Мадрид. 1751 год
22 августа
Однако не успели они обсудить последствия, которые могла иметь эта новая версия, и выработать соответствующий план действий, как им сообщили о новом происшествии, случившемся этой ночью прямо в центре Мадрида.
— События выходят из-под нашего контроля, Тревелес.
Де ла Энсенада прикрыл рот платком, еле сдерживая приступ тошноты.
Четверо стражников внесли изуродованное тело старого герцога в спальню и положили его на пол, на чистую простыню.
Морщась от отвращения, один из них собрал, как мог, вывалившиеся кишки герцога и попытался поместить их обратно в живот.
— Мне необходимо немедленно уйти, чтобы лично сообщить королю об этом происшествии, — заявил де ла Энсенада, — но, как только вы сделаете здесь все необходимое, сразу же приезжайте ко мне, я соберу срочное совещание. С этими безобразиями нужно покончить — и как можно быстрее! — Он в последний раз посмотрел на истерзанный труп герцога. — Должен признать, что, даже если бы я не воспринимал это горе как свое, все равно считал бы, что это не просто преступление, а настоящий кошмар. Да, это самое ужасное преступление из всех, с которыми я сталкивался в своей жизни. Я чувствую себя крайне подавленным.
Тревелес с окаменевшим лицом удрученно рассматривал труп герцога. Его подчиненные молча стояли в ожидании распоряжений, наблюдая за своим начальником в полной уверенности, что он и на этот раз будет действовать умело и решительно. Профессия Тревелеса требовала, чтобы он не терял самообладания в подобных ситуациях, а потому он, как и во всех предыдущих подобных случаях, попытался отмежеваться от жуткой действительности и взглянуть на происшедшее как бы со стороны, не позволяя эмоциям возобладать над разумом.
Он внимательно осмотрел глубокие разрезы, идущие от грудной кости влево и вправо по животу, образуя своего рода треугольник. Основание этого треугольника, имевшее форму дуги, было все еще соединено с животом кожей, а вырезанная выше него плоть вывернута к низу живота. Через образовавшуюся огромную рану были видны желудок и часть печени, а также перепутавшиеся кишки. На теле герцога виднелись синяки и ссадины, которые, несомненно, нанесли ему убийцы.
Тревелес решил, что это убийство наверняка сопровождалось ожесточенной борьбой, а потому не могло быть такого, чтобы никто в доме не слышал шума. Однако допрошенные его подчиненными слуги утверждали обратное. А еще Тревелеса удивило то, что убийца умудрился пробраться в спальню никем не замеченный.
В соседней комнате находилась Беатрис со своей приемной матерью Фаустиной, которая, едва узнав о случившемся, сразу же прибежала сюда из своего — расположенного неподалеку — особняка. Прежде чем пойти непосредственно на место преступления, Тревелес несколько минут поговорил с Беатрис: во-первых, чтобы поинтересоваться, как она себя чувствует, и, во-вторых, чтобы задать ей несколько вопросов по поводу происшедшей трагедии. У бедняжки Беатрис на голове виднелась длинная рана, из которой сочилась кровь. Тем не менее она с удивительным хладнокровием и буквально на одном дыхании рассказала Тревелесу обо всем, что смогла вспомнить.
— Сегодня ночью я проснулась оттого, что почувствовала, как кто-то навалился на меня. Однако я так и не успела ничего увидеть. Нападавший — я понятия не имею, кто это был, — накрыл меня одеялом и ударил чем-то тяжелым по голове, отчего я надолго потеряла сознание. Когда я очнулась — уже на рассвете, — то увидела, что лежу на полу в другой комнате. Я вспомнила о том, что произошло ночью, и сразу же бегом бросилась в спальню. Там я увидела на балконе своего мужа, которого кто-то убил изуверским способом. Тогда я стала изо всех сил кричать, пока не прибежали слуги и не увели меня оттуда.
Когда Тревелес чуть позже ощупывал веревку, которой убитый герцог был привязан к решетке балкона, у него в голове настойчиво звучали слова Беатрис. Она сказала, обращаясь одновременно и ко всем, и ни к кому, прежде чем ее увели подальше от места преступления: «Ну почему на меня все время обрушиваются несчастья?»
