Эта мысль, хорошо обозначившая суть события, взволновала Золотарева и вызвала у него чувство трогательной признательности к этим простым рабочим и инженерам, его заводским товарищам, отличающимися от него только тем, что объединились в партбюро и способны побороться за общее дело.
Полехин тоже докладывал о выполнении своих обязательств со своей стороны, он походатайствовал в районной администрации и уговорил руководство не допустить закрытия детсада, не потерять его здания, взять детсад на районный бюджет. Ему обещали все это сделать в ближайшее время. Дальше он будет подталкивать юридическое оформление передачи детсада на районный баланс. Костырину следует настроить сотрудников детсада на такой вариант сохранения детсада, а заводским товарищам именно в таком направлении надо поработать в дирекции завода и профкоме.
Члены партбюро прикинули предложение Полехина, пообсуждали его, дополнили что-то свое, и получилось общее решение, состоящее из конкретных поручений всем вместе и каждому в отдельности. Если вдуматься, то получилось не решение или свод поручений, а общее товарищеское обязательство с добровольным персональным желанием вложить свои силы в общее дело. И это общее обязательство, и персональное желание инженер Костырин записал в свою книжку как партийное решение. И было совершенно неважно, что оно было принято на скамейке в заводской аллее от имени и по поручению членов парторганизации.
Петр Золотарев смотрел на своих товарищей по классу, рабочих, и думал: какие люди рядом с ним сидят? Ради чего они взяли на себя заботу: о детском саде? Зачем связывают свою жизнь, и без того нелегкую, с судьбой работников детсада и положением ребятишек? И вообще, зачем создали свое партбюро и собираются на его заседания на этой скамейке? Зачем все это инженерам Полехину, Костырину и простым рабочим, неужели только потому, что назвались в свое время членами компартии?
Не мог Петр Золотарев дать ответы на эти свои вопросы. Не мог найти ответы нынче, в безработное время потому, что раньше, в советское время, не понимал, не видел или не хотел видеть и понять по-своему характеру практической роли парторганизации на заводе, в жизни рабочего заводского коллектива. А президент Ельцин и директор завода Маршенин понимали и видели эту роль коммунистов, почему и запретили на заводе парторганизацию и вынудили ее партбюро заседания свои проводить на скамейке в аллее к проходной, хорошо, что еще аллею не отняли вместе с заводом.
Нет, не мог Петр постичь суть своих вопросов и дать на них самому себе ответ и на душе у него появилось два различных чувства: одно какое-то стыдливое оттого, что не мог сам для себя найти ответы на простые вопросы, а другое — легкое, светлое и радостное оттого, что увидел людей из рабочих, из числа своих товарищей, которые по доброй своей воле берут на себя обязанности помогать рабочим уберечь завод и его детсады, и обязательства свои называют партийным решением.
И снова в сознании Петра возник вопрос: если это так, то тогда, что и кто есть партия коммунистов в нынешнее время? Над такими вопросами ему надо думать и крепко думать над тем, о чем раньше и мыслью не задавался. И если вдуматься, то можно увидеть, что в советское время он жил за плечами этой самой партии, которой нынче место для заседания партбюро на скамейке в аллее к проходной.
Рабочие, пришедшие с завода, выполнив свои обязанности, распрощались и ушли обратно на завод, они сегодня еще там имели работу. Костырин дописал протокол заседания в своей книге Календарь-ежедневник. В ожидании конца записи Полехин обратился к Петру:
— Вот такие дела, Петр Агеевич, не поможем сами себе, никто не поможет рабочему человеку в буржуазном государстве. Антинародное правительство уже обанкротилось само в своих реформах и народ к тому же подвело. И не только к банкротству подвело, а поставило рабочий люд под двойной гнет — разорение и беззащитность.
Полехин помолчал, поднял голову на деревья аллеи. Апрель нынче был теплый, старался перед маем и землю прогреть, и деревья распушить, и травку позеленить. Деревья на аллее, кажется, уже совсем ожили после зимы — тополя сплошь одели ветки маленькими листочками, еще немощными, сморщенными, но уже зеленеющими. Каштаны на всех ветках выставили на солнышко набухшие кулачки почек, которые только и ждут теплой ночи, чтобы растопырить свои пальцы. А там все в рост пойдет, так что май получит все уже в движении, и только будет подогревать и подпитывать солнцем и своими дождями, которые не напрасно зовутся майскими — значит живительными. Но для рабочих за майским солнцем и майскими дождями ничего на заводе живительного в мае не станется, напротив, еще больше все помертвеет. Это уже от четвертого детского садика администрация завода отказывается и не думает, а что будет с малышами, на что их выбросят, коли у родителей нет возможности ни смотреть за ними, ни кормить, — снова заговорил Полехин печальным голосом, а в выпуклых глазах его светилась безнадежная грусть, отражая душевную боль.
Петр вдруг понял эту полехинскую боль как свою и душой присоединился к Полехину. А тот продолжал говорить, не жалуясь, не взывая к сочувствию, а как бы докладывая бывшему знатному мастеру, по-прежнему имевшему право на получение доклада от секретаря партбюро цеха.
— Вот и приходится парторганизации вступаться за рабочих, помогать и в детсадовской заботе, идти на поклон к другой администрации. Понаделали, видите ли, администраций вроде как подарков понадовали рабочим людям за то, что уступили буржуям свои Советы. А на поверку все поставили над народом — барахтайтесь люди в буржуазном дерьме. Правда, районная администрация еще ближе к людям, слышит их вопли, старается помогать, чем может, и детсады не оставляет в беде.
Костырин подал Полехину протокольную запись. Тот прочитал протокол заседания, подписал и вернул книгу инженеру. Костырин без дальнейших слов распрощался и торопливыми шагами ушел.
Полехин и Петр еще посидели и поговорили о делах на заводе, где ничего утешительного не было, а рабочие живут мало того, что без зарплаты, но, главное, под постоянным страхом увольнения.
— Вот тебе, Петр Агеевич, и хозяева-акционеры. Ты еще не продал свои акции? А то многие уже обменяли свое право хозяев на хлеб насущный.
— Нет, я еще не продал, а потом, кто их купит?
— О-о, какой ты наивный человек! — засмеялся Полехин. — Те же и покупают, даже через подставных лиц, у кого с самого начала их было по 200–300, а теперь по 1000–2000 держат — акциодержатели! Это все же ценные бумаги, в них изначально заложена стоимость заводской недвижимости и дивиденды от добавочного труда рабочих, они имеют ценность на биржевых торгах… Ну, пойдем, ты куда идешь? И они разошлись к своим троллейбусным остановкам.
Станок от сельского кузнеца
Подходил май. Приближался он для людей с трудностями, с ощущением камня на душе, с мятущимися мыслями и болями в голове. Когда-то не только по молодости, а по всему строю жизни, по самому настрою души Золотаревы воспринимали этот месяц как новый трепет жизни и ее, жизни, цветения, а в душе ощущалась радость счастья. Цвела не только природа, закладывая семя для продолжения жизни, — цвела их душа, радуясь ясному, желанному будущему. А приближение красно-зеленых майских праздников переполняло их сердца прямо-таки торжественным песнопением. И вдруг все переменилось, жизнь повернули такой стороной к людям, что ни в чем не стало радости: ни в раннем приходе весны ни в ее ласковом тепле, ни в ярком многоцветье земли, ни в голубом сиянии неба, ни в шумном, веселом грае грачей над вершинами парка, ни в соловьиных песнях в прибрежных зарослях у реки, — не обняла, не порадовала сердца Золотаревых нынешняя весна, как и многих людей вокруг.
В праздничные майские дни сколько уж лет подряд люди только глубже чувствуют, как много у них отняли устроители капиталистических реформ. Если верно, что труд есть источник человеческого существования, то, отобрав у людей возможность свободно трудиться, отобрали у них источник радости и вместе с тем лишили их счастья жизни. Лишили и тех минут вдохновения, того самозабвенного творческого увлечения и поиска, тех минут ощущения целесообразности своей деятельности и своей полезности для общего дела, которых человеку ничто не может дать, кроме свободного труда, полезного всему обществу.
Накануне Первого мая Петр встретился с Полехиным и его товарищами — членами партбюро на их скамейке в аллее к проходным. Случайной ли это была встреча, Петр не хотел думать, но свой поход на полуостановившийся завод он приурочил к тому часу, когда точно знал, что Полехин будет на скамейке. На этот раз члены партбюро обсуждали вопрос проведения партсобрания, посвященного участию в городском первомайском митинге. После, когда решение было принято, и Костырин записал его в книжку, Полехин, прощаясь с Золотаревым, сказал:
— Приходи, Петр Агеевич, на собрание наших коммунистов и на первомайский митинг приходи.
Петр, довольный приглашением, пообещал прийти, а в душе у него шевельнулась радость за доверие товарищей и оттого, что у него появилась какая-то общественная ответственность. Маленькая ответственность, всего лишь ответственность за участие в общественном мероприятии, за приобщение к общему делу товарищей, но она вызывала ощущение гордости и душевного роста. С этим чувством он жил все предмайские дни.
А пока он два дня покопался на заводской свалке металлолома и набрал себе кусков стальных прутьев, уголков и реек для устройства токарного станка. Он все же вознамерился его сконструировать и смастерить. Будущая жизнь не сулила скорого трудоустройства, и рыночная подработка становилась неизбежной.
Подходившие праздничные дни принесли детям целую неделю, свободную от занятий, и они попросились к бабушке и дедушке в деревню. Родители одобрили желание детей, зная, что лучшего праздника детям и не придумать, а на праздничные демонстрации нынче детей перестали выводить. Петр отвез детей в деревню, где и сам получил удовольствие от общения с родителями Тани, а по сути и со своими родителями — такая между ними была сердечная близость.
Посидеть теплым весенним днем в саду за столом — распрекраснейшее дело. Тут Петр и поведал Семену Митрофановичу о своем намерении смастерить себе станок для вытачивания деревянных вещей на рынок. Семен Митрофанович тотчас смекнул, что означает такое намерение зятя, болезненно поморщился и прямо сказал:
— Когда вы с Таней говорите, что думаете приспосабливаться с рынка жить, у меня на душе кошки скребут. Какие вы рыночники?
Слова Семена Митрофановича Петра глубоко не задели, он уже хорошо знал, что такое рыночная толчея, она у него вызывала аллергический зуд, что было позлее кошачьего царапанья, и он с горькой усмешкой сказал:
— Рыночники мы с Таней, действительно, никудышные, но что делать, отец? Надо же как-то переживать это проклятое время.
Семен Митрофанович тоже горько улыбнулся, недовольно покрутил головой, попробовал на прочность пошатать стол, держа его за угол, и с неопределенным упреком проговорил:
— Все мы вот так: пережить надо, пережить как-то надо… А что переживать и сколько времени тянуть это переживание? И почему приходится переживать? Это уже все должны бы понимать, если, конечно, честно мозгами поворочать… Долго и дети ваши будут помнить это проклятое время… И сколько оно протянется — неведомо За это время вы можете совсем отойти от своего дела, которому учились, а отойдете от своего дела — потеряете себе цену, — он снова покачал головой с горестным видом. — Сколько таких драгоценностей государство потеряет! Присмотритесь: те, что сидят на рынках с кучкой барахла — не мастера, к примеру, кузнечного или какого другого дела, а — сшибалы, сметайлы с моей наковальни. При всяком разе — не драгоценности они для государства. Так — сами для себя, для государства — мякина, а для народа — ости, разве что для Ельцина — плательщики налогов да поддержка какая — не какая…
Он нахмурился, помолчал, с горьким выражением осмотрел свой сад, потом с печалью взглянул на Петра и тихо добавил:
— Знаешь, жалко мне вас оттого, что терпите нужду и от нее теряете ценность по мастерству своему. Мастерство держится, когда человек при своем деле состоит, при том деле, которое песню в душе нарождает, — он снова нахмурился — вроде как серьезность слов должна вызывать серьезность вида. Но он как-то извинительно улыбнулся, словно неловко получилось — вроде как дает поучение немолодому, умному и серьезному зятю.
