— Да что ты, Эстер, твою ж… — Амери замолчал на полуслове.
Высказаться ему помешал прибежавший мальчишка: испачканный, он рыскал бездумным взглядом по полу. Вплеснувшаяся вода отпечаталась на подпоясанной рубашке, мокрые рукава безобразно свешивались, пряча покрасневшие пальцы. Деревянный стакан дрожал, едва ли не падая на колени Эстера. Выхватив тот, он подал жест, и мальчишка, точно подавленный унижением, пошел вдоль стены, от скуки выводя ноготком узоры на дереве. Амери, дождавшийся его ухода, громко вздохнул и вновь облокотился о колени.
— Конечно, сегодня что-нибудь да скажет командир наш. Вон, смотри, уже речи читает. Заучил, что ли? — проговорил он с самым неприятным чувством, указав кивком на мужчину, окруженного кругом людей. — Все хочу высказать. У нас же есть запрет на слово… определенное. И кто не нарушал? Все же шепчутся, но границы дозволенного знают. Посмотри: да они же все преступники! Вот как, и слова этого не побоюсь.
— Преступники? — недоуменно проговорил Эстер. — Почему же?
— Потому что так полагается, и все это послушно принимают. Разве ангелы мы, раз такие дела устраиваем? Скажешь тоже… И что эти трое или сколько их там? — Амери посмотрел на него выжидающе, но тот лишь хлебал воду, и отвечать не спешил. — Они не угроза? Если отряд или какое-то нападение произошло, я бы поверил. А все-таки пришел ты вовремя. Кем здесь приходишься? Не зря же мысль прокрадывается, что в разведчики пошел. Так что, а?
Эстер молчал; половина лица скрылась за большим стаканом, кадык пытливо дрожал. Холодок пробежал по глотке, разливаясь струей в груди и спускаясь все ниже. Громкий стук: вода вновь всплеснулась и упала на донышко. Открыв глаза, мужчина наконец поднял свой взор.
— Такая работа, — он встряхнул плечами и положил руки на колени. — Нам некуда больше податься. Что насчет меня… вроде того. Только не совсем разведчиком, а секретарем, еще должен доложить о том, как обстоят дела в свете. А ты с золотой ложкой во рту, тебе проще, Хендерсон. Куда ни примкнешь, так все тебе рады. Вот и командир. Знаешь ли, ждал он тебя. А уж с какой новостью — для меня секрет.
Возле левой кровати, сидевший ранее на стуле командир поднялся и, пробравшись через замешкавшиеся фигуры, пошел прямо к ним. Был он очень худ лицом: о болезненном состоянии свидетельствовали впалые щеки и темные круги под нижними веками, будто синяки. Единственное, что, пожалуй, поразило Амери, так это надменный, вместе с тем вопросительный взгляд. Ужасно скоро стали переменяться воспоминания в голове: «Натворил ли что-то я накануне? Отхвачу еще, и в собрании мне не участвовать. Главное — почтение и дружелюбие, не так ли?» Все это время он переводил свои серые глаза с одного говорившего на другого, и кивал в знак уважения. Концы жиденьких русых волос закрутились в разные стороны. Просто, но очень опрятно одетый, командир Саир пожал вошедшим по пути руки и, улыбнувшись краем губ, с каким-то удивлением взглянул на Амери.
— Значит, все же не покинули нас, господин Хендерсон? — сказал он с шутливой похвалой. Амери встал и, раскланявшись, пожал руку командира. — Давно не видел Вас. Некоторые даже забеспокоились. А от Хендерсона ни слуху, ни духу! Как же такое позволяете себе, любезнейший? Помните хоть о нас когда-нибудь?
— Забудешь о вас, конечно! Всегда помнил. А приехать не мог из-за обстоятельств. Не знаете, что творится? Суматоха настоящая. Не сердитесь уж, помилосердствуйте. Много прибыло. Сегодня денек ужасный, хоть вешайся, но когда такое собрание!.. — прислонившись спиной к стене, мужчина волнительно улыбался, видимо, по привычке. — И господин Эстер прибыл, как по зову. Теперь все в силе и слажено будет… Все. Переломный момент, как никак.
— Хотелось бы, чтоб Ваши слова сбылись. И Вас приветствую, — кивнул он на поклон Эстера. Лица на нем совсем не стало: известно было Амери, что разговоров с начальством он побаивался. — Когда точно настанет переломный момент, так это тогда, когда Вы промышлять с наркотиками перестанете. И алкоголя бы убавить. От этого и все болячки Ваши.
— Когда это я болел в последний раз? Раз Вы меня больным видели после нашей прошлой встречи на утро. Могу себе позволить, так еще в такие дни! Так что там с моими новостями? — скорее перевел Амери тему, предчувствуя, что разговор приобретает личный характер. Особенно такой неприятный ему и остальным. «Мое это дело — пить или нет, — думал он, уставившись взглядом в пол. — Так легко каждому подойти и сказать: «Да просто брось!» или «Перестань и все наладится». И ничуть не знают, как на деле это невыносимо и чуть ли не невозможно».
— Все хорошо. Так, как мы думали. Газеты эти поступают в каждый жилой пункт. Народ в ожидании. Нужно подождать и все наши фантазии перейдут в действительность. Только вот помешали нам малость, — сказал командир, в упор смотря на Эстера. Тот чуть ли не побледнел. Амери сжал губы, сдерживая смешок. — От Вас новость поступила. Не принять во внимание мы не могли. Охотники упустили неизвестных из виду. Нужно приказать всем остальным окружить окраину и не впускать ни кого. Если кто и придет, то стрелять.
— А если свои? Мы же не убиваем их, только врагов, — спросил Амери. Эстер раздраженно вздохнул, стискивая ладонь в кулак. — Что-то не уточнили… А-то всех без разбора перестреляют! Бывало же? Бывало! А насчет тех не волнуйтесь. Беженцы какие-то. Пусть все охотники уплывают из острова, там делать нечего. Здесь бы с делами разобраться, а Вы в самые недры лезете. Я и Эстеру это говорил, и Вам сейчас. Прислушайтесь, пожалуйста. И расскажите это на собрании, ради того, чтоб понять, кто хочет земель, а что делать с ними дальше — не знают. Тем более нельзя сейчас никак трогать чернокнижников. Знаем уже, на что способны.
