелко дрожали, когда он показывал на зеркало.
— Гриффин, лапушка, — сказала я, — есть чертова уйма мужчин, которых я предпочла бы тебе в своей постели.
Королева засмеялась, потянула Паско за руку и усадила его к себе на колени — как Санта Клаус на рождественской распродаже сажает на колени ребенка. Она смотрела на меня, поглаживая сахарную вату волос Паско.
— Ты согласна принять Паско как моего соглядатая?
— Согласна.
У Паско чуть выкатились глаза, будто он ожидал хоть каких-то с моей стороны возражений. Но я сегодня уже не была на них способна.
Андаис погладила Паско по спине.
— Кажется, ты его удивила. Он говорил, что ты никогда не согласишься делить с ним ложе.
Я пожала плечами:
— Это нельзя назвать судьбой, которая хуже смерти.
— Весьма верно, племянница моя. — Наши глаза встретились сквозь отсутствующее зеркало. Она кивнула и подтолкнула мужчину, сидящего у ее ног, заставив встать. Потом шлепнула его по ягодицам, и он вышел из кадра. — Скоро он у тебя будет.
— Отлично, — сказала я. — Теперь, Гриффин, исчезни.
Гриффин замялся, потом вошел в кадр зеркала. Посмотрел на королеву, на меня. Открыл рот, будто хотел что-то сказать, потом закрыл — и это было самое умное, что он мог сделать.
Он поклонился и произнес:
— Повинуюсь, моя королева. — И повернулся ко мне: — Еще увидимся, Мерри.
Я покачала головой:
— Зачем?
— Ты меня когда-то любила, — произнес он почти вопросительно, почти с мольбой.
Я могла бы солгать — на мне не было чар, — но не стала.
— Да, Гриффин, я любила тебя когда-то.
Он посмотрел на меня, перевел глаза на кровать с ее шведским столом мужчин.
— Мне очень жаль, Мерри, что так вышло.
Слова прозвучали искренне.
— Жаль, что ты потерял меня, жаль, что убил мою любовь к тебе, или жаль, что больше меня не трахнешь?
— Все вместе, — ответил он. — Все вместе.
— Умный мальчик. А теперь уходи, — сказала я.
Что-то мелькнуло на его лице, похожее на страдание, и я впервые подумала, что, может быть — только может быть, — он понял, что поступил неправильно.
Он открыл дверь, шагнул наружу, и когда дверь за ним закрылась, я поняла, что он ушел. Не просто ушел в том смысле, что его не будет рядом. Он перестал быть для меня моим милым, перестал отличаться от других.
Я вздохнула и снова привалилась к стенке. Китто подвинулся ближе, подсунул под меня босую ногу. Я подумала, будет ли, черт побери, мне этой ночью хоть минутка побыть одной.
Я снова посмотрела в зеркало:
— Ты же знала, что я не приму Гриффина как твоего соглядатая, не приму, если это значит иметь с ним секс.
Она кивнула:
— Мне нужно было знать твои истинные чувства к нему, Мередит. Нужно было проверить окончательно, не влюблена ли ты все еще в него.
— Зачем? — спросила я.
— Потому что любовь может помешать вожделению. Теперь я знаю, что ты изгнала его из своего сердца. И я этим довольна.
— Я просто без ума от радости, что ты довольна.
— Осторожнее, Мередит. Мне не нравится язвительность в мой адрес.
— А мне не нравится, когда мне вырезают сердце ради развлечения.
Я еще не успела это сказать, когда поняла, что говорить не надо было.
Ее глаза сузились.
— Когда я вырежу тебе сердце, Мередит, ты об этом узнаешь.
Зеркало заволокло туманом, и вдруг снова явилась отражающая поверхность. Я таращилась в зеркало на свое отражение, и сердце стучало у меня в глотке.
— Когда мне вырезают сердце, — повторил Гален. — Не-удачный, очень неудачный выбор слов.
— Я знаю.
— На будущее, — заметил Дойл, — сдерживайся. Андаис не нуждается ни в каких подсказках насчет идей подобного рода.
Я отпихнула Китто от себя. Потом осторожно спустила ногу с кровати и начала вставать, опираясь на ночной столик.
— Что ты делаешь? — спросил Дойл.
— Собираюсь смыть с себя сколько получится этой крови и грязи и лечь в постель. — Я оглядела собравшихся мужчин. — Кто мне поможет принять ванну?
Вдруг повисла очень плотная тишина. Мужчины переглядывались, будто не зная, что делать и что говорить. Гален шагнул вперед, протянул мне руку, чтобы помочь встать. Руку я приняла, но покачала головой.
— Гален, ты со мной сегодня быть не можешь. Нужен кто-то, кто сможет закончить то, что мы начинаем.
