— Никуда не торопишься?
— Тороплюсь, — улыбнулся мальчик, — мир посмотреть.
— А, так ты, как и я, в бродягах, — закивал Ларик, раскладывая на берегу штаны, рубаху, куртку и сапоги, — все было сильно поношенное, латанное, а обувка — еще и протертая до дыр на сгибах. — Ну, вместе — оно веселее будет по миру шататься. Согласен?
— Согласен, — кивнул Мелин, присаживаясь на ближайший камень. — А зачем тебе мордобойское дело?
— Понимаешь, я иногда в потешных боях деньгу добываю, — Ларик вновь вытер нос и сел на песок — погреться на солнышке — вытянул к воде свои тощие длинные ноги с опухшими коленями. — На палках умею, на кулаках. Правда, плохо умею — все больше в битых хожу. Но за синяки и нос разбитый тоже неплохо платят. А мне бы хотелось побеждать чаще. За победу ведь монетка побольше и самому приятней, да и от людей уважение.
— За синяки платят? — изумился мальчик.
— Конечно. Неужто ты не слыхал про потешные бои да про то, как об заклад бьются? Э… Да ты совсем зеленый стручок — в самом деле, жизни не знаешь. Хотя, оно и видно: ишь, ручки-то у тебя какие холеные. Да и репа — не на скудных харчах, видать, росла. Из богатой семьи? — и подмигнул Мелину.
Тот нахмурился и спрятал руки за спину.
— Ладно, не дуйся, — усмехнулся Ларик и взялся за объемный мешок, что лежал под кустами в тени. — Мне, в общем-то, все равно, откуда ты и куда бежишь — я сам такой. Садись — пшеничной лепешкой угощу.
— А я тебя — яблоками! — Мелин с готовностью схватился за свои запасы.
Глава четвертая
Кто хоть раз сидел на теплом песчаном берегу реки, под лучами солнца, в безветренную погоду и ел пшеничный хлеб с яблоком и вдыхал запахи осоки, тот знает, какое это наслаждение. Наверное, даже короли и лорды не поспорят с тем, что это здорово.
Именно так думал юный принц Мелин. Он уписывал за обе щеки чуть подсохшую и поэтому хрустящую лепешку и откусывал, брызгая соком, большие куски от желтых крутых боков кисловатого яблока. То же самое, но намного быстрее, проделывал Ларик. Потому что он был голоднее, а еще — он привык есть быстро, чтоб другие не обогнали.
— Семья у нас хорошая была, — рассказывал юноша, не отрываясь от еды. — Все, как положено: папа, мама, нас, детей, пятеро. Пока папа жив был — беды не знали: всем всего хватало, и еды, и одежи, и тепла, простора в доме. Отец у меня рыбачил знатно. А потом в одну из зим провалился он на реке под лед и утоп. Мда, вот так бывает, — Ларик вздохнул, вспомнив то горестное время. — Осталась мама наша одна да с пятью желторотами. Я старший был — сам ходил рыбачить. Но что мои уловы по сравнению в папиными? Вот тогда-то и научился быстро жевать, — хмыкнул, глядя на реку. — Потом еще хуже стало — напала на нашу деревню хворь нехорошая: горло у людей опухало, и сгорал человек от жара за три дня, а то и быстрее. Страшная хворь. Унесла она и мамку мою, и сестричек, и братиков. Я только и остался, самый старший — мне тогда лет тринадцать было. Пока всех схоронил, ни кола, ни двора не осталось — все распродал, раздарил. А как по-другому то? И отцу святому дай, чтоб службу справил, как положено, и носильщикам, чтоб гроб до кладбища донесли, и могильщикам, чтоб яму раскопали да закопали, и поминки ж надо делать, чтоб о покойнике никто плохого не сказал. Все я сделал, что мог, последний долг родным своим отдал. И не думаю, что попрекнут они меня на том свете… Ну, с мертвыми распрощался — надо дальше жить. А жить и нечем. В нахлебники я пошел. Ой, несладко в нахлебниках. Работы столько было, что кони тягловые наверно меньше работают. Позеленевшей коркой, кружкой воды — всем попрекали, словно дармоед я какой. Потому собрал все, что мог, своё, и пошел в бродяги…
Мелин слушал, широко раскрыв глаза, и в них поблескивали невольные слезы. Рассказ Ларика был короток и прост, без оханий и жалоб, но те несчастия, про которые он говорил, вдруг перевесили все горести принца. Но все-таки Мелин ни на минуту не пожалел, что покинул Кленовую усадьбу. Наоборот, посчитал, что все вышло так, как и нужно было. Если бы он не встретил Ларика-Плаксу, то не узнал бы о том, что есть на свете беды страшней и горше.