— Ты прав, да. Но и так прекрасно понятно, что по своим никто стрелять не станет, — проговорил это Эстер решительно и со злобой, не желая скрыть своего намерения. — Не мучайте никого такими вопросами. Все ведь в сборе?
— Да. Те, кто получил приглашение. Сейчас самое время начинать. Время назначено, встретимся в зале, — взглянув на наручные часы, командир поднял очки к переносице. — Прошу пройти за мной.
В последний раз Амери уловил на себе взбешенный взгляд приятеля и, сдерживая смех, двинулся вслед за командиром. «Отчего такая злость? — задавался он вопросом. — Все ведь по существу сказал. А злится, уверен, из-за стыда. Чувственный Вы наш…» Но Эстер на эти речи только бледнел то от досады, то от раздражения, и ничего не ответил. Он было принял его жест, но отмахнулся, пройдя мимо Хендерсона с тянущимся мерзким осадком на душе. Главное, в честности его Амери и не сомневался, и, должно быть, навсегда он теперь застрял в этом месте.
***
Ночь бушевала за окнами, точно рисовала страстные танцы, отдавала напряжение в людских сердцах, бившееся в такт каждому шумному порыву. Благо, к утру все стихло. Сад уж совсем превратился в сумбур ветвей, завявших лепестков и упавших деревянных бортиков. В этот день Розалинда не позволяла себе усомниться в том, что разговор ее с Царицей вновь состоится. Сердце стискивало и волновало много вещей, особенно — выезд за границу. Куда спрятаться? Осталась ли земля, не тронутая человеческими пороками? Ответ находился только один, очень неприятный. «Самообман никогда не приводил к хорошему концу. По крайней мере, сколько я себя помню, — думала она, стоя у каменных ворот. — Царица всегда найдет, что сказать, но будет ли это полезно? Что за предложение такое — прогулка в городе? Ее же все знают, а люди-то нехорошие могут наброситься. Не попусту, конечно. Те только, кто верит слухам. Лучше уж здесь, в саду…» Много думать не пришлось, на счастье. Вскоре двери хлопнули: женщина шла быстро и легко, чуть приподняв подбородок, встретив на лице Амеан стыдливое снисхождение. Теперь показалось вдруг, что кожа ее посмуглела, пусть и немного, но румянец блестел на щеках. Неужели самое время верить в говоры? Розалинда тут же отпустила эту мысль, точно смутившись.
— Получили Вы новое известие? — нервно заговорила она, вцепившись пальцами в край широких рукавов. — Я говорю, что тот человек — настоящий знаток в своем деле. Ни одна гадалка и рядом не стояла.
— Какое это из?.. — запнувшись на полуслове и, как бы вспоминая те последние их разговоры, вдруг разомкнула губы в озарении и протянула. — А-а-а… о том колдуне, что ли? Знаете, сколько таких? Такие только и бывают, мне кажется. И что он может предсказать? Если кого-то вылечил, то это не больше, чем случайность. Надеюсь, Вы тоже это понимаете.
— Понимаю только из-за чего у Вас недоверчивость к таким вещам. Тот опыт неблагополучно повлиял. Помните, Вы рассказывали про гадалку и то, что смерть она Вам обещала? Оно самое — эта ситуация, из-за которой Вы не доверяете.
— Пусть и так, — вздохнула девушка, идя вдоль поломанной изгороди. — Давайте опустим это. Не самое хорошее начало для разговора. Я хотела поговорить о том, что происходит в кругу высших магов. Я не могу задерживаться. Если это возможно, то прошу, скажите все без красок. Нужно знать все, как есть. Куда мне идти? Где они есть? Вдруг Вы ошибались совсем?
— Ошибаться мы не могли, — сказала та серьезно; предвкушающая дрожь мигом исчезла с губ. — Царь связан с ними. Я говорила раннее, что мы союзники и, если так случится, то они окажут нам помощь. Сейчас находиться здесь — самоубийство. Посмотрите, что происходит с властью. Вспоминаю какие-то два года назад… Не верится, что такие чудеса пропали. Недавно я говорила с ним: связи нет. Наверное, позабыли о нас и давно не заряжали его, и если это так, поступок подлый. До этого разговор был об отплыве. Не знаю, настолько это сбыточная затея, но звучали они убедительно. Счастье будет, если уедете подальше. О, не то счастливо, а то, что Вам будет лучше, — поправилась она тут же с легкой светской улыбкой. — Такие люди, как Вы, очень несчастны. Помните, что здесь, в замке Тираф, помощь найдете, Розалинда. Никто теперь Вас не преследует. Кризис сейчас… Хоть в другие миры сбегай.
— Кто? Кто звучал убедительно? Скажите! Не мучайте! Зачем загадками говорить? — она хотела гораздо искуснее выразить мысль, но вышло слишком обнаженно, неуважительно. Многое сказывалось вчерашним раздражением, прикосновениями, потребностью наконец уйти навсегда в какое-то закулисье, но только с ней — с Афелисой! Лицо девичье как-то вдруг помрачнело, глазки заслезились, ресницы опустились. Заметив тотчас же это изменение, Царица сострадательно провела пальцами по плечу, сжала предплечье и чуть встряхнула, заставив ту поднять подбородок. — Извините… Я слишком резка сегодня, пожалуй. Мне жаль. Это все не то, — бормотала она, вдруг замерев: холодок пробежал по шее, — это, верно, вчерашнее. В общем, так что? Кто? Скажите!
— Госпожа Леотар. А Вы ее знаете? — спросила она со всей осторожностью. Показалось даже, что Розалинда в исступлении, задыхалась, бедная. — Вы так вымучены, надломлены. Что такое? Обидел кто-то?
— Не знаю такую. Волнительная ночь была. Но это ничего, ничего… — тихий, ласковый шепот.