Он на миг опустил глаза к полу, потом поднял их.
— А!
Он помог мне снова сесть на кровать, потом подошел к креслу, где бросил свою куртку.
— Я пойду попрошу портье дать мне соседний номер с этим, а потом пойду пройдусь. Кто со мной?
Все они переглянулись. Кажется, никто не знал, как тут себя вести.
— И как королева выбирала между вами всеми? — спросила я.
— Она просто указывала стража — или стражей, — которых желала на этот вечер, — ответил Дойл.
— Разве у тебя нет предпочтений? — спросил Холод, и что-то почти обиженное было в его тоне.
— Ты говоришь так, будто здесь есть плохой вариант. Плохого варианта нет, вы все прекрасны.
— Я уже получил от Мередит разрядку, — сказал Дойл, — так что на сегодня я откланяюсь.
Тут все обратили взгляды к нему, и Дойлу пришлось очень кратко объяснить, что он имел в виду. Холод и Рис снова переглянулись, и вдруг в комнате повисло напряжение, которого только что не было.
— В чем дело? — спросила я.
— Ты должна выбрать, Мередит, — сказал Холод.
— Почему это? — удивилась я.
Ответил Гален:
— Если ты предоставишь такой выбор всего двоим, очень велика опасность дуэли.
— А их не двое, а трое, — сказала я.
Они все посмотрели на меня, потом медленно перевели взгляды на кровать, где все еще оставался гоблин. Он был так же удивлен, как и они, таращился огромными глазами. И был почти напуган.
— Я бы никогда не стал соревноваться с сидхе.
— Китто пойдет в ванную, независимо от того, кто еще там будет, — сообщила я.
Все глаза устремились на меня.
— Что ты сказала? — спросил Дойл.
— Ты слышал. Я хочу заключить союз с гоблинами, а это значит, что я должна поделиться плотью с Китто. Именно это я и собираюсь сделать.
Гален пошел к дверям:
— Я позже зайду.
— Подожди меня, — окликнул его Рис.
— Ты уходишь? — спросила я.
— Как бы я ни хотел тебя, Мерри, с гоблинами я не якшаюсь.
Он вышел вместе с Галеном. Дверь за ними закрылась, Дойл ее запер.
— Это значит, что ты остаешься? — удивилась я.
— Я буду сторожить наружную дверь, — ответил он.
— А если нам понадобится кровать? — спросил Холод.
Дойл задумался, потом пожал плечами:
— Если вам понадобится кровать, я могу подождать за дверью номера.
Еще какое-то время шли переговоры и уточнения. Холод хотел четко оговорить, что ему не придется притрагиваться к гоблину. Я согласилась. Холод поднял меня на руки и понес в ванную. Китто уже был там, напускал воду в ванну. Когда мы вошли, он поднял глаза. Рубашку Галена он уже снял и остался в своей серебряной перевязи. Нам он ничего не сказал, только смотрел огромными синими глазами, одной рукой размешивая льющуюся из-под крана воду.
Холод оглядел тесноватое помещение, потом посадил меня на столик возле раковины. Он стоял передо мной, и вдруг как-то стало неловко. Поцелуй в машине — это было чудесно, но это было первое наше с Холодом прикосновение. А теперь нам предстоял секс — да еще и на публике.
— Правда неловко? — спросила я.
Он кивнул. От этого движения занавес его серебряных волос скользнул по телу.
Холод медленно, осторожно протянул руку к моему жакету. Он сдвинул бархат у меня с плеч, медленно спустил его вниз по рукам. Я стала помогать ему вынуть мои руки из рукавов, но он сказал:
— Нет, дай я.
Я снова опустила руки, и он стянул один рукав, потом другой и бросил жакет на пол. Кончиками пальцев он погладил мне голую кожу плеч. От этого у меня мурашки побежали до самых пальцев.
— Распусти волосы, — попросила я.
Он снял первую костяную заколку, потом вторую, и волосы упали вокруг сияющей новогодней канителью. Я протянула руку, зачерпнула их в горсть. На вид они были как серебряная проволока, но на ощупь мягче атласа и с текстурой витого шелка.
Он шагнул ближе, наши ноги соприкоснулись. Холод погладил меня ладонями по голой спине. Он касался меня так осторожно, будто боялся гладить.
— Если ты согласишься наклониться, я расстегну молнию.
Я наклонилась, уперлась головой ему в грудь. Ткань рубашки слегка царапалась, но руки, которые расстегивали мне платье, действовали медленно и ласково. Пальцы скользнули в раскрывшееся платье, кружа по гладкой коже спины.
Я попыталась вытащить его рубашку из брюк, но она не вылезала.
— Рубашка не вытаскивается, — пожаловалась я.
— Она пристегнута, чтобы лежала гладко, — объяснил он.
— Пристегнута?
— Мне придется сначала снять штаны, чтобы снять рубашку, — сказал он и покраснел — чудесный цвет бледно-красной розы.
— Что с тобой, Холод?
Шум воды прекратился. Китто объявил:
— Ванна готова, госпожа.
— Спасибо, Китто. — Я поглядела на Холода. — Ответь, пожалуйста.
Он опустил глаза под занавесом блестящих волос. Потом отвернулся от меня к дальней стене, так что даже гоблин не видел его лица.
— Холод, пожалуйста, не заставляй меня спрыгивать со стола, чтобы заставить на себя смотреть. Я не хочу вывихнуть вторую лодыжку.
Он ответил, не поворачиваясь:
— Я себе не доверяю, когда я с тобой.
— В чем именно?
— В том, что может сделать мужчина с женщиной.
Я так и не поняла.
— Все равно не понимаю, Холод.
Он резко обернулся ко мне, в серых глазах клубилась буря гнева.
— Я хочу на тебя наброситься, как бешеный зверь. Не хочу быть ласковым. Я просто — хочу.
— То есть ты боишься, что не сдержишься, и меня… — я поискала слово, но нашла только такое, — …изнасилуешь?
Он кивнул.
Я засмеялась — ничего не могла поделать. Я знала, что ему это не понравится, но не могла с собой справиться.
Он снова сделал надменное и далекое лицо, глаза его похолодели, хотя остались сердитыми.
— Чего ты хочешь от меня, Мередит?
— Извини меня, Холод, но невозможно изнасиловать желающую.
Он нахмурился, будто не понял фразы.
— Я хочу сегодня с тобой заниматься сексом. Таков наш план. Какое же тут может быть изнасилование?
Он покачал головой, волосы колыхнулись искрящейся волной.
— Ты не понимаешь. Я боюсь, что не смогу себя сдерживать.
— В каком смысле?
— В любом!
Он отвернулся, обхватив себя руками.
Наконец-то до меня начало доходить, что он хочет сказать.
— Тебя беспокоит, что ты не сможешь достаточно долго продержаться, чтобы я получила удовольствие?
— Это, и еще…
— Что, Холод, что?
— Он тебя хочет трахнуть, — сказал Китто.
Мы оба повернулись к гоблину, стоящему на коленях возле ванны.
— Я это знаю, — ответила я ему.
Китто покачал головой:
— Не секс, а просто трах. Он так давно без этого, что просто хочет это сделать.
Я посмотрела на Холода — он отвел глаза.
— Это и есть то, чего ты хочешь?
Он повесил голову, скрылся за водопадом волос.
— Я хочу содрать с тебя трусы, посадить на раковину и засунуть. У меня не ласковое сегодня состояние, Мередит, а полубезумное.
— Так давай, — сказала я.
Он повернулся и уставился на меня:
— Как ты сказала?
— Давай делай как тебе хочется. Восемьсот лет — можно себе позволить небольшую фантазию.
Он нахмурился:
— Но тебе это не будет в радость.
— Это уж предоставь мне. Ты забыл, что я происхожу от богов плодородия. Сколько бы раз ты в меня ни вошел, я смогу снова пробудить в тебе желание одним прикосновением руки, использованием толики силы. И то, что мы начинаем ночь здесь, не означает, что здесь мы ее и закончим.
— Ты мне позволишь это сделать?
Я посмотрела на него с его широкими плечами, рельефной грудью, видной под завесой волос, узкой талией, неширокими бедрами, заключенными в невероятно обтягивающие штаны. Я подумала о том, как он сбросит эти штаны, как я впервые увижу его голым, как он будет проталкиваться в меня, жадно, столь полный желания, что ничего он не будет замечать, ничего иного не делать, как запихиваться в меня. Мне пришлось перевести дыхание, перед тем как ответить:
— Да.
Он двумя шагами оказался рядом со мной, поднял меня со столика и опустил на пол. Мне пришлось балансировать на больной ноге, но он не дал мне времени возразить. Одним резким движением он сорвал платье с моих рук — мне пришлось ухватиться за край столика, чтобы не упасть. Он сдернул платье, дал ему сползти на пол вокруг моих ног. Потом схватился за черный атлас трусиков и потянул их туда же, вниз.
В затуманенном зеркале я видела Китто — он смотрел во все свои огромные глаза, не проронив ни звука, будто боялся разрушить чары.
Холоду пришлось развязывать штаны, и это заняло время. Когда он сумел их развязать и содрать с себя, он уже тихо постанывал. Рубашка была застегнута в паху, и он просто разорвал ее. И был он длинный, твердый и более чем готовый. Я еще увидела его мельком через плечо, но тут его руки схватили меня за пояс и повернули лицом к запотевшему зеркалу.