Понимая, что Беатрис и в самом деле было из-за чего отчаиваться, Тревелес стал размышлять над мотивами, которые могли побудить убийцу выставить труп герцога на всеобщее обозрение. Глубоко задумавшись, он рассеянно посмотрел через дорогу — и вдруг увидел Марию Эмилию. Она мелькнула перед его взором всего лишь на миг, а затем исчезла за шторой. Хотя Хоакин и знал, что она живет в особняке, расположенном на противоположной стороне улицы, он даже и не подозревал, насколько близко находятся друг от друга окна спален Беатрис и Марии Эмилии. Удивившись тому, что Мария Эмилия, которую связывали с Беатрис и Фаустиной самые теплые дружеские чувства, до сих пор еще сюда не прибежала, Тревелес решил зайти к ней, как только закончит осмотр места происшествия.
Вернувшись в спальню, он сосредоточил свое внимание на трупе герцога, размышляя над странным совпадением: и на теле герцога, и на теле убитого иезуита Кастро были раны в виде треугольника. Конечно, трудно было связать это последнее преступление со взрывами во дворце герцога де Уэскара, прежде всего в силу их разной значимости и масштаба, а вот с убийством главы иезуитов это преступление явно перекликалось — использовался один и тот же символ, хотя и было вроде бы незначительное отличие, заставившее Тревелеса задуматься: у герцога основание треугольной раны не было ровным, как у Кастро, а представляло собой почти идеальную по форме дугу.
Тревелес стал перебирать в уме жуткие детали преступления, совершенного на берегу реки Мансанарес, и вспомнил о том, что у священника было вырвано сердце. Тогда ему захотелось проверить, а не вырезали ли что-нибудь и у трупа герцога, хотя на первый взгляд он ничего такого не заметил.
Подчиненные Тревелеса с удивлением увидели, как алькальд стал внимательно осматривать едва ли не каждый сантиметр трупа. Они никак не могли понять, зачем он это делает. Тревелес даже начал ковыряться во внутренностях убитого герцога, стараясь восстановить свои не ахти какие знания по анатомии и пытаясь определить, не отсутствует ли какой-либо из внутренних органов. Однако все внутренние органы были вроде бы на месте.
Тревелесу почему-то припомнился его разговор с Марией Эмилией. Тогда они пытались разобраться, какой смысл хотели придать преступники убийству иезуита Кастро. Хоакину было горько вспоминать о Марии Эмилии, особенно в подобной обстановке, но он призадумался над словами, которые она тогда произнесла, рассуждая о том, с какой целью преступники вырвали сердце иезуита.
«Посредством этого треугольника убийцы выразили послание, адресованное ордену иезуитов, и смысл этого послания заключается в их ненависти к ордену, который, как известно, почитает этот символ — символ священного сердца Иисуса».
Хоакин сел в кресло, пытаясь понять, чего же не хватает в этом преступлении, чтобы оно было похоже на убийство Кастро.
— Равносторонний треугольник в первом случае, дуга — во втором…
Он начал вслух перечислять сопоставимые особенности этих двух преступлений.
— Лицо убитого Кастро закрыли капюшоном, а труп герцога де Льянеса выставили на всеобщее обозрение, изображая распятие. Первый из убитых — священник, второй — видный представитель знати. У иезуита вырвали сердце, а у герцога… не вырвали ничего?
Каждый раз, когда Тревелесу при расследовании преступления не удавалось найти объяснения характерным деталям, его охватывало чувство беспомощности — особенно тогда, когда он находился буквально в паре метров от трупа жертвы, исследуя который, как он догадывался, можно было найти ответы на многие вопросы.
Понимая, что даже в собственных глазах выглядит нелепо, Тревелес, тем не менее, имел привычку представлять себе, что он разговаривает с уже мертвыми жертвами преступлений, задавая им вопросы и выслушивая их показания.
— Показания!.. — Это слово вертелось в его голове. — Если бы он мог дать мне показания…
И вдруг в его мозгу промелькнула догадка.
— Ну конечно же! И как мне это раньше в голову не приходило?..
Тревелес стремительно поднялся с кресла и подошел к трупу герцога. Нагнувшись, он — под изумленными взглядами всех присутствующих — начал расстегивать на трупе панталоны, бормоча себе под нос слова «показания» и «клятва». Приспустив панталоны, он радостно воскликнул:
— Так оно и есть!
Тревелес внимательно рассматривал то, что обнаружил. Убийца отрезал одно из яичек, стянув мотню выше веревочкой, — как это обычно делают при кастрации быков и других тягловых животных.
Если нанесение увечья имело какое-то символическое значение в извращенном рассудке преступника, то Тревелес, похоже, догадался, что означало отрезание яичка в данном конкретном случае. В древние времена, давая показания перед судом и произнося клятвы — хотя это и не было широко распространенной практикой, — мужчины брались рукой за свои яички в знак того, что они говорят правду.
Тревелес подумал, что вот и опять, как это бывало раньше, ему удалось получить от погибшего «показания»: он сопоставил различные — вроде бы никак друг с другом не связанные — детали и сделал умозаключение, позволившее ему разгадать мучившую его загадку.
Стражник, стоявший рядом с Тревелесом, с удивлением смотрел на половые органы убитого герцога, от которых было аккуратно отрезано одно яичко, и недоумевал, как алькальд смог об этом догадаться. Такая способность предвидеть вызывала у него восхищение. Ему невольно пришлось мысленно признать, что, хотя методы работы Тревелеса не всегда давали положительные результаты, алькальд, тем не менее, обладал особым даром — у него была удивительная способность находить улики и зацепки там, где другие не видели ничего. Да, алькальд был, без сомнения, гениальным сыщиком. Стражник искренне поздравил начальника со сделанным открытием.
— Теперь можно забрать отсюда труп и побыстрее отвезти его в больницу для проведения вскрытия. А еще давайте займемся допросом слуг, — сказал Тревелес.
Он приказал троим из своих подчиненных следовать за ним.
Соответствующим образом проинструктированный мажордом разделил всю прислугу на четыре равные группы, чтобы можно было допрашивать одновременно четырех человек. Поскольку всех слуг насчитывалось около двадцати человек, на проведение допросов должно было уйти не менее часа.
На первом этаже — прямо под спальней — находилась библиотека, огромные размеры которой позволяли Тревелесу и троим его подчиненным допрашивать каждую группу слуг в своем углу, не мешая друг другу.
Тревелес решил в первую очередь допросить личного слугу покойного герцога, а также мажордома, потому что именно эти двое могли лучше других знать, кто посещал герцога в последнее время. Первым из этих двоих допросу подвергся личный слуга герцога Он представлял собой живое воплощение страха и смятения. Ни от этого слуги, ни от мажордома Тревелесу не удалось добиться каких-либо сведений, которые могли бы помочь ему в раскрытии преступления. Эти двое никого ни в чем не подозревали и не имели ни малейшего понятия, по какой причине герцога зверски убили. Слуга и мажордом подтвердили, что входная дверь была взломана, однако не сказали ничего вразумительного о возможных организаторах и исполнителях этого преступления или хотя бы о врагах их бывшего хозяина. Подчиненным Тревелеса также не удалось добиться от других допрашиваемых слуг сколько-нибудь полезных сведений. Получалось, что в течение ночи никто в доме не слышал ни малейшего шума и ни у кого не было каких-либо подозрений по поводу того, кто мог быть заинтересован в таком изуверском убийстве герцога.
Предчувствуя, что в ходе допросов слуг вряд ли удастся добиться каких-либо результатов, Тревелес на скорую руку допросил остальную прислугу из своей группы, а затем, выйдя из дворца, направился через дорогу к особняку, в котором жила Мария Эмилия Сальвадорес. Каким бы важным ни казался ему более обстоятельный разговор с Беатрис, Тревелес, учитывая то состояние, в котором находилась девушка, решил поговорить с ней позднее.
— Вы не могли бы сообщить своей хозяйке о моем приходе?
Открывшего дверь слугу очень удивила такая обходительность Тревелеса, который раньше захаживал в этот дом довольно часто и никогда не просил, стоя на пороге, сообщить Марии Эмилии о его приходе.
Хоакин остался ждать в прихожей и три раза глубоко вздохнул, стараясь подавить нервное напряжение. Сегодняшнее преступление, совершенное через такое короткое время после двух предыдущих, произвело на него гнетущее впечатление. А сейчас — того хуже — ему предстояло увидеться со своей возлюбленной, с которой он разорвал отношения менее недели назад. Хоакин очень сомневался, что, когда окажется с ней лицом к лицу, сумеет вести себя как ни в чем не бывало. Он все еще ее любил, а потому заранее знал, какие мучительные переживания может доставить ему эта встреча. Однако ему было необходимо получить ее показания: возможно, у нее имелась какая-то информация, которая могла быть для него полезной. Тревелес серьезно относился к своей работе, и в случаях, подобных этому, чувство долга было для него важнее всех остальных его чувств.