Она высвободила подбородок и отвернулась. Побрела внезапно Розалинда, притопывая, будто в гневной пылу, отрываясь от Царицы на большое расстояние. Выглядела и впрямь болезненно: говорила иногда решительно, чуть ли не крича, и сразу же затихала, точно сердце надорвалось и скулило невыносимо. Женщина же догонять не стала: шла тихо, скрестив руки на груди в каком-то выжидании, что вот-вот и настроение ее переменится. Ветер резвился в пышном хвосте, колыхал фату и выставлял наружу коротенькие волоски. Бедра ее чуть качались, обтянутые черным платьем. Даже здесь, в такой ситуации появилась ее потребность погордиться, пусть и через силу. Никогда прежде не расспрашивала она у Розалинды о ее состоянии, все было на лицо. Но теперь, когда прогулка подвергается ужасному концу, вдруг проговорила из-за спины:
— Расскажите все, ради счастья Вашего. Не хорошо станет, если сдерживаться будете.
— Будто если я выскажусь, то счастливее стану, хоть на немного, — ответила девушка с усилием, после раздумий. — Ваша правда, мне действительно тошно от последних событий. Только никому, ладно? — чистая надежда засверкала в черных глазах. Розалинда обернулась, дожидаясь ответа. Но получила сдержанных кивок — предвестник какого-то неполного доверия и обещания. Но делать нечего, сейчас она и впрямь ощущала четкое желание выплеснуть всю грязь, пачкающую все невинное в душе, наружу и лишиться уж тех недостойных страданий. — Я очень, очень-очень верю, что Вы многословить не будете. Ни сейчас, ни потом… Никогда вообще! Знаете Хендерсона? Знаете, что я спрашиваю… враждуете. По глазам Вашим вижу. А известно что-нибудь о нем ужасное? Кроме как… наркотиков? — на вымученном вздохе прошептала она, смутившись. — Он мне давеча рассказывал все, о чем догадаться без труда можно. Из-за чего ненавидите так?
— Тут целая история, — Царица остановилась подле нее. — Сложная, и я расскажу только свое мнение. Выслушаете?
— Давайте же, давайте Вашу историю! Какая бы она там ни была! Я же говорю… — нетерпение стискивало, разгоралось и чуть ли не взрывалось внутри после этих слов. — Хватит тянуть. Говорите все, как есть. Это человек опасен! Да он… безумен. Нельзя с ним, ух, нельзя. А если женится? Невеста ведь пропадет.
— Я знаю, может быть, из-за чего он стал таким разгульным. Тут несколько обстоятельств. Этого ребенка… да, именно ребенок. Взрослым не назвать его, хоть и дела у него порой не детские… Но опустим это. Известен он мне еще в его раннем юношестве. Мальчик только молоко с губ вытер, в школу ходил. Отец часто приезжал к нам и его за пазуху брал, хотя тот не желал. Очень хотел мальчишка поступить в институт, уж не знаю, на какую направленность, никогда не говорил, да экзамены не сдал. А это была единственная попытка. Все, жизнь загубили, так и говорил: «Я — никто, и никем никогда не стану», — резкое молчание. Женщина задумалась и тотчас же продолжила. — Еще одна вещь была. Тот же отец покинул семью после заявления, что тот ничего больше пробовать не хочет. Бездарностью себя возомнил. А кому такой наследник нужен? Всякое дите нужно в свете презентовать, чтоб было, чем гордиться. О другом ребенке не было речи. С того момента и пить стал, и гулять… Были слухи, что роман с девушкой из дворян плоды принес неожиданные. «Если не способен ни к чему, — говорил он, — то буду себя губить, как остальные такие же! Из-за ненависти, вдруг и полюблю себя. Не вам меня судить, свет! Пьяницы — самые добрые люди. Вам не понять «истину», только такие как я поймут, или бедные, но не вы… Ничего мне не надо».
— И что это за истина такая, что не всем дается?
— Он сбиваясь ее говорил, не трезв был. Еще о идее своей что-то твердил, но это все мимо ушей. Нечто на подобии: «Я хороший, а все плохие». Опять же, если б он услышал, то отрицал бы. Нет, не тот смысл… Но я только так поняла. Даже если захочется узнать больше, не поднимайте эту тему. Слишком она скользкая. Как начнет часами говорить, и еще не позволит своего слова вставить. Я узнала, что в Блоквеле много лет процветают приюты для магов. Только вот доплыть непросто, и слишком уж рискованно. Стоит ли оно того?
— Приюты… — проговорила Розалинда сквозь зубы. — Нет, не стоит… Однозначно. Я боюсь, что скоро совсем этого места не станет. Вспоминаю, как то здание, приют, обстреливали, и умереть хочется от воспоминаний. Нет, я только опасаюсь… Вчера Амери предлагал поехать в Блоквел, но я и не восприняла это серьезно. Разве так можно? Каждое его слово — то ли шутка, то ли скрытый упрек. Если б согласилась, то рассмеялся бы он, и… еще чего похуже сделал. Я же сгорю со стыда! Стыдно его всерьез слушать, правда. Нехороший человек, бессовестный… Давно хочу ему сказать это, и все соглашаюсь на встречи, надеюсь, что что-то не в шутку будет! Не зря воспитанницы говорили, что я дурочка и глупее меня никого нет. Не отрицайте, — заметив ее движение вперед, Розалинда поспешно прибавила. — А может, мне внушили. Но если бы лишь это, то не гонялась бы я за Афелисой, наверняка, позабывшей, кто я такая. Она ведь не могла забыть? Не могла! Она — человек совести! Она — воин! Но так ее плохо знаю… Может, Вы..? Что-нибудь неочевидное? Мне так важно. Это даже не привязанность, а какая-то сила неразрывная, всепоглощающая. А любовь ли? Но какая? Она же разная бывает… Я так запуталась, что не выбраться из этой паутины уже никогда! И помощи совестно просить у Вас, чувствую долг на себе. Везде беду приношу. И Филгену, но, благо, все прояснилось.
