-- Ты что, спятил? -- вырвалось у меня. -- Радуйся, что сам цел, грабьармия чертова!
-- Да ты не представляешь себе, что там находится.
Всю ночь ходит из угла в угол.
Прослышал о трофеях санитар-удмурт ("полтора удмурта" -- называли его). Он был всегда голоден, и мы его подкармливали, благо у всех был дополнительный офицерский паек. Однажды не доследили, он сожрал у Черняка весь запас геморроидальных свечей, приняв их за конфеты.
Полтора удмурта тут же отыскал солдата из охраны, в распоряжении которого был немецкий битюг с повозкой-платформой.
И вот с рассветом следующего дня организуется, тайно от медперсонала, конечно, экспедиция на аэродром, где остался разбитый при посадке бомбардировщик. Участники ее заявились лишь глубокой ночью, волоча какие-то тюки. Оказалось, это штуки материи. Распихали штуки под все кровати. "Успокоились?" -- спрашиваю. "Это чепуха", -- отвечает Полтора удмурта. -Во дворе остался почти полный воз и еще добра ездок на десять".
Остаток Полтора удмурта разместил в каком-то сарае, и жизнь наша стала волшебной.
-- Ребята! -- радостно вскричал лейтенант, влетев в палату. -- Больше госпитальное говно не едим!
Выяснилось: за одну штуку сукна поляк, хозяин ближайшего кафе, обязался кормить и поить нашу палату до полного выздоровления.
...Страшная война вывернула наизнанку все моральные нормы.
"Не убий!" Но убийство было нашей первой и тогда единственной профессией.
"Не желай ни жены ближнего, ни вола его, ни осла его..."
Не знаю, как насчет жены, а вот насчет вола и осла, тем более оставшихся без хозяев, тут и сомнений не было.
Помню анекдот этих лет, весьма лестный для нас, летчиков-штурмовиков.
Встречаются штурмовик "ИЛ-2" и транспортник "ЛИ-2", в просторечии "Дуглас".
"Ты почему горбат?" -- спрашивает "Дуглас" у штурмовика.
"На мне вся война едет! -- отвечает "ИЛ-2". -- А ты почему толст и брюхат?"
"А я всю войну торгую да подворовываю", -- отвечает "ЛИ-2".
Местные жители, за редким исключением, вещи не брали. Чужое! Мы были куда менее щепетильны.
Оправданий было достаточно: немцы у нас полстраны сожгли, разорили.
Наше воровство было узаконено и называлось "разжиться трофеями": Сталин особым приказом разрешил отправлять из поверженных немецких городов посылки. Порой сознательно, но чаще не отдавая себе отчета, солдаты опускались до уровня своих заклятых врагов, рыскавших по русским деревням в поисках "млека", "яик", одежды...
Мы посылок не отправляли. Впрочем, может быть, потому, что не входили в поверженные города первыми... Тем не менее мне становилось не по себе, когда узнавал о "шалостях" пехоты-великомученицы. В местном театрике кресла были обиты вельветом и бархатом. Пехота оборвала на портянки. Исчез и занавес. Мое -- мое, а твое -- мое...
Не одобрял я и лейтенанта, не долетевшего на парад Победы.
Но отказаться от дармовой вкуснятины?! Остаться в единственном числе на больничном осточертевшем дерьме? "Что я, Рахметов, из принципа спать на гвоздях?" -- помнится, сказал я самому себе.
Каждый день ходили мы в кафе. Все, кроме бедного Черняка, которому такие прогулки были еще не по силам, и мы приносили ему лук, яички, хлеб сказочной белизны. Лейтенант был человеком широким, на "штуки" не скупился, и пир продолжался.
Как-то привезли в госпиталь молоденьких солдат. Все до одного без глаз. Старшина показывал им, как вкладывать в гранату запал. Запал не входил, это был запал от противотанковой мины, случайно попавший вместе с обычными, чуть подлиннее, и старшина ударил по нему ладонью. И вот привезли слепых...
