Петр Золотарев с детских лет осознавал свою личность, и эта особенность его характера сформировала его натуру. Получилось так, что он, Петр Золотарев, сам создавал свою личность.
Все началось со двора дома, в котором он жил с родителями. Дом был большой, с множеством квартир, из которых вылетало столько малышни, что хватало на две команды и для футбола, и для хоккея, и для других игр. А качели и горки во дворе занимались девчонками, визгливыми голосами которых двор звенел с утра до темноты.
Петька, возможно, как желанный первенец, в годы раннего детства был награжден и любовью, и заботой, и не в меру потворством родителей. Но двор имел свои детские правила.
В первый же самостоятельный выход в детский мир его окружила любопытствующая ребятня и молча разглядывала новичка. Петька не смутился перед ребячьей толпой и с выражением дерзости на своем лице дал всем понять, что он не уступит свою часть двора его обитателям и потому не подлежит разглядыванию.
Он, однако, не сумел сдержать свою гордыню и, когда на предложение идти играть со всеми, независимо ответил: Не пойду, тут же пошел следом за всеми. Но в наказание за гордость был оттолкнут Сашкой Прокловым, дворовым заводилой. Позже его, конечно, приняли в дворовую компанию, но только потому, что он имел настоящий футбольный мяч, и настоящие хоккейные шайбы, и детские теннисные ракетки с мячиком, а потом и детский двухколесный велосипед. Но всякий раз, участвуя в играх, он чувствовал себя чужим в главной группе, был как бы вне Сашкиной партии и страшно невзлюбил эту партию. Постепенно, исподволь в нем вырабатывалось неприятие всякой организации, где обозначалось членство, и была добровольная групповая дисциплина.
Так для товарищей он превратился в высокомерного зазнайку, а для взрослых — учителей и детдомовских воспитателей — в анархиста. Для себя же он стал противником всякой партии и организации, в основе которых лежала дисциплина. Подчинение организации вызывало в нем протест и сопротивление.
Но с раннего детства он не был эгоистом, всегда смело вступался за обиженных и делился всем, что имел. А чего только не имел сметливый мальчишка! Порой, оставаясь ни с чем, он в то же время не выказывал своей бедности. Эта сторона характера привлекала к нему товарищей. Они находили в нем защитника в трудные моменты и в свою очередь оказывали ему поддержку и доверие.
Такие отношения с товарищами у него складывались в детдоме, потом в техучилище и на работе в заводском цехе. Постепенно он стал понимать, что свою самостоятельность, и свое право на нее он может отстоять лишь тогда, когда с ним будут считаться.
В детдоме он слыл своенравным, но трудолюбивым и находчивым. Учился отлично, даже с каким-то самозабвенным увлечением и прилежно соблюдал детдомовский порядок. Никем не командовал, но почти все ребята оглядывались на него, как на пример свободолюбия. Даже негласные заводилы, даже командиры отрядов готовы были ему подчиниться, но он того не требовал и всячески избегал верховенства.
В нем бунтовали дух свободы, стремление к личной независимости. Все усилия воспитателей и учителей не привели его в пионерскую, а затем и в комсомольскую организации, их дисциплина, их заданная организация претили его неосознанному свободомыслию. Такую линию поведения он продолжал и в техническом училище, только в детдоме от организации он прятался за учебу и в запойное чтение книг, а в училище — в освоение рабочей профессии. Из училища он вышел готовым рабочим, мастером на все руки, виртуозно владеющим всеми доступными станками и слесарным делом.
Но он не умел понимать того, что жизнь в своей сущности предопределяет и ему необходимость подчинения обществу, и что общество организуется на основе первичных групповых коллективов, а шире — на основе существования классов и их партий. И пока он находился под крылом и заботливой опекой невидимого Родителя, выступавшего в образе то детского дома, то технического училища, ему казалось, что его свободу и независимость с его вольнодумием и своенравием характера никто и никогда не может изменить, что все это является его личным достоянием и останется таким, если он сохранит себя свободным от всяких организаций и партий.
Он не изменил этой особенности своего мышления и тогда, когда пришел на завод и стал полноправным рабочим. Вскоре, что называется, не давая остыть металлической стружке, он стал учиться в машиностроительном техникуме на вечернем отделении. В это время он и оказался в центре внимания заводского коллектива как мастер высшего класса и как человек, бескорыстно и самозабвенно отдающий себя заводскому делу и труду. И все это у него происходило не по чувству подчинения и повиновения, а по зову внутреннего голоса и по увлечению профессией металлообработчика. С практикой он научился угадывать тайну в каждом куске стали, и с вдохновением художника придавать ему одухотворенность.