— И что хотите знать о ней? — между слов раздался вопрос. — Что у нее на душе, конечно, никто разгадать не может. Недавно мне письмецо пришло из высшего круга. Может, найдете что-нибудь и зацепитесь за одно обстоятельство…
— Где письмо? — произнесла она резко, с каким-то надрывом искреннего восторга. — Покажите! Важно… очень важно прочитать. Но я невнимательна в этот час, ну и черт с ним. Что, не взяли? А вот, ну, доставайте…
Во всегдашней ее сумочке, которую Царица всегда брала с собой и, кажется, выйти без нее не могла, хранились и особо важные вещи, особенно письма. Зная наперед, что гостья наверняка поинтересуется, она с гордой ухмылкой расстегнула пуговицу и на ощупь стала искать бумаги. Шарканье, стук металлических предметов подбадривали нетерпение Розалинды, едва ли не рвущее плоть. Наконец, в ладони показался лист без конверта. Сложенный, он чуть примялся по краям. Опасливо протянув руку и убедившись, что женщина разрешила, аккуратно, боясь поранить нежную кожу краями бумаги, взяла девушка желанное письмо. Пальцы задрожали, раскладывая листок, а на душе становилось все тяжелее. Таково было содержание:
«Переношу Вам важные новости по полученному разрешению. Сейчас половина нашего народа здесь, в пещере и выжидает добрых известий с корабля. Отплыв прошел удачно. Не знаю, как приплыли, письмо получить невозможно. Узнаем только по возращению капитанов. Сейчас я, Леотар, и госпожа Хакан тоже в нетерпении. Понятно, что корабль сразу не приплывет. Нужно ждать, может, месяц и даже больше, пока ситуация не разъяснится. Диамет первая взошла на палубу, за ней и Анариэль.
Что насчет письма и его доставки: выслали мы одного человека в ближайшую деревню на разведку. Припасы кончаются, и смерти не миновать. На всякий случай вручили ему его, и, на удачу, все прошло так, как мы себе представляли. Уведомляем Вас и Вашего мужа о ближайших переменах и требуем не подчиняться улэртовским властям. Причины Вам ясно известны. Подождите какое-то время и увидите свободу.
Это помешает в совершении возмездия.
Со всем уважением Г. Л.»
— А Диамет это же… — сорвалось с ее губ. Прочитав письмо, она вновь вникла в линии, старалась понять, что в них заключено, но безуспешно. Мысли путались, а слова о том, что произошел какой-то отплыв, повергли ее в огромную путаницу. — Все это… правда? Нет! Я не сомневаюсь в Вашей искренности, просто не верится. Она, моя Афелиса, все же, уплыла, но куда? Куда? Я тоже немедленно, только скажите.
— Да, она, — короткий ответ. В ее руках снова оказался сложенный лист. — В Гроунстен. Понимаю Вас, это непросто.
— В какой Гроунстен? Вы что, совсем не понимаете? — воскликнула Розалинда в каком-то раздражении. В щеки хлынула кровь; лицо обдало жаром. — Там опасно. Невозможно туда доплыть. А если они уже?.. Нет, их не обстреляли охотники. Это мои фантазии. И что я, смыслю, что ли, в этих делах? Вы же лучше знаете, да? — в голосе ее звучало презрительное недоверие. — Все-то вы знаете всегда, все-то известно, а на деле… промах. Может, это письмо подстроено. Что, прям взяли и отпустили какого-то колдуна, как пушечное мясо? И что там у них — «вместе мы сила»? Обман, никакая не сила! Потому что не вместе! И так отправлять личное письмо, просматриваемое в канторах каких-нибудь — дикое тупоумие! Они, эти высшие маги, себя прежде всего предают. И народ свой, заточенный в рабах. И чего скажете? Они и Афелису повергнут в опасность, и своих союзников. Не верю, не хочу… Оставьте эту дичь, и тоже не верьте. Пропадете.
— Подпись не подделать, к Вашему сведению. И людям будто заняться нечем, как проверять все письма. Раньше, может, это и было в силе из-за ожесточения в воспитании воинского духа, но вспышка прошла. Об этом и думать глупо, Розалинда. И еще: разве кто-то будет знать о их намерениях? Они — народ, прячущийся ото всех. Даже разведчиков не подпустят.
— Так говорите, будто каждого человека перед тем, как вступить в какую-то группу, спрашивают: «А Вы окажетесь предателем?» или «А не разведчик ли вы?» Оставим это. Главное, я узнала, что Афелиса жива, хоть и не вполне доверяю этому письму. Спасибо, что показали, — вдруг тон ее смягчился. — И, получается, мне и теперь никак не попасть туда…
— Придется ждать неведомо сколько времени, Розалинда. Вероятно, столько же, сколько Вы были в бегах все это время. Не исключая встречи с госпожой Амеан. Не торопите мгновение, а живите сейчас. Этого достаточно, чтоб после дождаться, наконец, момента, когда ситуация в мире наладится, — женщина хотела уже проститься, как вдруг заметила ее взбудораженный взгляд. — И Вы прекрасно понимаете, что ничего не изменить. Будущее останется будущим — темным и неизвестным.
— Вы же отдельное государство, но почему Леотар говорит не подчиняться Улэртону? Вы же не колония, в конце концов. Или влияние так велико? Почему, наконец, не можете взять власть в свои руки, а не подчиняться кому-то извне? — спросила Розалинда. — Что не так? Разве это правильно? Я думала, Вы свободны.
— Всякое правительство зависит от каких-то внешних обстоятельств. Будь то мировой рынок, к примеру, а политика объединяет всех, словно паутина. Все, что происходит в мире, разрастается и задевает все сферы, народы, устройства жизнедеятельности. Улэртон может надавить на нас, предстать угрозой или построить какую-то преграду, тогда вообще обеднеет страна. Как не понять? Вы слишком перегружены мыслями об отъезде, хотя сейчас точно не время. Отдохните, никто не гонит. Еще раз повторю: здесь Вам рады, Вы — особенная гостья.
Дойдя до фонтана, окруженного завядшим садом, Розалинда была вынуждена прервать прогулку из-за возникшего дела, какого она никак не могла ожидать. На минуту разговор их затих. Наступило неловкое мгновение, когда какие-либо слова излишни, ибо они углубят смятение и точно вопьются в кровоточащее сердце. «Какая это — особенная гостья? — думала она, только чтоб заполнить нарастающую пустоту внутри. — Полезная, что ли? Но для чего? Конечно, я не могу утверждать, что Царь и Царица — чистые люди, желающие мне лишь добра. Но всякий раз, как поднимается эта тема, они твердят, что рады видеть СПОСОБНУЮ девушку в своем замке. Честь для них… Увидели во мне какой-то потенциал? — мысль эта серьезная тут же перетекла в шуточную. — Мне бы самой знать, прежде чем другим людям будет известно. Но, если и нужна я им для чего-то была, не сидели бы они без действа. Все слишком запутанно». Порой Амеан сама не могла понять свое отношение и желание: ее лелеют, ей рады, одаривают всем, чем возможно. Точно, особенная. Но слово это всегда вызывало смех, и забавлялась Розалинда с самой себя. Всего-то на некоторое время раздумья забрали ее всю, и все другое пролетело так быстро, что не успела опомниться, как перед ними стояла служанка: вся румяная, уставшая, с покосившимся набок передником. Говорила что-то, глядя на нее чуть раздраженно и встревожено. Растрепанные волосы прилипли к потному лбу, веснушки покраснели, изо рта вырывались отрывистые вздохи. Розалинда пошатнулась назад: пустые, будто не понимающие, ее глаза впились в служанку.
— Госпожа! — начала она, сложив ладони вместе. — Госпожа… Велели сообщить, что к Вам прибыл гость. Царь велел, это срочно. Пожалуйста, пройдемте.
Она уже потянулась к ее руке, чтобы взять и увести, но Розалинда шагнула в сторону и спросила:
— Какой гость?
— Господин Филген с важнейшей новостью. Пойдемте, пожалуйста. Вас ждут!..
«Филген..? — эхом прозвучало его имя в голове. — Какая это — важная новость?» Забыв обо всем, умчалась Амеан с запыхавшейся служанкой. «Не говорите, пожалуйста, господину о том, что я задержалась, — пыхтя, умоляла та по дороге. — А-то разгневается, и… боги одни ведают, что будет». Она, оставив Розалинду в приемном зале, незаметно проскользнула в коридор и скрылась из глаз. Больше не слышны были томные всхлипы и отрывистый шепот, вместо этого — тишина, пробирающая насквозь. День был, впрочем, ясный, как и все прошедшие. Непригодные к делу мысли, как всегда во время скучного ожидания чего-то потрясающего, лезли в голову: что, например, подвигло всегда предусмотрительного Филгена вдруг явиться в замок, не предупредив нисколько? Наконец, девушке стало грустно от неизвестности, вскоре и тревожно. Где же его искать? Почему они не заметили карету, хоть и гуляли в саду? Наверно, приехала она именно тогда, когда проходили они, разговаривая, по заднему двору, у веранды. Хотела уже и к Царю идти, да побоялась чего-то, рассердилась за служанку на то, что соврала она, и на себя за то, что поверила. Но не прошло и десяти минут, как вдруг вблизи послышались шаги, а затем — скрип испортившихся петель. Резко обернувшись, Розалинда застыла и, прижимая ладони к груди, посмотрела на растрепанную светлую макушку, выглядывающую из темноты. Тотчас же юноша предстал полностью. Опущенный взгляд, сведенные в печали брови, слегка покрасневший кончик носа — все это насторожило, и двинувшись с места, она ясно поняла, что что-то стряслось. Тут случилась настоящая неожиданность. Вид его был не напомаженный, на ногах не лакированные ботинки, а самые обычные, в каких лишь родным показаться можно. Он пытался улыбнуться, но это движение предательски выдало все его настроение.
Коснувшись его плеча, она тихо поприветствовала Филгена и, неловко обняв, подняла подбородок. Личико ее тоже тут же погрустнело; весь зал застыл в каком-то неизвестном ожидании. Взбудораженная недавними событиями, Розалинда не до конца понимала и вряд ли могла разобрать все по существу. Не должна была понять всей той трагедии, заключенной в потемневших глазах. На приветствие он никак не ответил, и осознав внезапно это, странно обхватил ее за пояс и притянул к себе, проговаривая на ухо тихо-тихо, будто боясь кого-то разбудить: «Извини…» Нежный, заспанный голос обволок ее в ласку, никак не знакомую, но манящую. Филген опустил голову на ее плечо и вновь шепнул, чуть хрипя: «Я не должен. Это… случайно. Я объясню». Пальчики крепко стиснули рубашку у плеч: Розалинда, как и он, боялась дышать и ужасалась до дрожи, что вот-вот кто-то войдет и Филген, такой ласковый и унылый, отпрянет, как ужаленный, и никогда больше не раскрепостится. Этой тихой радости не суждено было продлиться долго. Пересиливая себя, юноша все же отпустил Амеан и, опустившись на кресло, задумчиво посмотрел на часы. Стрелка указывала на одиннадцать часов.
— Извини все же. Это от эмоций, — повторил он, прижимаясь к спинке. — Не мог иначе, даже сдержать себя не мог. Ты ведь не сердишься? В последнее время я…
— Н-нет! — воскликнула Розалинда, ступив на шаг ближе. — Не сержусь. А что случилось? Почему так неожиданно? Нет, я была рада, когда услышала, но ты неважно выглядишь.
— Ни сил, ни времени, чтобы написать… — сказал он лениво. — Чувствовал себя, как покалеченный. Я не знаю, как это описать, и вчера хуже было… В общем, — Филген провел ладонью по лбу, вскидывая волосы назад. — Отец у меня умер. Вчера ночью. Никому еще не говорил. И Амеан… То есть, Дарья не знает. Думал, сегодня придет, но хорошо, что нет. Не пришла. Сейчас осознаю, что глупо поступил. Но я объяснюсь, объяснюсь…
Розалинда вслушивалась в его непонятную иногда, будто одурманенную речь, и только после дошел до нее смысл сказанного. «Умер. Нет его больше. Филген уйдет, и представлять не хочу, что произойдет. Слишком мало я знаю, точнее, сам факт». В груди потеплело: волнение разъедало легкие. Теперь неожиданность была оправдана. Смотря на него, потерянного и сбившегося, она ощутила порывистое желание так же обнять, но прежде выслушать, не прерывать и дать горю выпуститься наружу. Противный пот слеплял ладони. Вновь какая-то загадка застыла в воздухе. Розалинда опустилась в кресло. Мышцы ее тут же напряглись: невыносимое желание размяться ощутилось тяжелым грузом.
— Да, тебе очень плохо, — заключила она без расспросов. — Рассказывай, конечно. Я выслушаю. Не стесняйся, Филген. И, как это произошло?..
— Я и сам не понимаю до конца. Все утро он не вставал с постели, днем даже на улицу выходил. А вечером… — сделав глубокий вздох, пробурчал: — Его не стало. Сегодня приходил доктор, но я сомневаюсь, что он и впрямь медик. Сказал, что «ничего не понимает». Позвонил родственникам… там, брату его. Приехал тотчас же. И отвез отца. Понимаешь, мне кажется, что не было этого всего. И прежде я думал, что здоровье у него не то, чтоб было, и вот-вот что-то случится. Знаешь, — губы его вздрогнули. Оторвав, наконец, взгляд с часов, он посмотрел на девушку и слабо улыбнулся. В этот раз получилось, и показалось ей, что не наигранно. — Я, как увидел отца, схватившегося за сердце, и застывшего в какой-то… странной позе, то так испугался… Вот же, снова представляю. Извини, Розалинда. Слишком тяжело говорить. Так вот, — сказал он уже более собрано, — думаю, что это был сердечный приступ.
— Были симптомы? — спросила она между слов.
— Да, были, — кивнул Филген и распластался в кресле. — Но он отрицал лечение. Я и не особо настаивал. Знаешь, какие слухи были, мол, только калечат там, в госпиталях всяких. И доктора никудышные. А вообще, мы же так… Общались из-за того, что отец и сын, но мне стало жалко. Так жалко, что я заплакал. И, боже, это невыносимо! — сорвался он на восклицание. — Невыносимо то, что я один, и эта мысль… Я застрелюсь, если еще раз подумаю так! Почему? Почему? — всхлипывая, шептал он. — Хотел, как лучше, я же все делал… Знаешь ли ты, как я пытался? А он непробиваем был. Как мама исчезла куда-то, то все. И сыном я перестал быть. Всякий раз я думал о других! Всегда об отце, о том, чтоб он не грустил. А теперь как… к-как тварь какая-то эгоистичная. Ненавижу таких, но не хочу себя ненавидеть. Лучше, как он, только намеренно… Все умирающие жить хотят, и отец хотел. А что с нами станет? — в глазах его блеснули слезы. — Что со мной? Все узнают и будут давить, душить… Да я сбегу! Заберу наследство, и…
Дыхания не хватило. Резко оборвав мысль, он потер кулаком глаза и отвернулся в смятении. «Стыдно, — внушал он себе, перебирая пальцами. — Стыдно разводить эту драму. Ни к чему. Розалинда не поймет, нет… Обвинит меня в чем-то. Может, в излишних чувствах, не знаю… Зря я приехал». Вскоре юноша стал упрекать себя, разрезать застывшую кровь на ранах, мучить, не силясь обернуться. Что же она подумала? Какое выражение ее лица? Он так хотел увидеть и удариться вновь о позорное дно, но жалость к себе — единственное, что держало его на привязи. И тут послышался тихий, раздельный голос: или показалось? Затем стук по полу. Не сдержавшись, он быстро похлопал ресницами и поглядел искоса: светлое, жалостливое лицо. Большие глаза выжидающе впились в него, будто вцепившись в жертву. Наивность взгляда, тоненькие, изогнутые в сожалении брови — все это виделось, как сквозь сон; поистине странное зрелище. Но впервые ли? Нет, такое случалось с ней часто. Филген видел в ней прелестный цветок: только созревший, нетронутый и нежный. Но одно прикосновение к манящим лепесткам — и отравление. Так бы оно и было, не родись она человеком. Да и то, зверек какой-то.
— Почему тварь, почему эгоистичная? — робко спросила Розалинда и тут же зачем-то поспешила прибавить. — Ты не такой совсем. Не нужно так думать.
— Разве все это страдание не чистое волнение только за себя? Я часто думал об этом, просто говорить не решался. Ведь думаешь только о себе, а хотя… — он замолчал, понурил голову. — Есть ли смысл думать об ушедшем? Он умер и ничего не чувствует, никогда этого не станет. Я не потревожил тебя, Розалинда? Ты, похоже, была занята, а я так, без спросу… Мне очень неловко. Я извиняюсь.
— Нет. Разговор с Царицей все равно бы скоро кончился. И я искренне соболезную, — тихо, но твердо произнесла девушка. — Хоть и не знала его личность, но это, конечно, тяжело и больно: терять то, что было с тобой всю жизнь под боком. Грубое выражение, но так и есть.
— Нет! Ровно ничего, — выкрикнул будто в истерике. — Никогда не был рядом, я просто жалею. Слишком чувственен к смертям даже незнакомых. Никогда не понимал, как они переживают, а теперь сам испытал это… Ужасно. Говорить об этом не хочется.
Голос его вновь задрожал, слезы блеснули на ресницах. Увидев это, Розалинда пришла в волнение, выплескивающееся из-за краев: «Он честен, не соврет, — подумала она, — искренен. Может быть, Филген и вправду не любил отца! А только жалеет. Какой человек не испытывал подобного чувства?» И вдруг все непринужденное, темное сменилось на сущее непонимание происходящего. Вот, она сидела без действия, еле дышала, и тут вся припала на колени перед ним, поерзала. Нежно, страшась поранить неостриженными ногтями его ладонь, прижала ту к нарумянившейся щеке. Лишь вздохи, тихие всхлипы, стук маленьких каблучков слышались в комнате, проникая в самое нутро человеческое — сердце. Они бились в такт, точно пели одну протяжную, замогильную песню, ныли ее без умолку. Возбуждение сияло в темных, ласковых ее глазах. Алые, мокрые губы прильнули к кончикам пальцев, затем выше, достигая покрасневших костяшек. Филген чуть было не отдернул руку, но хватка ее была сильна.
— Филген, дай мне наконец свою руку, что ты ее отнимаешь? — промолвила Розалинда упавшим голоском. — Послушай: что ты будешь делать теперь? Мне больно видеть тебя таким… разбитым. Скажи, пожалуйста. Да, это худо, что ты так мучаешь себя. Прошу, мне нужно знать!
— Что с тобой? Поднимись немедленно, нельзя позволять себе такую низость, — парень потянулся к ее локтю, обхватил, но поднять на ноги не удалось: Амеан упрямо сидела на месте, непонятливо хлопала мокрыми ресницами и глядела нежно, точно была намерена сотворить что-то. — Розалинда, зачем же так? Это не стоит, совсем не стоит того, что ты делаешь! Поднимайся, прошу… — пробормотал он в жутком смущении: коленки дрожали, в глотке будто застрял камень, грудь тяжело вздымалась. Хоть он и знал, как лестно видеть перед собой свою подругу, целующую его с самым сокровенным чувством, но зачем же на колени?
