- Ага, понимаю, сегодня только приехал. А может быть, вы только завтра приедете? - съязвил пристав. - Если еврей говорит, что только что приехал, значит, у него нет правожительства, это закон... Ну, а документы у вас есть?
Единственный документ, имевшийся у Авнера, был его паспорт. Пристав посмотрел его и пожал плечами:
- Н-да!.. Неприятность, положение, как говорится, хуже губернаторского... Человек совершает такой героический поступок, и вдруг вот тебе и на! - бесправный еврей... Что же мне теперь с вами делать? обратился он к Авнеру, словно желая сказать "черт тебя сюда принес!" - Я обязан действовать по закону, понимаете или нет? - убеждал он, точно оправдываясь. - Если бы никого при этом не было, ну, тогда дело десятое... тогда можно было бы ради такого героического поступка закон побоку, оказать услугу человеку, но здесь, понимаете ли, у всего города на виду... публично... Представляете, я был на месте происшествия и не знаю, кто такой спаситель, как его зовут и куда он девался! Хорош я буду в глазах полицмейстера!
Нет, голубчик, ничего не могу поделать!
- А все-таки?..
- Нет, дорогой, и не говорите, - я человек женатый, отец семейства. Поверьте, мне очень жаль, но войдите в мое положение - я ведь не могу рисковать службой... - сокрушался пристав, точно не судьба Авнера зависела от него, а наоборот. - Но одно другому не мешает, медаль вы все-таки получите...
Авнер Щупак, наряженный в казенное белье и огромный халат, в черном котелке, надвинутом на глаза, бы/ препровожден в участок двумя городовыми.
Третий городовой нес его мокрую одежду.
В участке Авнеру выдали проходное свидетельство и отправили на вокзал в сопровождении городового, который должен был проследить за тем, чтоб Авнер уехал "к месту прописки".
- Насчет незаконно проживающих наш полицмейстер строг, - сказал ему пристав, - всех отправляет по этапу.
Только благодаря моему рапорту о вашем героическом поступке и по моей личной просьбе он изволил выдать вам "проходное" и разрешить уехать за собственный счет. Что же касается вашего проживания за пределами черты оседлости, то не бойтесь: я так напишу рапорт, что вы отделаетесь пустяком, в худшем случае, небольшим денежным штрафом. Счастливого пути! Будьте спокойны, медаль вы получите без задержки, - утешал пристав Авнера, - об этом уж я позабочусь...
1911
ПОКИНУТАЯ ЖЕНА
1
Вы уж мне поверьте, волнения, огорчения, неприятности, которые в наше время причиняют дети, пером не описать!
У меня лично, видите ли, одна только дочь. Конечно, у меня есть еще одна дочь, но та замужняя и сама немало гсря хлебнула от своих детей... И два сына у меня есть, но от них-то у меня одни радости. Вы можете подумать, что им бог знает как повезло... До Бродских и Высоцких им, разумеется, далеко, но ничего - живут потихоньку: один арендует мельницу, а ко второму, младшему, хорошо относится клибанчицкий помещик, вот и перепадает кое-какой заработок. Говоря о детях, я главным образом имею в виду мою младшенькую, изза которой я поседел раньше времени. Не подумайте, что она у меня, как иногда бывает, неудачная. Ничего подобного! Такая удачная, что мало кто с ней сравниться может.
Нет, особой красотой она не блещет - маленькая, щупленькяя, черненькая, в материнскую родню пошла, но такая милая, такая живая, подвижная, прямо огонь!
А глаза - одним взглядом сжечь может! А уменье вести беседу, а ум, понятливость, способности: и пишет, и читает на разных языках - любою мужчину за пояс заткнет.
По здравому рассуждению, такая дочь должна бы доставлять родителям только радости, а тут наоборот - моя младшенькая доставила мне неприятностей, и забот, и хлопот во много раз больше, чем остальные трое детей, вместе взятые.
Ей всего двадцать четыре года. И она уже успела и овдоветь, и остаться покинутой женой, и снова сделаться невестой. Слышали такое? Как это может быть? - вы спрашиваете. Э-э, дружище, вижу, наивный вы человек. Чего только не случается в Николкиной России! Вот послушайте любопытную историю.
Моя младшая дочь - зовут ее Бейлкой - была курсисткой, на фельдшерских курсах училась. Как она оказалась на фельдшерских курсах в Москве, если она училась на акушерских курсах в Варшаве, я вам подробно расскажу в другой раз. Эту историю тоже стоит послушать. Пока остановимся на том, что она поехала учиться на курсы в Москву.