— Все это нам с Таней понятно, и от рынка нас на рвоту тянет, — сказал Петр, как бы подчеркивая общность своих мыслей и дел с Таниными. — Но не садиться же нам с детьми на ваше постоянное вспомоществование.
— Почему на наше вспомоществование? Ты с твоими золотыми руками и головой первым человеком в нашем колхозе станешь, и инженеру дело найдется непустяшное, и дом вот он ваш, — повел вокруг руками Семен Митрофанович.
— За все это большое спасибо вам, отец, но мы все же — горожане и место, где нам трудиться — завод, — не задумываясь, возразил Петр, а благодарность его старому уже отцу, готовому на любую бескорыстную помощь, подкрепил влажным блеском в глазах…
Семен Митрофанович заметил волнение Петра и поспешно, проговорил:
— Конечно, конечно… я понимаю: это все равно, что кулика из болота в степь выманивать.
Тут, подле сельской кузницы, откуда шел запах горна, Петр еще раз понял, что без запаха заводского двора, который столько лет возвышал его душу над землей, ему не жить настоящей жизнью…
В углу за горном стоял небольшой токарный станок по дереву в собранном положении, всегда готовый к работе. Но хозяин, видно, редко прибегал к пользованию им, и станок сиротливо был покрыт пылью заброшенности.
— Вот он мой станок, — не без гордости сказал старый кузнец. — Он мне в свое время очень годился. Сам я его и мастерил. Первые годы после войны выковывались конные плуги, колесные ходы под телеги, топоры, печные ухваты и множество других разных вещей, — Семен Митрофанович высоко вскинул голову и весело расхохотался: — Моя кузня была индустриальным центром села, начиная от того, что я даже серпы зубил. А чтобы ручку приделать к тому серпу или плугу, ее надо было сперва обточить, вот я и смастерил этот станок. И сколько он мне послужил! И дожил вот до того, что и в городе сподобился. По началу крутил я его ногой, как самопрялку, а потом, много позже, как электростанцию в колхозе запустили, моторчик мне электрики пристроили. Теперь, вышло, он послужит заводскому мастеру. Не покажется тебе это комедией?
— Грустная комедия — смех сквозь слезы, — печально улыбнулся Петр.
Станок частично разобрали и погрузили в багажник. А на другой день он уже стоял на своем месте в гараже, где ему теперь придется поработать на городской рынок. А черенки для лопат, и для тяпок, и для вил стали ходовым товаром в городе в огородный сезон, и пообтачивать их может и заводской токарь, пока пустуют и разваливаются заводские цеха.
Первомайский митинг
За ужином Петр, как бы, между прочим, и не очень уверенно, что получит поддержку, сказал:
— Пойдем, Танюш, завтра на первомайский митинг.
От неожиданного предложения мужа сердце Татьяны радостно и немного тревожно забилось, мгновенно явился порыв крепко обнять мужа, но она сдержала себя и только тихо проговорила:
— Я бы с удовольствием пошла. Ты намерен пойти, Петя? — все еще не совсем верила, что такое предложение сделал ей Петр, долго чуравшийся всего, что устраивали коммунисты в протест реформаторам. Прозрение на притаскивание демократами капитализма приходило медленно, с большим запаздыванием, и Татьяна еще не твердо была уверена, что освобождение мужа от самообмана, наконец, совершилось.
Вместо прямого ответа Петр с явным для Татьяны удовольствием рассказал, как он будто мимоходом попадал несколько раз на заседание партбюро в штабе, под который они облюбовали одну из скамеек в аллее к проходной завода. Рассказал и о том, как его пригласили на партийное собрание, где обсуждался вопрос об организации первомайского митинга, и что все на собрании его встретили доброжелательно, по-товарищески. Полехин персонально пригласил его прийти на митинг вместе с женой, которую, дескать, он и другие хорошо знают и уважают. Последнее Петр прибавил от себя, чтобы поощрить и поблагодарить Таню за согласие пойти на митинг вместе с ним.