— Да какая тут низость? Если б мы не были знакомы так давно, то да: я посчитала бы себя распутницей и совратительницей. Но в этом же нет ничего такого… плохого! Это чувства! Светлые, без пошлости. А тебе что, неприятно? — не выпуская его руки, она засмеялась, ужасно краснея, не стыдясь нисколько. — Или все хорошо? Смотри… только честно. Что, меня стесняешься?
— Нет, нисколько, — Филген совсем потерялся. Улыбнулся на ее смех, но та сделалась вдруг серьезной. — Прости, если что-то не так, просто… ужасно глупо. Ты не такая, а я себя не должно повел. Нет, мне очень приятно! И ты сделала меня чуточку счастливее, у меня никогда не было такого, — прошептал он торопливо, краснея еще больше. — Я не должен был убирать руку, оно само… рефлексивно. Ах, боже, ты простишь меня? Заставил тебя подумать о таком унижении — оно глупо, слишком глупо!
— Милый ты мой Филген… — она поднялась и прошептала на ухо. — Прощаю тебя, и ты меня обязан простить. Тебе нехорошо, а я с поцелуя лезу. Достойна ли? — в глазах ее проскочила игривая искра. — Или волнуешься, что кто-то подглядывает или подслушивает? Нет никого. И никто не смеет. Даже если и увидит кто-нибудь, то что с того? Отгони эти мысли, не нагружай себя. Ты удивительно хорош, прекрасен… И не такой беленький, как кажется. Это только со стороны так видно, а потом подумаешь, и у тебя грешки есть. Всегда так думаю: и днем, и ночью. Ты мне нравишься такой, и сейчас…
— Знаешь, Розалинда, — на выдохе сказал он. — Это до того неожиданно, что думаю, ты шутишь. Это же не так? Ты серьезна? Но смеешься. Я бы хотел нравиться тебе всегда. Не мучай меня, скажи только: серьезно или нет?
— Еще как серьезно! — выплеснула с новой волной смеха: слезки прыснули из глаз. — А то, что не веришь, оно и понятно. Хочу, чтобы все было серьезно, даже это! — она все еще стояла на коленях, стискивая его вспотевшую ладонь. Вдруг нагнулась, поглядела в упор и поцеловала его в самые губы. Поцелуй мгновенный, совсем невинный, но бесценный! Она, озорница, быстро отпрянула, и приложила одну руку ко лбу.
— Я ужасно счастлива! — вновь пролепетала Розалинда. — О, не смотри на меня так! Я осознаю… Ничего не говори. Обязательно уедем! Так, что делать будешь? Филген, ответь, пожалуйста.
Он только после услышал эти слова, как бы вспоминая. Смотрел на нее в забытье, на ее раскрытые, дрожащие губы, на бегающий взгляд, и то мимолетное прикосновение особо сильно ощущалось, точно призрачное, неуловимое. Сглотнув, юноша мотнул головой в сторону, заглядывая за ее плечо: дверь чуть приоткрыта. Никаких звуков не доносилось, или до того завлеклись они, что все постороннее стало незначащим? Ему до безумия хотелось верить в первое, внушить себе, что все это фантазия, а поцелуй — наяву. Проскользнув между колен, Розалинда опустила голову на его трепещущую грудь: покрасневшие губки ее растягивались с каждым стуком разрывавшегося сердца. Теперь вся скорбь, сожаление и унижение опустились в бездонную яму, придавленные самыми чувственными и спокойными мгновениями. Так легко и свободно… «Что это за успокоение такое? — задавался он вопросом, запуская пальцы в ее волосы. — И чем заслужил? Пролил слезы, и будто заставил. Даже стыдно теперь спрашивать. Пусть так и будет. Всегда».
— Вижу, как ты меня любишь, — сказал он счастливо. — Но к чему тогда тот побег? Зачем разводить такой скандал? Мы ведь могли и так…
— Не могли, — прервала его Розалинда. — Никак не могли. Дарья бы тогда вечно следила за мной, запирала меня, даже если бы мы стали супругами. А я хочу путешествовать, не хочу сидеть в четырех стенах. Хочу, наконец, найти ее. Вы — самые лучшие! Мне повезло, что я встретила таких людей, которым я нужна.
— Кого — ее?
— Афелису. А я тебе не говорила? — чуть приподнявшись, она задумалась и провела пальцем по щеке. — Нет, по-моему. Не могу собраться… Ну, хорошо будет, если ты ее узнаешь! Я тоже хочу с ней опять познакомиться. За пять лет люди ведь сильно меняются?
— Должно быть, сильно, — мальчишка прижал ее за затылок и сглотнул в нараставшем смущении. — Но кто это? Твоя давняя подруга? И почему вы так разлучились?
Прежде она думала, что разговаривать о прошлой жизни будет в тягость, и неизвестно, удастся ли ей сдержать эмоции. Теперь же, рассказав все наскоро, но подробно, чувствовала себя освобожденной, точно многолетние оковы спали разом. Филген слушал ее, не прерывая, гладил по волосам, смотрел прямо, не стесняясь; понимая, насколько ей это важно. «Теперь я все высказала. Он все знает. Знает обо мне то, что скрывала. То, что я маг, о моих чувствах… Все знает, — думала она в воодушевлении. — Мы и впрямь близки. Хватит всяких стеснений, но, кажется, Филген от них сразу не избавится. К сожалению».
— Я так и думал, что это кто-то из общества магов, — сказал по окончанию ее рассказа. — Так приятно слушать о такой преданной любви. Она действительно хороший человек. Но прежде я придерживался убеждения, что только влюбленный не видит недостатков. И ты вправду не знаешь, где она сейчас?
