— Я слышал, вы расстались незадолго до случившегося, это верно?
Он опустил голову, уставился в красный земляной настил перед собой и носком модных летних туфель стал слегка буравить его.
— Если вы в этом ищете причину несчастья, то ошибаетесь. Точнее — не мы расстались, а она прогнала меня, и притом без всяких объяснении… — Он заметно покраснел, будто настил каким-то таинственным образом передал его щекам свой густой яркий цвет.
— Где мы можем с вами встретиться? — Я решил воспользоваться его замешательством и прямо приступить к делу. — Здесь, очевидно, не очень удобно разговаривать… — Я посмотрел на играющих девушек, и он понял меня.
— Выберите место сами, — быстро согласился парень.
— С удовольствием выбрал бы, но Пловдив не Вена, я не знаю города.
— Тогда кафе «Тримонциум», в семь вечера.
К нам уже бежала очаровательная чемпионка. Я представился как искренний почитатель её спортивного таланта, сказал ещё несколько ничего не значащих слов, быстро попрощался и пошёл прочь. Почему-то у меня появилась уверенность, что всё прошло удачно и меня не надули. Впрочем, поживём — увидим.
До семи вечера я провёл время в бесцельных хождениях по незнакомым улицам, и единственным результатом этого был всё растущий страх: если он вовсе не придёт на встречу, или придёт только потому, что хорошо воспитан, и ни слова не вымолвит; а про себя подумает: «Что это за брат, что ему, в сущности, надо? И что из того, что он юрист? Зачем усложнять жизнь лишними разговорами?» Иной раз получается именно так, когда даёшь человеку время опомниться и поразмыслить. Прав товарищ майор: деликатность, увы, не всегда уместна в нашей работе. Вот почему сегодня вечером, если только, разумеется, он придёт, я основательно припру его к стене и не отпущу, пока не выжму всё, что можно, сколько бы прелестных чемпионок и северных красавиц ни звали нас танцевать. Пришёл. Точно в семь. Одет как на похороны: строгий тёмно-синий костюм, правда, из лёгкой ткани — всё-таки лето. Вначале и вёл себя так же — слишком серьёзно, с какой-то мрачной торжественностью, На приветствия, сыпавшиеся справа и слева, отвечал короткими кивками, не обращал ни малейшего внимания на снующих вокруг него официантов — видно было, что он ни в грош не ставит свою известность, потому что она не его, а папина.
Я понял, что он видит меня, но на всякий случай поднялся во весь рост, и он двинулся к столику на двоих, занятому мною заранее. Столик, стоял в глубине под навесом, на нём была весьма несвежая клетчатая скатерть. Но стоило Длинным Ушам подойти поближе, как официант мгновенно сдёрнул её и положил свежую, хрустящую, Я церемонно указал юноше на соседний стул, подождал, пока он сядет, сам сел и начал «вступительную речь»:
— Я очень благодарен вам за то, что вы согласились прийти. Надеюсь, вы понимаете, что мне бы хотелось увидеть Эмилию, в другом ракурсе — вашими глазами. Потому что мы хоть и родственники, но что это значило в действительности? Раз или два в год съедим барашка за общим обедом — вот и всё! Поэтому примите мой интерес как простое любопытство, как попытку приглушить угрызения совести, как надежду хотя бы чуть-чуть освободить плечи от груза вины, как запоздалое расследование — словом, примите его как вам угодно, только говорите, прошу вас, говорите!
— Постараюсь… — тихо ответил парень. Официант стоял у нашего столика «наготове». — Что вы будете пить?
— То же, что и вы.
— Тогда сухое.
— Сию минуту! — официант исчез в мгновение ока и буквально через секунду-другую на столе возникли «Монастырское», «Мелник», маленькие изящные бутылочки «Лимона», «Тоника», «Портокала»[5], масса всякой зелени, салат, какая-то рыба. Есть не хотелось, — внутри меня всё было напряжено до предела — я ждал.
Мы сосредоточенно отпили из бокалов, как делают люди, настраиваясь на важный разговор. И тут вдруг я почему-то успокоился: понял, что он сейчас заговорит, потому что ему совершенно безразлично, родственник ли я, или мой интерес продиктован чьим-то приказом. Самое главное для него— то, что он сможет — наконец-то! — вволю поговорить об Эмилии, излить и облегчить душу. Я решил помочь ему и начал первый.
— Вы, разумеется, знаете, что Эмилия, сама оборвала свою жизнь? Я имею в виду ваш ответ на один из моих вопросов, цитирую: «Если вы в этом (то есть в разрыве с нею) ищете причину несчастья (то есть самоубийства), то вы ошибаетесь»… Вставки я сделал для большей ясности…
— И что же?
— Хорошо, попытаюсь объяснить. Соседка с первого этажа спросила вас, верно ли, что Эмилия кончила жизнь самоубийством, — ходят, дескать, такие слухи. Вы ответили: нет, она поскользнулась и упала с моста. И для пущей убедительности ещё сказали, что ваш отец по вашей просьбе звонил в Варну, чтобы проверить всё, а вы лично ходили в местную милицию с той же целью. Несчастный случай. Однако, если верить её словам. вы всё время мялись и отводили глаза. И у меня возник такой вопрос: вы знали тогда правду или вас грызли сомнения? А если знали, то почему скрыли от неё, что вам мешало? Если не хотите, можете не отвечать, не так уж это важно сейчас…
С того момента наш разговор понёсся, как быстрый горный поток. Порой он останавливался, чтобы набрать ещё больше силы, и снова летел вперёд.