О нем стали говорить и писать и на заводе, и в городе, его поощряли, премировали, награждали. Ко всему этому он относился равнодушно и принимал все как соблюдение принятого порядка. Его настойчиво приобщали к партийной организации, к участию в профсоюзной работе, но он от всего отмахнулся с раздражением, как от посягательств на свободу и независимость его личности.
Вообще, Петр Золотарев не осознавал того, что, защищая свободу и независимость своей личности, он отворачивался от существования некоего Родителя или Родительницы, которые постоянно, незаметно, исподволь опекали его, заменив собою кровных родителей, и все, что ему предоставлялось, и чем он без физических и умственных усилий пользовался, он тоже не замечал, как естественную среду обитания. Зато замечались мелкие обиды, требования необходимых к исполнению правил поведения. И опять же не замечалась самое важное — предоставление всего потребного для здоровой жизнедеятельности и формирования той же независимой личности. Он не понимал, что здоровая, свободная его личность могла вырасти только в свободном окружающем мире, в разумно построенном обществе не на основе стихийности действия неуправляемых сил, а на основе разумной, организованной воли.
Петр до последнего времени, пока не стукнули рыночные реформы, считал, что все, что по отношению к нему и для него есть, так и должно быть. А о свободной, с постоянно обеспеченным достатком жизни ему как-то и не думалось, откуда оно все приходит, и как оно все получается. А когда все, что тебе необходимо, еще и защищено, и незыблемо, то и вся твоя жизнь защищена со всем своим сегодняшним и будущим. Так-то и жил он, как в птичьем полете.
Он не думал, что отсюда и проистекает свобода и самостоятельность личности и та его оригинальность, которую он ревностно защищал и оберегал для себя. Он не задумывался над тем, что какой-то Родитель, после гибели отца и матери, не дал ему остаться беспризорным на улице, а дал кров и обеспеченность, окружил заботой, вырастил и обучил, подрастил до совершеннолетия, вооружил трудовой профессией и дальше дал ему целый завод, вручил, как оружие, новейший совершеннейший станок, окружил вниманием, уважением и почетом. А когда все это имеешь, то можно и почувствовать себя свободным, можно и ограждать свою личность от всякой организации и партии.
Перед одним только не устоял и сдал независимость своей гордой личности перед любовью. Любовь неожиданно и неотразимо поразила его мгновенно, заставила сжаться его непокорное сердце и закружила вольную голову.
Однажды старший мастер цеха подвел к нему девушку, стройную, выше среднего роста, со спокойным выражением лица, неотразимо красивого, как он отметил первым взглядом.
— Вот — конструкторское бюро обращается с просьбой сделать экспериментальный образец хитрой штуковины, — показал мастер на трубку кальки, которую держала девушка. — А кроме тебя так, как конструктора придумали, с этой вещью никто и не справится, — и для верности добавил:
— Я посмотрел — твоих рук это дело, а что потребуется для этого, — скажешь.
Мастер ушел, а девушка внимательно взглянула на Петра и протянула руку для знакомства:
— Татьяна Куликова, инженер-конструктор, или просто Таня, — и улыбнулась робкой, но милой, притягательной улыбкой, а подведенные с синевой, большие глаза смотрели с добродушной открытостью и доверчивостью.
Петр посмотрел в эти доверчивые выразительные глаза, раз и другой и вдруг почувствовал, что не в силах от них оторваться, что сердце его сперва замерло, потом отчаянно заколотилось.
— Покажите мне ваш чертеж, — проговорил он с легкой ворчливостью знающего специалиста, но за ворчливостью скрывались смущение и покорность перед девушкой.
Он долго рассматривал чертеж, а она стояла рядом, готовая к пояснениям. Но он молчал, не зная, зачем затягивал изучение чертежа, уже понятого и интересного, молчал оттого, что боялся на нее посмотреть и выдать свою смущенность и полную безоружность перед этой Татьяной Куликовой, инженером-конструктором, перед просто Таней. Наконец, он собрался с духом, поднял на нее глаза и сказал:
— Что ж, попробуем… вместе с вами, конечно, — пообещал он с некоторым условием, а хотел сказать совсем иное, сказать, что нет лучше девичьей прелести, когда на прелестном с розоватыми щеками лице светятся синие выразительные глаза, да еще под густыми ресницами-хлопушками.
Петр работал над экспериментальным образцом детали к новому тепловозу с горячим усердием. Изделие имело сложную конфигурацию и притягивало к себе мастера. Но еще сложнее было то, что так жарко загорелось в сердце мастера к конструктору. И чем дальше разгадывалась конструкция к тепловозу, тем сложнее становилась та конструкция, которая зародилась в сердце Золотарева, и он никак не мог распознать ее сложность для собственной обра ботки, не давалась она в руки мастеру. А все дело состояло в том, что в один момент вся независимость его характера перед молодым конструктором отошла в сторону, отошла так, что от его независимости, и непокорности ничего и не осталось.