— Нет! Нисколько. Нет ни единой зацепки. Царица говорит, что сейчас опасно везде, лучше не выезжать, что лучше оставаться здесь, в замке. Особенным гостям всегда рады — вот как! Но я не по приглашению, а по воле судьбы особенной как-то стала. Нужно что-то делать. Наверняка она знает больше, просто не доверяет мне вполне. Тебе говорили что-то? Мне это, как никогда, важно. А вдруг наврали? — шептала она, оглядываясь каждый раз на дверь. — Сейчас все подделывают, и письма… Мне почему-то верится в это. Но все равно, как я теперь рада, что хоть слово о ней смогла вытрясти! — вскричала Розалинда, совсем изменившимся тоном, прогнав слезы, так что лишь мокрые следы остались на щеках. Тут-то и случилась перемена, которая застала Филгена в большом удивлении: вместо плакавшей девочки, захлёстанной чувствами, вдруг появилась владеющая собой и чему-то чрезвычайно обрадовавшаяся девушка. — Я говорю так, что скучаю, а сама, видно, обманываюсь. Столько лет… столько лет… Все в пустую. Знаешь, что со мной творилось? Жуть — вот что! Это хорошо стало, что свыше тебя мне послали, еще и как жениха. Точно убежим куда-нибудь. В заморские страны! Уедем, оставим все… Ну, а с поцелуями мы еще подождем. Мы слишком молоды, и оба этого не умеем. Ты до сих пор так взволнован! Так нельзя — нервы себе портить.
— Я не порчу ничего, — пробубнил Филген в умилении. — Но идея странная. Подождем все-таки. Царица не зря говорит остаться. Прислушайся к политическому лицу, они знают куда больше, чем обычный народ. И если я вправду себе нервы порчу, то мне в радость!
— Ну-ну! Это плохо, как дальше жить будешь?
— С расстроенными — счастье! Если оно так выглядит, я согласен жить так, — тихо смеялся он, встречая ее упрекающий взгляд. — Что, Розалинда? Ты свои тоже в порядке держи. Молода для таких дел. А что нам, только возраст мешает? Осталось годика два, может и три. И что-то поменяется? Будем такими же до лет тридцати. Если разлучимся, то встретимся через лет десять, и узнаем себя, вновь подружимся и полюбим. А если минует пятнадцать, то вряд ли… Не поймем мы друг друга.
— Почему же разлучимся? Что может случится? Филген, ты несносен… Понимаю это хорошо. Так скажи: почему? — спросила она, заметив чужую улыбку. — Еще и улыбаешься. Я целовала тебя, и еще захочу. Так что же мне? Буду сдерживаться, раз положено! И, наконец, хочу лишиться тех недоразумений. Пожалуйста, выпроси милость Царя и не выезжай из замка. Вдруг еще что-нибудь случится? Боюсь я за тебя. И тогда боялась. Помнишь ту ночь? Конечно помнишь, а я особенно… Не спалось тогда. Хотела к тебе прийти, посмотреть: спишь, аль нет?
— И что тебя остановило?
— Подумала, что негоже врываться в спальню ночью. И остановилась. И прервала бы такой сон, ты был бы очень зол. И разговаривать не о чем, прогнал бы… Это было бы ужаснее даже бури. Вот, как я опасалась! Может, не спалось тебе или переживал страшный сон, и тут вдруг я явилась!
— Нет, я не спал. Заснул, кажется, во втором часу, и то — пролежал с закрытыми глазами невесть сколько. Я был бы не зол, а только рад! Вместе бы уснули. Так же спокойнее. И не знаю я, получится ли выпросить милость. Я у него на хорошем счету, но гостей долго потчевать им не охота. Но я постараюсь! — воскликнул он в радости. — Скажу, что горе большое переживаю, не могу находиться на месте смерти. Он человек большого сердца и поймет меня, надеюсь.
— Поймет, поймет! — выговорила девушка скороговоркой. — Еще как! И на долгое время ты здесь останешься. Будешь ко мне приходить, или я к тебе. А если к тебе буду наведываться, то брать с собой буду пончики. Они шикарны! После завтрака их подают, в пудре. И каждый раз наедине завтракать, а ужинать придется с ними, с царскими нашими. Эх, так хочу! Если не дозволит, то с тобой уеду куда-нибудь. Хоть к тебе домой. Скучно мне здесь, особенно тогда, когда после бала. Умереть можно. А хочешь?..
Договорить она не смогла. Донесся скрип: дверь растворилась настежь. Розалинда обернулась, увидела будто тень и отшатнулась в сторону, поднимаясь на ноги. Опять тишина. Но что это? Темное пятно двинулось, на свету в одно мгновение проглянул край белого фартука. «Служанка, — заключила она, сжимая в кулаке нарастающее раздражение. — Сейчас языком будет лепетать. Все узнают. Ну и пусть!» С этой мыслью Розалинда прошлась большими шагами и выглянула из-за порога: вдалеке, в самом углу, смотрящем на лестницу, горел фонарь — он-то и осветил фартучек негодницы. Хмыкнув и захлопнув дверь, Амеан опустилась на кресло и, потирая кончик носа, проговорила:
— А все же не зря! Не зря ты переживал. Ну, служанка была. Это я увидела. У них одних такие фартучки. Это как отличительный знак, чтобы уличать в подслушивании или в чем-то другом. Знаешь, как у преступников в тюрьме: вот, они такие же. Ух, ненавижу… — под конец ее тон голоса совсем упал. — Таких бы высечь. Сейчас же прям. Вот скажу Царице, и пусть экономка их секет, бесстыдниц.
— Может, она мимо прошла, — сказал Филген в утешении, но видно, как взволновал его тот скрип. — Как бывает: идешь куда-то, и тут вдруг что-то интересное. Конечно, внимание обратишь. Ты говорила, что они дальше своих слухи не разносят, да?
— Ну, как повезет, — пожала Розалинда плечами. — Тут, как глядеть: выпускать на свет не будешь, ничего и не скажут. Их бы в кучку собрать и держать всех вместе. Чтоб знать точно, что носы свои сувать не станут.
После, вспоминая все детали их встречи, девушка хорошо поняла, как же неправильны были ее убеждения и надежды на Царицу. Тотчас же Филген пошел к царю и вернулся слегка напуганным, как ей показалось. Вымолвил, что Грифан не в настроении, сердится на что-то, но разрешение дал. Причем не на один день. Прервал он своим визитом важный разговор с какими-то господами, но отступать поздно. Пришлось потеть и голову понурить, ибо встречать недовольные взгляды гостей — пожалуй, самое неприятнейшее, что произошло с ним за этот день. Еще одно несчастье свалилось ей на голову: все-таки, слух разнесли. Да в таких красках, что сомнений не оставалось — все, женитьба!
И случилось это вечером того же дня…