На миг я ощутила, как он в меня входит, и вот он уже был во мне. Он впихивался через зажатое тело, проталкивался силой. Я ему дала разрешение, я хотела его, но без прелюдии это была боль вместе с наслаждением. Давление, оставлявшее синяки и ссадины, заставило меня ахнуть и от боли, и от желания. Когда он залез в меня как только мог далеко, он шепнул:
— Ты тугая… не готова еще… но ты влажная.
Я ответила с придыханием:
— Я знаю.
Он выдвинулся назад — частично, потом снова внутрь, и потом не было ничего, кроме его тела внутри меня. Голод его был огромен и свиреп, и таков же был он. Он вбивался в меня сильно и резко, как только мог. От этого у меня стоны вылетали из горла, от самой этой силы, и от ощущения, когда он двигался во мне, через меня, сквозь меня. Мое тело открылось ему — уже не тугое, только влажное.
Он руками спустил меня по столику, потом приподнял так, что почти все мое тело оказалось на столике. Я уже не касалась ногами земли. Он колотился в меня так, будто пробивал себе дорогу не просто внутрь, а насквозь и наружу. Плоть в плоть, так сильно и быстро, что я плясала на тонкой грани боли и наслаждения. Я все ожидала, что он завершит свой голод одним долгим отчаянным взрывом, но этого не происходило. Он приостановился, чуть подвинул меня сильными руками на столике — небольшое изменение, будто он подыскивал нужное место, — и снова ворвался в меня одним длинным сильным движением, и я закричала. Он нашел эту точку в моем теле, и колотил в нее, в нее, в нее, так же сильно и быстро, как раньше, но теперь уже постанывала я. Натяжение стало расти, разбухать, как будто во мне росло что-то теплое, росло больше и больше, растекаясь по коже тысячей ласкающих перышек, и я визжала, извивалась, дергалась, испускала звуки бессловесные, бессмысленные, бесформенные. Это была песнь плоти — не любви, не желания даже, а чего-то еще проще, еще примитивнее.
Глянув в зеркало, я увидала, что у меня светится кожа и глаза горят зелено-золотым огнем. И Холод был виден в этом зеркале. Он был вырезан из алебастра и слоновой кости, сверкающая, сияющая игра белого света плясала у него на коже, будто из него выплескивалась сила. Он перехватил мой взгляд в зеркале, и эти сверкающие серые глаза — как облака, подсвеченные луной, — стали сердитыми. Он прикрыл мне глаза ладонью, отвернул мне лицо, чтобы я его не видела, и руку не убирал, зажав меня в ладонях, и тело его прижало меня. Я не могла двинуться, не могла освободиться, не могла остановить его. Я этого и не хотела, но осознавала. Для него было важно, чтобы он был хозяином положения, чтобы он говорил, когда и как, и даже то, что я на него посмотрела, было вмешательством. Этот миг принадлежал ему — я была лишь плотью, в которую он себя загонял. От меня требовалось быть ничем и никем, кроме того, что удовлетворяло его нужду.
Я услышала, как он дышит чаще, как начинает вдвигаться сильнее, дальше, резче, и я закричала, и он все равно не остановился. Я ощутила изменение ритма тел, по нему прошла дрожь, и меня не стало. Разбухающее тепло залило меня всю, прошло насквозь, забилось глубоко внутри, заставило выгнуться в судороге, задергаться, не в силах овладеть собой, и только его руки держали еще меня, не давали развалиться на части. Но раз мое тело не могло шевельнуться, наслаждению пришлось искать другой выход: оно хлынуло изо рта воплями, горловыми душераздирающими воплями, снова и снова, и я едва успевала переводить дыхание.
Холод надо мной тоже вскрикнул, наклонился над столиком, упираясь руками по сторонам от меня и опустив голову. Волосы его разлились по мне теплым молоком. Я лежала совершенно пассивно, все еще зажатая под его телом, и пыталась снова научиться дышать.
Он первым обрел голос и произнес прерывистым шепотом:
— Спасибо.
Хватило бы мне дыхания, я бы рассмеялась. В горле так пересохло, что голос получился хриплым:
— Поверь мне, Холод, это мне было в радость.
Он наклонился и поцеловал меня в щеку.
— В следующий раз я попробую сделать лучше.
Он убрал руки, давая мне двигаться, но не выходил из меня, будто ему не хотелось вылезать.
Я посмотрела на него, думая, что он шутит, но он был абсолютно серьезен.
— Лучше, чем сейчас? — спросила я.
— О да, — ответил он торжественно.
— Королева была дурой, — сказала я тихо.
Тогда он улыбнулся:
— Я всегда так думал.