— Привет, Хоакин. — Мария Эмилия еще толком не успела привести себя в порядок, и темные круги у нее под глазами говорили о том, что она явно не выспалась. — Извини, что принимаю тебя в таком виде. Давай поговорим в кабинете — или, может, пройдем в мою комнату, чтобы я могла одновременно и разговаривать с тобой, и приводить себя в порядок? Я чувствую себя такой разбитой…
— Решай сама, — ответил Хоакин. — Я, в общем-то, пришел ненадолго.
Поднимаясь по лестнице, Мария Эмилия мельком посмотрела Хоакину в глаза, пытаясь угадать, в каком душевном состоянии он пребывает. Хоакин отвел взгляд в сторону и попытался придать своему лицу выражение холодной деловитости.
— Убийство герцога де Льянеса — самое жуткое из всех убийств, с которыми я в своей жизни сталкивалась, — нарушила напряженное молчание Мария Эмилия, решив, что они с Хоакином, наверное, в этот момент думают об одном и том же. — У меня из головы не выходит бедняжка Беатрис: на нее опять обрушилось ужасное несчастье. Господи, ведь она всего лишь неделю пробыла замужем!
— Именно об этом я и пришел с тобой поговорить.
Они вошли в спальню, и Мария Эмилия направилась к туалетному столику, чтобы закончить укладку волос.
— Мне хотелось бы поговорить и о нас с тобой. — Мария Эмилия намеревалась еще раз попытаться выяснить отношения с Хоакином.
— Но ты же понимаешь, что я пришел сюда с другой целью. — Тревелес подошел к окну и посмотрел через него на фасад дворца герцога де Льянеса. — Мне необходимо знать, при каких обстоятельствах и когда ты увидела убитого герцога и не замечала ли ты сегодня утром — или, скажем, вчера или позавчера — чего-нибудь такого, что показалось тебе подозрительным.
— Я увидела в окно этого старика, привязанного к балкону, и сразу же упала в обморок, потому что у меня вызвала ужас мысль о том, что подобное могло случиться и с Беатрис. Чуть позже я, к счастью, узнала, что с ней все в порядке. Вот и все. Жаль, что я не могу тебе чем-то помочь.
— А в какое время ты его увидела?
Хоакин отвернулся от окна и, взглянув на кровать, с отвращением заметил, что простыни на ней сильно измяты. Он раздраженно подумал о том, что темные круги под глазами у Марии Эмилии, по-видимому, отнюдь не были следствием переживаний ни из-за разрыва с ним, Хоакиной, ни из-за зверского убийства герцога де Льянеса.
— Где-то около девяти. Я была в постели, и нас удивил громкий шум, доносившийся с улицы…
— Нас?! — гневно прервал ее Хоакин, подходя к ней ближе. — Я так мало для тебя значу, что даже после того нашего разговора ты опять бросилась в его объятия, как какая-нибудь…
Мария Эмилия с размаху дала Хоакину пощечину.
— Я не позволю тебе так со мной разговаривать! — Она подошла к двери и недвусмысленно распахнула ее настежь. — С этого дня между нами все кончено. Я свободная женщина и могу делать все, что хочу. А теперь, пожалуйста, уходи и оставь меня в покое!
Тревелес подошел к двери и, неожиданно закрыв ее изнутри, схватил Марию Эмилию за талию, притянул к себе и начал страстно целовать ее лицо. Она хотела вырваться, но он был сильнее ее.
— Оставь меня! Прошу, оставь меня! — Она попыталась оттолкнуть его, но у нее ничего не получилось.
Тогда она громко потребовала, чтобы он ее немедленно отпустил, но и это не произвело на Хоакина ни малейшего впечатления.
— Ты что, сумасшедший? Несколько дней назад ты заявил, что между нами все кончено, даже не выслушав моих объяснений, минуту назад ты метал гром и молнии, узнав, что я все еще живу с Альваро, и назвал меня шлюхой — а теперь вдруг лезешь со своими поцелуями! Я считала себя сумасшедшей, но, похоже, по сравнению с тобой я вполне нормальная.
— Да, я сумасшедший, но я сошел с ума из-за тебя. — Голос Хоакина был тихим, но говорил он твердо и решительно. — Я тебя люблю. — Он прижал ее к себе обеими руками и посмотрел ей в глаза. Его взгляд был полон мольбы.
— Ты такой странный… — Осознав, какие сильные чувства он к ней на самом деле испытывает, Мария Эмилия ощутила, что ее начинает охватывать внутренняя дрожь.