Ну что ж, учишься на курсах, - может быть, ты и права, может быть, в наше время девушке, в самом деле, следует быть самостоятельной, но где это сказано, что, обучаясь на курсах, надо забыть об отце и матери и месяцами не писать им ни строчки?
Первое время, когда она жила в Варшаве, мы еще иногда получали письмецо, открытку или сообщение, что она получила деньги, - все же кое-что знали о ней. Но с тех пор, как она переехала в Москву, - ни слова. Хоть бы раз обмакнула перо в чернила. Только одну открытку от нее и получили.
"Дорогие родители! - писала она. - Я нахожусь в Москве и хлопочу о поступлении на фельдшерские курсы.
Пишите мне "до востребования", потому что, пока я не поступлю на курсы, у меня не будет правожительства, а если нет правожительства, нет и постоянной квартиры.
Временно живу у знакомых. Когда устроюсь, напишу подробно. Будьте здоровы, чего и желает вам ваша дочь Бсйлка".
Вот и все письмо С тех пор как в воду канула. Прошел месяц, и два месяца, и три месяца, полгода прошло, а писем все нет и нет. Я пишу ей "до востребования", посылаю телеграммы - ни ответа ни привета. Можете себе представить, каково у нас на душе. Прежде всего, Москва есть Москва, куда там денешься без правожительства?
Во-вторых, я ведь знаю свою дочь - еще живя дома, она дни и ночи шлялась с какими-то стрижеными девицами и длинноволосыми парнями в черных косоворотках. Только и слышно было - массовка, забастовка, сходка. А там, вдали от родительских глаз, и вовсе море по колено. Я начал догадываться, что курсы вообще здесь не главное.
Главное - совсем другое, то, что пахнет Сибирью...
О чем тут долго толковать, я просто голову потерял.
Не попала ли она в тюрьму, а го и в Сибирь? Может быть, ее, боже сохрани, уже и на свете нет? Что только не случается в наше время!
Я-то еще ничего, я мужчина, креплюсь, скрываю свою тревогу, сокрушаюсь тайком, виду не подаю, а мать совсем извелась. Все время плачет, слезами заливается, - сердце болит, глядя на нее. А тут еще стала меня попрекать: зачем отпустил дочку в Москву и почему ничего не делаю, не еду искать ее? Легко сказать - бросай свое дело, за которое приходится держаться руками и ногами, и отправляйся искать иголку в стоге сена. Адреса у меня нет, вернее всего, Бейлка не прописана. Где она, я не имею ни малейшего представления, попробуй найди ее в Москве, в таком огромном городе!
Но моя старуха знать ничего не хочет - езжай и езжай! Что поделаешь мать! И она бы, конечно, добилась своего, если бы не пришла весть о дочери. Вот послушайте.
2
У нас в городе живет немец по имени Карл Винтер.
Сам он колбасник, и отец его, и дед, а может быть, и прадед тоже жили у нас в городе и промышляли колбасами.
Прожив столько лет среди евреев, он, верите ли, разговаривает по-еврейски, как мы с вами. Еврейские поговорки знает, шутки, обычаи. Безошибочно скажет вам, когда судный день, когда пурим, а когда праздник торы. Короче говоря, если бы не его дружба с пивной бочкой, не его красная шея и опухшее лицо, вы ни за что не угадали бы в нем немца.
Однажды этот Карл Винтер останавливает меня на улице.
- Здравствуйте, герр Ройтман! - говорит. - Поздравляю вас. Поздравляю вас, сват! И вас и себя поздравляю!..
И смотрит на меня своими маленькими смеющимися глазками: ну-ка угадай, мол, что я имею в виду!
Я стою перед ним и думаю: хватил, наверно, лишнего...
Кто его знает, что там бродит в его пьяной голове.
- С чем вы меня поздравляете, герр Винтер? Что вы хотите сказать?
- Очень просто, реб Меер. Мы с вами породнились, и нас следует поздравить...
И живот его колышется от смеха, и тройной подбородок, и толстые щеки... Человек прямо задыхается от смеха.
Я подумал: "Отведал бы ты моих горестей, ты бы не смеялся".
- Вам, господин Винтер, весело, - говорю, - вот вы и смеетесь, а мне шутки в голову не идут...
- Никаких шуток, господин Ройтман, - говорит он уже серьезно, - мы с вами породнились! Мой сын женился на вашей дочери, дай им бог счастья...
Я, все еще уверенный, что он пьян и болтает вздор, говорю: