- Звонила Светлана Иосифовна, - помощник пятясь уже отступал к двери, - когда она может вас увидеть?
Напоминание о дочери вновь озаботило его, возвращая к повседневным неприятностям. Он по-своему любил эту угловатую девочку с неизменной тенью улыбки на продолговатом лице, баловал как умел, издалека следил за ее развитием, но, к его досаде, с возрастом у нее стал заметно проявляться характер ее матери: душевная неустойчивость, склонность к излишнему общению, глубоко затаенное упрямство. К тому же, в последнее время он заметил, что она скрывает какую-то очень существенную и недоступную ему часть своей жизни, и это было особенно нестерпимо. "Лучше бы уж ей, сетовал он про себя, - купечествовать, вроде братца, - по крайней мере, всё на виду!"
И потом, эта необъяснимая тяга к евреям! Они, как доносил Лаврентий, вились вокруг нее целыми стаями. Из них она выбирала себе друзей и провожатых, с ними проводила свободные часы, среди них выбрала своего первого поклонника, от которого пришлось избавляться с помощью того же Лаврентия. Со вторым тоже обошлось не без хлопот, хоть ей и это не пошло впрок, только слезливости прибавилось.
С этим народцем у него были особые счеты. В молодости он мало обращал на них внимания, принимал как неизбежное зло или досадную издержку всякого рискованного дела. Но с годами его отношение к ним уверенно менялось. Чем выше он поднимался, тем чаще приходилось с ними сталкиваться, каждый раз раздражаясь сквозящим в них снисходительным высокомерием. В конце концов он возненавидел в них всё: привычку по любому поводу или без повода сыпать цитатами, свойственную им внимательность к мелочам, самомнение, даже небрежность в одежде, граничащую с неряшливостью.
Он никогда не мог простить им иронических улыбочек во время его выступлений, заносчи-вых реплик из зала, многозначительных смешков у себя за спиной. Одно лишь воспоминание об этом ввергало его в тихое исступление. "Болтуны несчастные, - внутренне трясся он, - пархатая сволочь!"
В нем всплыло вдруг давнее, радековское: - У нас со Сталиным расхождения по аграрному вопросу: я хочу, чтобы в земле лежал он, а он хочет наоборот.
"Болтун, талмудист вшивый! Вздумал перехитрить самого Сталина! Только не родился еще тот человек, у которого бы это получилось! Поди теперь, изучай аграрный вопрос в преиспод-ней, теоретик х..!"
Им, этим трепачам от марксизма, и в голову не приходило, что, кроме науки словесных перепалок, которой они упивались, словно глухари, существует еще куда более насущная для политика наука командовать, управлять, властвовать, что в этой-то науке он, в отличие от них, плавает, как рыба в воде, и здесь любой из них по сравнению с ним просто слепой щенок. В полном согласии с его сценарием они в конце концов передушили друг друга собственными руками.
Но даже те, что остались, служа ему не за страх, а за совесть, продолжали раздражать его своим рвением, услужливой эластичностью, вязким гостеприимством. Взять хоть того же Мехлиса: суетливая, готовая на все балаболка. И чего только нашла его дочь в этом пустом и хлопотливом народце?..
- Всё?
- Так точно, Иосиф Виссарионович.
- Успеет, - отмахнулся он и, снисходя, обласкал. - Ну, что ходишь, как в воду опущенный? Бабу забыть не можешь? Дрянь твоя баба, враг, изменница. Мало ли у нас других, настоящих советских женщин? Будет тебе жена, я тебе гарантирую. Иди...
Возвращаясь к прерванному размышлению, он вновь, в который раз за последние дни, подумал о Золотареве. "Таких вот надо выдвигать, не испорченных теоретической болтовней. - Ему вспомнилось, с каким нескрываемым обожанием въедался в него своими васильковыми глазами этот русоволосый детина. - Гнать, гнать пархатых трепачей вместе с толстыми боровами, вроде рыбного министра. С такими, как этот синеглазый туляк, куда надежнее. Справится с Курилами - дать ему министерство".
Ближе к ночи его принялась одолевать усталость: сказывался возраст. Он обессиленно прикрыл веки, и ни с того, ни с сего ему пригрезился вечер в Бакинской тюрьме, перед вторым побегом.
Тогда, помнится, он с утра резался в очко с камерной головкой из местного ворья. Карта к нему шла счастливая, от козырей в глазах рябило, он снимал банк за банком, и когда наконец партнеры выпотрошились вчистую, один из них, знаменитый городской налетчик Самед Багиров, срывая зло, блеснул в его сторону откровенной издевкой:
- Скажи, Сосо, правду говорят, что ты осетинский еврей, уж больно тебе везет?
Дорого потом обошлась смельчаку в сердцах оброненная шуточка, но тогда, в тот душный вечер, под перекрестной пыткой нескольких пар глаз, ему стоило немалого труда и выдержки смирить себя и не броситься на обидчика.
Даже сейчас, в свинцовой полудреме, подспудно сознавая нереальность случайного видения, он при одном воспоминании об этом на мгновение обморочно захлебнулся от бешенства...
- Скажи, Сосо, правду говорят, что ты осетинский еврей, уж больно тебе везет?..
С этой ненавистной дразнилкой в памяти он и забылся до следующего полудня.
3
- Ну как, опомнился, пришел в себя? - Он поднял на помощника тяжелые глаза: тот стоял перед ним, как всегда, чуть сбоку от стола, глядя на него с услужливой готовностью. - Ты думал, партия оставит тебя в трудный час, а партия о тебе, как видишь, не забыла, партия нашла тебе настоящую советскую женщину, товарища, подругу. Живи теперь с ней и радуйся, такая не продаст, не предаст, не обманет, а главное, язык за зубами умеет держать. - Он даже не старался скрыть издевки. - Она за это ха-ароший оклад получает. Доволен?
- Спасибо, дорогой Иосиф Виссарионович. Ваше слово для меня - закон. Тот в явном волнении переступил с ноги на ногу, судорожно сглотнул, веки было опустились, но тут же вновь испуганно вздернулись вверх. - Я - солдат партии, ваш солдат, товарищ Сталин.
Он-то доподлинно знал, что творится сейчас на душе у стоявшего перед ним пергаментного истукана: арестованную жену свою тот обожал, об этом ему было доложено давно и со всякими пикантными подробностями, он, грешным делом, любил именно эти подробности, но тем круче укреплялась в нем уверенность в правоте принятого им и уже осуществленного решения. "Баба с возу - кобыле легче, - не удержался, чтобы не позлорадствовать, он, - а то совсем в подолах запутаемся, не она - первая, не она - последняя!"
Ему вдруг вспомнилась, и он, как всегда в таких случаях, на короткий миг внутренне обом-лел, его первая женитьба, когда сам поддался своей первой в жизни слабости, которая, впрочем, оказалась и последней: "Зачем я только тебя встретил на свою голову! - В эту минуту, изнывая душою, он презирал самого себя. - Зачем ты ходишь за мной по пятам, Кеке!"
Это было так неправдоподобно давно, что с высоты его теперешнего положения и времени казалось ему призрачным наваждением. Он бы даже не мог теперь сказать с уверенностью, любил ли он ее. Те поры отложили в нем, в его душе, в его сознании не образ отдельного человека или цельного события, а скорее всего острое ощущение провальной потери. От нее же самой, от Кеке, в памяти остались лишь отсвет сиявшего в ней умиротворения да слова песни, которую она обычно напевала перед сном.
С нею у него из жизни ушла первая и последняя его привязанность, после чего он оконча-тельно оглох сердцем и словно бы одеревенел. Даже воспоминания о той поре вызывали в нем мутное остервенение. Сына от этого брака, самим своим существованием напоминавшего ему прошлое, он терпеть не мог и поэтому без сожаления поступился им, когда пришлось выбирать между политикой и отцовством.
Еще на ее похоронах он дал себе слово отсечь от себя все, что отныне могло помешать ему оседлать собственную судьбу. Помнится, встретив друга детства и тезку - Сосо Ирамишвили, ставшего к тому времени из-за раскола партии его политическим противником - меньшевиком (хотя уже тогда ему были глубоко безразличны и те, и другие), он так и определил свое состояние:
- Знаешь, Сосо, только она еще умела смягчать меня. Теперь мне никого не жаль, теперь мое сердце из камня.
Все это мгновенно пронеслось в нем, и, злясь на себя за летучее это слабодушие, он буркнул куда-то в стол перед собою, а затем в сторону от стола, в окно:
- Ну что там у тебя еще?.. Только короче.
- Вы приказывали доставить из музея оригинал поэмы Горького с вашей резолюцией. - Помощник с почтительной осторожностью положил на край стола пожелтевшую от времени рукопись. - Прошу вас, Иосиф Виссарионович...
Ах, эта дурацкая история! В свое время, в одном из застолий у Горького на Никитской, где слезливый романист изводил гостей своей поэмкой про девушку, для которой в награду за любовную верность смерть щадит ее парня, он, обхаживая капризного, но необходимого ему тогда старика, начертал у того прямо на рукописи: "Эта штука посильнее чем "Фауст" Гёте. Любовь побеждает смерть". Начертал и вскоре забыл об этом, мало ли какой чепухи ни прихо-дилось ему писать ради сиюминутной пользы дела! Но как-то на одном из "мальчишников", которые он по старой довоенной памяти еще изредка устраивал у себя на даче, покойный Лешка Толстой, в промежутках между двумя сальными анекдотами, рассказал ему (знал, чем потрафить благодетелю титулованный льстец!) курьезный случай с одним сообразительным литературове-дом, который состряпал и защитил докторскую диссертацию по поводу отсутствия в его резолю-ции запятой перед словом "чем". Хитрец, со ссылками на классиков и экскурсами в тайны языковой семантики, доказывал, что "великий вождь всех времен и народов", выпустив эту злополучную запятую, совершил революцию в современной пунктуации. Вскоре он было забыл об этом, но на днях, подписывая постановление о сооружении памятника незадачливому классику, вновь вспомнил и приказал доставить ему оригинал. Боже мой, сколько их развелось за последние годы, этих услужливых прохиндеев, готовых заложить душу дьяволу и доказать все, что угодно, в обмен на хлебное место в его орбите!
- Ладно, оставь, - брезгливо поморщился он.
- Что еще?
- Патриарх в приемной, Иосиф Виссарионович,- понимающе подобрался тот. - Вы назначили на два тридцать. Сейчас, - он мельком, с предупредительной цепкостью взглянул на часы, - ровно четырнадцать двадцать девять.
- Зови. - Но тут же передумал. - Хотя, погоди, я сам. - Он с усилием поднялся из-за стола и, по-прежнему слегка приволакивая больную ногу, двинулся к двери. - Так и быть, гора пойдет к Магомету, надо. - Властно распахнул дверь, шагнул в тамбур, толкнул еще одну дверь впереди себя и, снова отступив в кабинет, сделал широкий жест.
- Прошу, владыка!
Пусть ценит лукавый поляк его забывчивость и великодушие! Прежде чем санкционировать возложение на этого захудалого монаха всероссийской митры, он внимательно изучил дело гражданина Симанского Сергея Владимировича, из бывших дворян, тысяча восемьсот семьдесят седьмого года рождения, уроженца города Петербурга, священнослужителя, без определенных занятий, и, с облегчением убедившись, что антигосударственных грехов у вышеозначенного гражданина хватило бы на три высших меры и на добрый десяток полновесных лагерных четвертаков, дал свое "добро": он предпочитал иметь дело с закоренелыми грешниками, он знал, чего от них ждать, и с ними было легче управляться.
Патриарх почтительно прошуршал мимо него новенькой сатиновой рясой и, сделав несколь-ко шагов в глубь кабинета, остановился в нерешительности, вполоборота к хозяину:
- Здравствуйте, товарищ Сталин! - Слово "товарищ" он подчеркнуто выделил. - Куда прикажете?
- Поближе, поближе, владыка. - Движением бровей он указал помощнику на выход, после чего тот мгновенно улетучился, затем обволакивающим жестом полуобнял гостя за талию, довел его до стола, где отодвинул перед ним ближайший к себе стул. - Прошу вас, владыка. - И только усадив патриарха, обогнул его и снова, с шутливым кряхтением опустился в кресло. - Стареем, владыка, стареем.
- Что вы, что вы, товарищ Сталин! - суетливо заспешил тот. - Вам еще жить и жить на благо отечеству и народу, русская церковь каждодневно молится за вас!
"Эх, поп, поп, и ты туда же, - лениво усмехнулся он про себя, - не боишься, не гнушаешь-ся, сукин сын, путей неправедных, тешишь себя, что ради Церкви лукавишь, ради паствы, что простит Господь твои мирские прегрешения во Имя Его. Думаешь, что она - Церковь твоя, - все еще на камне стоит, а под ней уже давно - песок, когда понадобится, дуну - следа не останется, недорезанный шляхтич в рясе!"
А вслух сказал, как бы отмахиваясь от докучливой лести, с усталой откровенностью:
- Все там будем, владыка, все там будем. - И сразу, почти без перехода. - Лучше расскажите о своих нуждах, владыка, постараемся разобраться и по возможности помочь.
Разумеется, он заранее знал, о чем пойдет речь. Секретариат готовил для него подробную справку по каждой встрече: ему нравилось удивлять собеседника профессиональной осведом-ленностью. Поэтому он почти не слушал патриарха, отмечая про себя лишь внезапные неожиданности, которые могли пригодиться в заключение, когда возникнет необходимость блеснуть перед гостем своей прославленной памятью.
Он отрешенно глядел на чуть одутловатое, апоплексически лоснящееся лицо гостя и почему-то пытался представить себя на его месте, мысленно примеривая к себе сатиновую, с иголочки, рясу с золотым нагрудным крестом посредине, белый клобук, янтарные четки у запястья. "Увидела бы меня в этой хламиде мать-покойница! - Одна мысль о такой возможности привела его в веселое расположение духа. - Вот было бы радости для старухи, она ведь только и мечтала об этом!"
В душе он часто подтрунивал над своим семинарским прошлым, но иногда, в минуты полного и неизбывного одиночества, его вдруг настигала какая-то необъяснимая, но удушливая тоска, от которой у него тягостно ныло сердце и холодели ноги, а в памяти всплывал изможден-ный облик отца Сандро, преподававшего у них в семинарии старославянский, с укоряюще воздетым над ним костистым пальцем: