По-видимому, в одном из депрессивных состояний он добивался той роковой дуэли, во время которой смертельная рана подсекла его жизнь.
В связи с приступами маниакально-депрессивного состояния у Пушкина мы должны связать другую яркую особенность его психики, а именно: его резко патологическую сексуальность, выражавшуюся в чрезмерной похотливости, сексуальном цинизме и извращений половых влечений. О своей патологической сексуальности сам Пушкин в одном послании к Ф. Ф. Юрьеву так описывает себя:
"А я, повеса вечно праздный,
Потомок негров безобразный,
Взрощенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний". (Цит. по Губеру: "Дон-Жуанский список Пушкина", Петроград, 1923г.).
"Бешенство желания" носило прямо резко патологический характер похотливости, о чем ярко свидетельствуют его современники. Лицейский товарищ поэта, Комовский (статьи и материалы Грота, изд. 2-е, "Пушкин его лицейские товарищи и наставники"), характеризует его таким образом:
"Пушкин любил приносить жертвы Бахусу и, вернее, волочился за хорошенькими актрисами гр. Толстого, причем проявлялись в нем вся пылкость и сладострастие африканской природы. Пушкин был до того женолюбив, что, будучи еще 15 или 16 лет, от одного прикосновения к руке танцующей во время лицейских балов взор его пылал, и он пылал, и он пыхтел, сопел, как ретивый конь среди молодого табуна".
Другой его лицейский товарищ, знавший его хорошо, барон М. А. Корф, так говорит о нем (цит. там же): "В лицее он превосходил всех чувственностью, а после в свете предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. Должно дивиться как здоровье и талант его выдержали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его часто на край могилы. Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; и в обоих он ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в отдаленном цинизме по этой части. Злые насмешки часто в самых отвратительных картинах над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями общественными и семейными-это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал. Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата".
И, действительно, цинизм, утонченный разврат, стратегия сластолюбца-соблазнителя заполняли другую часть содержания жизни Пушкина и, что замечательно, когда он заболевал венерической болезнью, друзья его радовались:
наконец-то он, прикованный, напишет в уединении большое произведение.
При встречах с женщинами Пушкин мгновенно загорался, стремительно и бурно налетала на него любовь, и также скоро угасала в нем. "Hатали (говорит он про свою жену) - моя сто тринадцатая любовь", -признавался он княгине Вяземской.
"Более или менее я был влюблен во всех хорошеньких женщин, которых знал (говорит он в другом месте). Все они изрядно надо мной посмеялись, все, за одним единственным исключением, кокетничали со мной".
Из этого надо делать вывод, что и к серьезной и глубокой любви Пушкин не был способен, и что здесь, как и везде, вся его натура, была поверхностна в отношении любви. Ему нужно было легкое отношение к женщинам. Если же женщина была ему недоступна в смысле физического обладания, то он буквально готов был сойти с ума, и нарастающее чувство обычно протекало как тяжелая болезнь, сопровождаемая бурными пароксизмами.
Еще более замечательно, что даже известная содержательница публичного дома в Петербурге, Софья Астафьевна, жаловалась полиции на "безнравственность"
Пушкина, который "развращает ее овечек".
Отсюда понятно будет, почему в тогдашних светских и бюрократических кругах общества, где бывал Пушкин, его боялись как развратника настолько,что в резузьтате правительству приходилось ссылать его куда-нибудь в ссылку. Его высылали в Одессу, Кишинев. Здесь его поведение принимало тот же характер, и его высылали в другое место и т. д.
О том, как боялись цинизма и развратного поведения Пушкина, характеризует и следующий отрывок из дневника соседа по имению А. H. Вульфа: "Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники. Мне это весьма неприятно, ибо оттого пострадает доброе имя сестры и матери, а сестре, и других ради причин, это вредно" ("Пушкин и его современники", выпуск XXI, стр. 19).
Как все патологические эротоманы, Пушкин был фетишист: образ женской ноги всего ярче зажигал его эротическую фантазию. Это общеизвестно, об этом свидетельствуют многочисленные стихи и рисунки, набросанные в черновых его рукописях. Один ученый и пушкинианец-проф. Сумцов-написал специальную работу о женской ножке в поэзии Пушкина.
Если о фетишизме Пушкина ученый мог написать работу, то тем более можно написать целую книгу о патологической ревности Пушкина, которая могла принимать у него фантастические размеры и которая всегда была злокачественным осложнением патологической сексуальности Пушкина. Ревность Пушкина поедом ела его в продолжении всей его жизни, по всякому ничтожному поводу, и приняла грандиозные размеры во время женитьбы Пушкина.
Сестра Пушкина, Ольга Сергеевна Павлищева, в одном письме так характеризовала страдания брата в начале 30-х годов:
"Брат говорил мне, что иногда чувствует себя самым несчастным существом, существом, близким к сумасшествию, когда видит свою жену разговаривающей и танцующей на балах с красивыми молодыми людьми: уже одно прикосновение чужих мужских рук к ее руке причиняет ему приливы крови к голове, и тогда на него находит мысль, не дающая ему покоя, что жена его, оставаясь ему верной, может изменять мысленно... Александр мне сказал о возможности не физического предпочтения его, которое по благочестию и благородству Hаташи предполагать в ней просто грешно, но о возможности предпочтения мысленно других перед ним".
(Из семейной хроники "Воспоминания о Пушкине". А. Павлищева, стр. 298).
Вообще вся семейная драма Пушкина, приведшая его к роковому концу, разыгралась на почве этой патологической ревности. Пушкин, видя в женщине предмет чувственного обожания, в то же самое время если не вполне ненавидел женщину то, по крайней мере, ее очень и очень низко ставил: он считает ее существом низшего порядка, лживым, злым, коварным и душевно грубым.
В эстетическую чуткость женщины он совершенно не верил, он говорил: "Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью, самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии" (цит. "Дон-Жуанский список", стр. 29).
Тут напрашивается невольно один вопрос: как Пушкин, певший столько дифирамб женской ножке, любви, автор страстных элегий, комплиментов, признаний, пестрящих в букете его творчества, в то же самое время дает такой отзыв о женщине и высказывает такое отношение к ней?
Здесь больше всего сказывается патологическая сексуальность Пушкина, которая служила ему лишь объектом возбуждения в самом грубом смысле для его творчества, как водка для алкоголика, который, презирая в душе эту водку, не может от нее отстать.
Это отношение к женщине в одну из трезвых своих минут Пушкин высказал в следующем стихотворении:
"Стон лиры верной не коснется
Их легкой ветреной души;
Hечисто их воображенье,
Hе понимают нас они,
И признак Бога, вдохновенье,
Для них и чуждо и смешно.
Когда на память мне невольно
Придет внушенный ими стих,
Я содрагаюсь, сразу больно
Мне, стыдно идолов моих.
К чему, несчастный, я стремился?
Пред кем унизил гордый ум?
Кого восторго,в чистых дум
Боготворить не устыдился?"
Так раскаивается и стыдится Пушкин за свою патетическую эротоманию, как алкоголик в минуту трезвости, ибо у трезвого Пушкина женский вопрос решается просто в следующем его четверостишии:
"Умна восточная система
И прав обычай стариков:
Оне родились для гарема
Иль для неволи теремов".