— Уже два года хожу-брожу по Лагаро, — говорил, меж тем, Ларик, рисуя большим пальцем ноги какие-то цветы на песке. — И много повидал, много узнал. Как только на хлеб ни зарабатывал. И в трактире прислуживал — плошки, чашки мыл, и в кузне мехи раздувал, да тяжело это мне далось, и у скорняка кожи мял. Бывало, каюсь, приворовывал, — тут парень покраснел и опустил глаза в коленки, — да только с голодухи это было. Потом вот открыл еще способ деньги добывать, — и пару раз ударил кулаком в воздух, иллюстрируя найденный способ. — Связался в свое время с одним таким бойцом — прислуживал ему. Он мне и показал кое-что из мордобойного дела, разъяснил, что и как в нем. Попробовал я раз, попробовал два. Дело нехитрое — бейся, пока ноги держат. Даже побитому заплатят — за то, что побои терпел, с арены не уходил. А если большие ставки на боях, так и побитому больше перепадает. Правда, и драка тогда бывает жесткой — для красоты картины, — последнее сказал важно, слегка растягивая слова. — Это мне так один хозяин бойцовского дома объяснил. Чем красивше драка, тем больше зрителей, тем больше ставок…
— А не страшно? — спросил Мелин.
— Первое время было страшно. Потом привык. К тому же мои противники такие же, как я — недоросли были. Наши бои так и называются — цыплячьи. Есть еще заячьи драки — там парни постарше махаются, лет им по двадцать. А есть бои бычьи — вот уж там и убить могут. Ударил в висок или в печень слишком сильно — и выноси ногами вперед. Зато победитель много монеты звонкой забирает… Вот вырасту, поднаторею в заячьих драках и тогда уж стану метелить быков! Предлагаю и тебе этим делом заняться, если, конечно, других планов нет. Способности к мордобою у тебя — то, что надо. Тут уж ты мне поверь.
— Я подумаю, — пообещал мальчик. — А сейчас ты куда?
— В село Оброти. Там через пару дней праздник Веселых снопов. Гуляния, угощение. Конечно, и потешные бои будут. Думаю неплохо там заработать. Справлю себе новую куртку, башмаки, — Ларик говорил мечтательно. — Зима не за горами — надо бы похлопотать.
Мелин покивал головой, внезапно сообразив, что, в самом деле, еще два месяца, и ударят декабрьские морозы. А зимы в Лагаро были снежными и холодными, многие реки, даже такие большие как Вирка, замерзали.
— Ну, на зиму мы в город подадимся, — продолжал Ларик, проверяя, не высохла ль рубаха. — Найдем там работу в каком-нибудь кабаке или богатом доме: печи топить, воду носить, на кухне прислуживать, — это дело мне знакомое, и тебя научу. Если хорошую одежонку заимею, легче будет пристроиться. Господа не любят оборванцев всяких нанимать. Ну, что? Ты со мной?
— Конечно! — с готовностью согласился мальчик.
Мелин уже твердо решил, что Ларик-Плакса будет его проводником в том новом мире, в который он попал. Одному, чувствовал он, никак не справиться.
— Тогда собираемся, братишка, и — в путь дорогу. Надо до темноты хоть ночлег какой найти. А то в лесу опасно ночью.
Говорить Мелину 'собирайся' было лишним. Поскольку больше времени для сборов понадобилось самому Ларику. Он довольно долго возился с ветхой курткой, которая не до конца высохла: завязывал какие-то там шнурочки, сцеплял крючочки. Наконец, облачившись и забросив на плечо мешок, он махнул рукой куда-то на запад:
— Оброти там. Вперед!