— Наоборот, я немедленно отвечу вам. Я скрыл правду от этой мерзкой женщины, да, мерзкой, но не потому что боялся её сплетен и пересудов, а потому что был потрясён до основания и потому что мне больше хотелось верить в несчастный случай, в случайное падение с моста… Так что моей вины здесь нет…
— Не понимаю, о какой вине может идти речь? Эмилия порвала с вами. Вы… вы упорно преследовали её.
— До какого-то времени! Я очень хорошо помню тот день. Мне всё вдруг надоело, и, как последний негодяй, я решил плюнуть на прошлое, начать новую жизнь. И это как раз в то время, когда она, наверно, больше всего нуждалась во мне… Мать в тюрьме, отец на другом конце света, мерзавцы тычут в неё пальцами: «Внимание, Золушка шествует! В краденых платьях каждая может стать принцессой!» На экзамены в институт она вообще не является, выходит на улицу только за хлебом, нигде не останавливается, ни с кем не разговаривает. Одна, самая одинокая девочка в мире! Никогда не прощу себе!.. К тому же знаете что я ещё сделал? — Парень лихорадочно ловил мой взгляд, наконец-то его прорвало. — Решил начать новую жизнь, так? И тут же пошёл с другой. Открыто, по улицам. Пусть все видят, и она тоже! Пусть не думает, что она единственная, неповторимая, незаменимая!
Глупо и пошло всё это, но я тогда не мог хладнокровно рассуждать. Хотел отомстить, наказать её… И стал нарочно ходить под её окнами с новой…
— Интересно, соседка даже не вспомнила об этом. Существенное упущение.
— Бывает. Главное — Эмилия видела нас! Как минимум два раза.
— Ну и как она восприняла это?
— Никак! Стоит у окна — и ничего. Хоть бы отпрянула, что ли… «Не любит она меня, наплевать ей на то, что я у неё на глазах обнимаю другую девчонку…» А я любил её до сумасшествия, да и до сих пор люблю… Всё остальное самообман.
— Я верю вам.
— А если я признаюсь, что каждый день вижу её живую, вы поверите мне?
— В каком смысле? В переносном или…
— Нет, не в переносном, в прямом! Живую, как мы с вами!
— А почему бы и нет? Я же не случайно подчёркиваю необъяснимое… Сюда я отношу, разумеется с большой долей проблематичности, и отсутствие трупа.
— Вы меня пугаете…
— Ну-ну, а кто первый начал?
— Да, простите. Всё дело в том, что мне просто необходимо как-то выбраться из трясины этих мучений… Да, я почти убеждён, что этого не случилось бы, если бы я оказался более настойчивым и не разыгрывал свои пошлые сцены мести. Будто я не знал… Будто не было у меня миллиона доказательств её особенности, непохожести на других… Значит, надо было проявлять терпение, терпение, терпение — в конце концов она бы поверила, смирилась, и всё пошло бы по-старому. Подумаешь — обиделся, задели меня. И это тогда, когда у неё никого кругом не было, я один остался! Вместо того чтобы, как репей, прицепиться к ней…..
— Что же после этого говорить нам, родственникам? Где мы были? И в первую очередь это животное, дядя её. Я спрашиваю: ты позаботился о девочке? Мнётся, мямлит что-то. Кристина в тюрьму попала, а он, как пришпиленный, в Софии сидит! Какое-то совещание в национальном масштабе, без него оно, видите ли, состояться не может! Потом его хватила желтуха, больницы, исследования — эгоист всегда найдёт себе оправдание. Хорошо ещё, что догадался расклеить некрологи в годовщину смерти девочки. Да, распадаются родственные связи, а ведь они немало помогли нам сохранить себя как нацию при рабстве…
— Что же до некрологов, то это я… Раз уж ничего другого не мог сделать…
— И фотография, и текст?
— Все.
— Ну, вы меня удивили! А я, дурак, прочёл некролог и ещё подумал: дела наши не так уж плохи, если такие сухари, как дядечка, пишут стихи, значит, всё-таки вспомнил о племяннице, растрогался. Меня ввела в заблуждение подпись — «От опечаленных». Кто же, думаю, могут быть эти самые опечаленные?
— Я не подписывал своё имя открыто, так как не хотелось огорчать чемпионку, не хотелось, чтобы друзья стали втихомолку надо мной смеяться, особенно за стихи…
— А почему? Стихи подходящие.
— Хорошие стихи писала Эми.
— Я не знал.
— Ничего удивительного, она всё рвала и выбрасывала. Говорила, что скрывает от матери. По-моему, некоторые её стихи были просто шедевры: такая нежность, такая живопись словом, прямо закроешь глаза — и всё видишь… Жаль, не запомнил я ни одного, а то бы прочёл, чтобы вы тоже поняли.
— Да, кстати, я не спросил вас — вы работаете или, учитесь?
— Учусь.
— Где?