Все дальнейшее произошло очень просто для него. Как-то после работы они столкнулись на проходной, и пошли вместе, по пути был недавно выстроенный кинотеатр, и Таня вдруг предложила:
— Вы не спешите домой? Сегодня интересное кино пошло…
— Я уже восемнадцать лет домой не спешу, — смеясь, ответил он и сказал: — Извините мою недогадливость — сделать такое предложение должен был бы я первым… Раньше у меня не было случаев приглашать девушек в кино…
Весной Татьяна Куликова повезла Петра Золотарева в Высокий Яр… И теперь у него появился свой дом в деревне, и родители появились в деревне, а он у них, у старого колхозного кузнеца и его жены, стал вторым сыном, а старший их сын, служивший и воевавший в Афганистане, стал его старшим братом.
Разломы и потрясения
Разными, путями к людям приходит известность — у одних пути эти к известности прокладываются умело и сознательно как к избранной цели, у других они выстраиваются без намеренных усилий и стараний, сами собою. Петр Золотарев относился ко второму характеру людей: знатность, уважение и почет к нему пришли через естественную безотчетную потребность к труду. Он, конечно, не бежал от всего, что приносил ему его труд, но знатность к нему приходила без его усилий, и он воспринимал ее как некий ритуал, нужный кому-то другому, заводу, что ли, для фирменной марки и известности своими мастерами. Но и пришедшую к нему знатность Петр использовал лишь для ограждения своей самостоятельности и свободы, по-прежнему избегал участия, в каких бы то ни было, организациях. Особенно он чурался и сердито отмахивался от сближения с компарторганизацией, ее активисты раздражали его своей назойливостью и неумением понять его своенравность.
Единственным, главным и, скорее всего, естественным долгом перед людьми, а они для него и представляли общество и государство, был только труд по самой высокой оценке. И для него лично труд был самой существенной потребностью во всей его жизни. А другой цели для его человеческой значимости он и не видел, да и не стремился узнать.
Он мог оставаться в цехе и двенадцать, и шестнадцать часов, если какое-то дело увлекало его, и он испытывал творческое наслаждение, а физическая усталость в этом случае приносила только удовлетворение и радость, и он лишь говорил себе: Надо же, какая заковыристая штука подвернулась, но поработалось все-таки славно. В таких случаях высшим вознаграждением в жизни для него был труд, и заводской труд он ни на какой иной не променял бы, да и мыслей о другом не было. И место, и труд на заводе были единственным, что он не относил к своей несвободе, что не считал уступкой для своей личности, напротив, понимал так, что заводской труд и делает его свободной и цельной личностью, отчего и исходит его душевная безмятежность. А отец Танин, кузнец по природному дару, только одобрил такую преданность заводу и оценил его умение понимать металл.
Так он жил, пока не нагрянули реформы. Они принесли ему душевное смятение и раздвоение личности. С одной стороны, он воспринял их как ответ на его многочисленные выступления на заводских рабочих собраниях, когда он требовал от инженеров и дирекции улучшения организации производства, а с другой, — он был категорически не согласен с тем, что будто у него не было мотивации к труду.
Ему довелось в составе делегаций побывать за границей — и в странах, которые тогда назывались социалистическими, и во Франции, и присмотреться к их заводам и к их рабочим, наглядно увидеть, что такое безработица, о которой у себя в стране он понятия не имел, какой страх, и безотрадность рабочему она несет, и как превращает в фикцию так называемые правовые нормы трудового человека и ту же мотивацию труда. У них сигналом к мотивации труда служит страх потерять работу; то есть потерять кусок хлеба, потерять возможность кормить и учить детей, лечить их от хвори, и второе — сигнал к безысходности перед экономическим принуждением.
А у себя дома свою мотивацию к труду он чувствовал в общественном строе жизни, в движении своей души, в ее ответе на права к свободе труда, на заботу о нем, в сознательном понимании общественного значения его труда и в понимании того, что его труд есть вклад в общее движение всего народа к большой цели.
Но реформы продвигались. Реформы для того и есть, чтобы их кто-то продвигал, и дело дошло до того, что стали ломать сначала судьбу завода, а затем и судьбу рабочих, а за этим встала и судьба государства и всего народа. И душа Петра заметалась. Поначалу он еще не чувствовал, что нависла угроза над свободой его личности и над свободой рабочего люда вообще. А Татьяна говорила ему, что так оно и есть, что приходит конец не только свободе его личности, но всякой свободе, в том числе конец свободе его совести.
Он долго еще не верил этому и горячо разубеждал Татьяну, говорил, что она ошибается, хотя и видел, что реформы идут не от рабочих, а мимо рабочих, а рабочих только заставляют признать и принять эти чужие реформы, чем, по сути, гнут рабочих людей к земле, а оттуда, из прижатого состояния, нельзя все и рассмотреть.
Затем с реформами пришло то, чего он меньше всего ожидал — все чаще стала появляться ненужность его труда, а, значит, и он становился ненужным со своим высоким мастерством. О классном мастере вспоминали только товарищи, да еще напоминал о том его портрет на заводской Доске почета, что пока еще стояла на аллее к главной проходной.
С этим его душевным смятением совпал непонятный, ужасный разлом на куски Союза, причем сразу, заодно — и Союза, — и Советского, и Социалистического, и Республиканского. Татьяна приложила большие усилия, чтобы привести после всего этого душевное состояние мужа к равновесию.
А события раскручивались своим чередом одно за другим: вдруг выпорхнули ваучеры, и мотыльковая ваучерная метелица опять вызвала у него недоумение. Татьяна доказывала, что это очередной идиотский обман народа, но он по наивности и по честности своей не верил, что правительство может пойти на такой нечестный обман сразу всего народа. Он все еще считал правительство народным. Он присматривался, куда полетят ваучеры, убеждая себя, что его ваучер — все же ценный документ, определивший его долю в прошлом общественном труде, и отнес все семейные ваучеры в заводскую складчину, а для подтверждения своей доли в заводской складчине и принес домой шестнадцать акций на семью.
Потом он увидел множество заводских акций на базарном торге, в руках фондовых скупщиков и открыл для себя, что разделенный по ваучерам его завод вынесен на дикий рынок, на базарную толкучку в виде акций по существу для обмена на хлеб. И тут он понял: распродается мелкими частями не только завод, не только прошлый труд отцов, но и его нынешний и будущий труд, а тот, кто скупит акции обходным или прямым путем, тот и станет владельцем его труда на всю его жизнь вперед, и труда инженера Золотаревой Татьяны, и труда их детей.
Но необычному своему прозрению он не придал особого значения, должно быть, потому что не верил, что может такое случиться в его стране с его рабочим классом, к которому он принадлежал, и спокойно, отстраненно наблюдал зудящее, серое комариное кружение вокруг процесса приватизации. В этой летучей коловерти рядом с житейской озабоченностью он не заметил, как с завода был выдворен комитет народного контроля, а затем насильственно вытолкнута за ворота завода и компарторганизация, а те ее члены, что остались на рабочих местах стали вести себя настороженно и предупредительно. Татьяна по этому поводу всплакнула, говоря, что за этим наступит темный период в жизни советских рабочих людей. Петр ласково разубеждал жену, уверяя, что рабочим людям ничего не грозит, так как им вроде бы терять нечего, но говорил он такое для успокоения Тани, а сам, может быть, впервые, чувствовал, что говорит неправду и жене, и себе, и за этой неправдой рисовалась какая-то всенародная потеря. Вообще-то все переломы, разломы, перестроечные потрясения в общественной жизни не внесли перемен в их любовь и в семейные отношения, напротив, они даже сблизили супругов, как сближают людей несчастья.
В их любви прибавилось больше бережливости и нежности, любовной крепости, взаимного понимания и терпимости. А жизнь все больше наполнялась трудностями, но любовь их крепла, приобретала нежную осторожность и заботливость, это даже дети заметили и стали более послушными и озабоченными.
Между тем их завод стало лихорадочно трясти. За лихорадкой производства пошли и потери для рабочих, и такие потери, какие не представлялись в советское время. О законности отношений к рабочему человеку и говорить перестали. У рабочих просто-напросто отобрали права хозяина и превратили в бесправных наемных работников, совершенно беззащитных на производстве и никому ненужных за воротами завода.
Но поначалу Петр добросовестно ходил на заводские конференции и собрания акционеров и, обладая одним голосом, поднимал и опускал руку, полагая, что как хозяин вложенной доли в акционерное предприятие что-то важное решает и на что-то влияет. Он по старой привычке — своей производственной значимости даже бескомпромиссно и прямолинейно критиковал начальство. Его слушали еще из прежнего уважения, будто понимающе улыбались, а все дело вели в нужном им направлении. В конце концов, голова у него закружилась до того, что он купил за наличные еще четыре акции и подсчитывал уже не премии как когда-то, а будущие доходы, как самый настоящий хозяин, правда, пока воображаемый хозяин лишь воображаемых доходов, и права собственника тоже были воображаемые.
Негаданная встреча