Мелин, терпеливо ждавший окончания сборов, точно так же поступил со своей поклажей, и оба мальчика, балагуря о том, о сем, потопали по берегу реки. Туда, куда текла вода. Идти по упругому песку было легко и приятно.
— Что за речка? — спрашивал принц.
— Речка Резвая, — отвечал Ларик. — Красиво ее назвали, да?
Мелин согласился.
— Она сама красивая, — продолжал юноша. — И большая. В нее впадает Вирка. А сама Резвая течет на запад, к Тусклому морю. Это очень далеко — все Лагаро надо пройти, а за Лагаро — графство Жунн и ничейные Пустые земли. Вот уж за ними — Тусклое море. Берега его — все сплошь неприступные скалы. Нет там ни одной бухты, чтоб кораблям приставать удобно было. Потому-то те земли никому не нужны. Ни торговать, ни хлеб растить, ни садов разбивать там невозможно…
— Тебя учили географии? — спросил Мелин, дивясь познаниям крестьянского сына.
— Гра-графия? — в свою очередь подивился непонятному слову Ларик. — Это что такое?
— Наука о том, какие моря, реки, горы, долины и страны есть на белом свете.
— А, — протянул Ларик. — Неа, не учился я такой науке… Хы, гра-графия… Просто в одну из зим я прислуживал в южном Тэльграде старичку интересному. К нему всякие важные господа сыновей своих в учебу водили. Вот про эти самые горы да реки он им и рассказывал. А я, бывало, дров в комнаты наношу, камин да грубку растоплю, приберу щепки да мусор, а сам сяду за сундук дубовый и слушаю, как мой хозяин лентяям шелковым всякое интересное про страны дальние рассказывает. Он вроде и замечал, что я ухо приклеиваю, а не гонял — добрый был старичок… Думаю вот: может и эту зиму у него переждать? Побалуемся в Обротях и можем на юг двинуть — в Тэльград.
— Твой хозяин, наверно, был учителем этой самой географии, — засмеялся Мелин.
— Должно быть, — кивнул Ларик. — А ты что ж? Учился, раз слова такие мудреные знаешь?
Принц кивнул.
— Что ж. Стало быть, ты, в самом деле, не из простой семейки, — хитро ухмыльнулся парень.
Тут он заметил, как потемнело лицо у мальчика, и поспешил его успокоить:
— Ладно, не надувайся снова. А то мало ли, навешаешь мне еще люлей. А мне того тычка в живот хватило — ей-ей… Ну, любопытный я, так это ж простить легко. У меня, может, давно компании поболтать не было. Так что, не дуйся.
— Я просто из дома убежал, — вдруг признался, вздохнув, Мелин. — Мама моя умерла, давно-давно. А отец меня не любит, даже видеть не хочет…
— Это еще почему? Ты ж вроде парень боевой!
— У моего отца новая жена и новые дети. Вот так. А я — лишний, — последнее принц процедил сквозь зубы и в сторону.
Ларик пожал плечами. Он был не особо силен в разборе проблем такого рода, поэтому, чуть поразмыслив, сказал следующее, вполне подходящее крестьянскому сыну:
— Ну, оно в жизни всякое бывает. Может, это дело временное. Отец родной все-таки… Может, тебе стоит возвратиться? Я б тебя провел…
— Да ни за что! — внезапно выкрикнул Мелин: слишком живо вспыхнули в его памяти и объявление герольдом воли короля, и маки на полотне, над которыми он трудился, прикусив в порыве старательности язык, и пожираемый огнем свиток со стихами, что писал для отца, и еще кое-что. — Никогда! Потому что… потому что… Да! Знаешь? Ведь мой отец убил мою мать! Вот почему! Он мне враг навечно!
Наконец-то сказал то, что его давно мучило и просилось стать высказанным. Пусть даже вот так — первому встречному, совершенно незнакомому парню, заплатанному бродяге, лохматой деревенщине. Ах, как стало легко, с каким наслаждением вздохнул он — словно какие-то обручи с груди упали и позволили полнее дышать. И слезы вдруг брызнули из глаз. Слезы уже не детские, а слезы человека, который вдруг осознал свою беспомощность и безысходность своего положения. И слезы тоже принесли облегчение.