Вылечить безглазых нельзя, им это объяснили; ребята не верили, требовали, чтоб их отправили в Москву, где "все могут..."
А как отправлять слепых? Поезд стоит одну минуту. Нужны люди, которые хотя бы подсадили их, показали, где поручни вагона. Кто будет это делать? Попросили нас. Довезти до станции, помочь несчастным ребятам.
Госпиталь к этому времени нам всем изрядно надоел, и сама по себе возникла идея удрать, воспользовавшись случаем, вместе со слепыми. К дому ближе... Я шепнул об этом затосковавшему Зубу, и он мою мысль одобрил немедля. Затолкали расставленных вдоль всего перрона слепых в вагоны и, едва поезд тронулся, прыгнули вслед за ними.
Прибыли в Москву. Идем по перрону в своих полосатых госпитальных пижамах, без документов. Очень похожи на узников Освенцима, о которых тогда писали. "Документы!" -- спросил патруль у выхода. Зуб махнул рукой в сторону поезда: мол, там. У сопровождающих... Простились мы с ним -- навсегда. Ковыляю к дому.
Родные получили мои письма. Месяца два назад. Мол, жив-здоров, война вот-вот кончится. Ждите!
Дождались... Отец и брат только что вернулись с фронта ранеными. Мать кинулась ко мне. Об этом лучше не говорить. Что тут скажешь!
Но ведь, при всей радости возвращения, нужно есть-пить. Дома-то хоть шаром покати. Карточка, продаттестат, где они? В Польше остались.
Ковыляю к военному коменданту. Услышал он, что документов у меня нет, разразился незлым тихим словом. "Задержим вторично, -- рявкнул на прощанье, -- трибунал!"
Дали мне аттестат на четыре дня. Получил сухарь и бо-ольшую ржавую селедку -- на всю обратную дорогу...
Еду в свою Польшу, и гудит в голове, под перестук колес: "Без бу-маж-ки ты бу-каш-ка... Без бу-маж-ки ты..."
Вернулся в столицу с бумажкой. Не сразу, конечно. Это был последний дар нашей спасительницы Евгении Афанасьевны и Черняка, свадьбы которых все-таки дождался.
И тут произошла удивительная встреча. Удивительная даже для этой сумасшедшей войны, где все дни были удивительными.
В московском госпитале кидается мне навстречу стройный молодцеватый человек в пижаме. Рукава только вот болтаются. Рук, что ли, нет? Кричит в восторге:
-- Земляк! Здорово! Как хорошо, что встретились! Раз ты со мной, не пропадем!...
Я таращусь на него. Лицо незнакомое, худющее. Бледен, как все в госпитале. Никак вспомнить не могу, где `встречались. Нет, не видал никогда.
Долго и нудно отпираюсь: мол, какие мы друзья.. В первый раз вижу.
-- Не помнишь? -- изумленно воскликнул он. -- Ты привозил своего Оськина! А мне давал прикурить!
Меня как током ударило. Вспомнил, как не вспомнить!
Последняя военная зима. Отвожу в госпиталь Оськина, нашего замкомандира. Отыскала его пуля.
Ближайший госпиталь -- танковый. Страшнее зрелища нет. Тот же навал раненых вокруг, на земле, да только обгорелых до кости...
Не берут Оськина. Я еще не знал, что и меня ждет такая же судьба. Самого-то себя я откричать не смог. Не до того мне было. Оськина откричал.
Укладываю его на кровать, рядом лежит какой-то парень. Лицо черное, сгоревшее, в струпьях. Кистей рук нет, бинты у локтей. Он что-то мычит, понять невозможно. Пробежал санитар, крикнул на бегу: -- Попои его! Из утки попои!
А как попоить, когда губы у парня спеклись. Сплошная рана. Решился, чуть развел губы, всунул утку с водой. У Оськина с собой коробка сигар. Я взял сигару, всунул раненому в рот, мол, покури. И уехал к себе в полк, забыв и Оськина и, тем более, его неведомого мне соседа.