— Я понимаю, что ты сейчас переживаешь необычайно трудный и трагический период в своей жизни. Ты и сама не знаешь, что творишь, — сказал Хоакин. — Я сумасшедший? Да, я сумасшедший, потому что у меня голова идет кругом от всего того, что с нами происходит, — да и у тебя, насколько я понимаю, тоже. Но я позабуду обо всем этом, если ты сегодня же вышвырнешь из своего дома этого чертового моряка. Тогда — обещаю тебе — все снова станет на свои места.
Мария Эмилия молча впилась в Хоакина взглядом, напряженно размышляя над его словами и вспоминая последние события своей жизни. Ей показалось, что, стоя сейчас здесь, на этом мраморном полу своего дома, лицом к лицу с Хоакином, она снова стала такой, какой была раньше, и относится к Хоакину так, как и прежде, и между ними снова установилось взаимопонимание — без недоверия и подозрений. Она погладила его щеку и осознала, как много он для нее значит и какой он замечательный человек. Хоакин сумел примириться с таким поступком своей любимой женщины, какой вряд ли смог бы простить любой другой мужчина, и это произвело на Марию Эмилию очень сильное впечатление. Она невольно позавидовала его умению быть верным и с недовольством подумала о проявленной ею слабости. Тут же возненавидев себя за низменные желания по сравнению с высокими и чистыми чувствами Хоакина, она обняла его и заплакала — заплакала от любви.
— Я хочу умереть — прямо здесь, перед тобой! Я просто ничтожество! — Они крепко поцеловались и затем пристально посмотрели друг другу в глаза. — Почему так много боли, если есть любовь? И как мне понять себя, как снова обрести себя?
— С моей помощью. Выкинь из головы все сомнения и попытайся найти меня в окружающем тебя тумане. — Он погладил ее волосы. — После гибели Браулио ты стала совсем другой. А потом в твоем доме появился этот мужчина… Я знаю, что ты не могла контролировать свои поступки. — Хоакин хотел показать Марии Эмилии, что он ее понимает и что с его помощью она сможет вернуться к нормальной жизни.
— Побудь здесь немного и подожди меня, — с этими словами Мария Эмилия вышла из комнаты.
Хоакин почувствовал, что на душе у него стало легче; к нему вернулось его обычное хладнокровие и душевное равновесие. Он был уверен, что теперь все будет хорошо, потому что его любимая женщина снова принадлежит ему. И вдруг он вспомнил о совершенном сегодня ночью убийстве и о том, что ему нужно ехать на встречу с де ла Энсенадой.
Через несколько минут Мария Эмилия вернулась. Ее лицо излучало благодушие, на устах играла улыбка, а в глазах светилась радость.
— Он уедет прямо сегодня, а вместе с ним исчезнет и тот хаос, в котором я пребывала. — Она обняла Хоакина в полной уверенности, что теперь ее любви уже ничто не угрожает. И вдруг она вспомнила о первоначальной причине его прихода сюда. — Ой, извини, я такая забывчивая! Ты ведь, наверное, сейчас очень занят в связи с последним трагическим событием. У тебя уже есть подозрения, кто мог совершить это жуткое преступление?
Хоакин рассказал ей о своей неудавшейся попытке задержать новых подозреваемых в организации взрывов во дворце Монклоа, а затем описал ту жуткую сцену, которую он увидел во дворце герцога де Льянеса. Мария Эмилия тут же предположила, что у этого преступления есть определенное сходство с убийством иезуита Кастро.
— Похоже, что это одних рук дело.
— Да, конечно. Надругательство над обоими трупами, схожие треугольные раны на телах жертв, вырванное сердце у Кастро и отрезанное яичко у герцога, да и стремление к театральным эффектам в обоих случаях: одну жертву бросили на берегу реки, закрыв ей лицо капюшоном, а другую вообще распяли.
— Думаешь, оба эти преступления совершили цыгане?
— Вполне возможно, хотя до тех пор, пока мы их не поймаем и не выбьем из них признание, я не могу ни в чем быть уверенным.
— У цыган, несомненно, есть много оснований ненавидеть всех, кто в нашем государстве олицетворяет собой власть. Я имею в виду Церковь, правительство и высшую знать, потому что именно они поддержали печально известную идею уничтожить цыган, автором которой был маркиз де ла Энсенада, тем не менее остающийся нашим хорошим другом.
— Именно так, Мария Эмилия. Ты, безусловно, права, и я, можешь мне поверить, рассуждал точно так же — хотя, по правде говоря, мне до недавнего времени даже и в голову не приходило, что к этим преступлениям могут быть причастны цыгане.
— Но кем бы ни был убийца, тот факт, что герцога распяли, кастрировали и вырезали треугольник у него на животе, свидетельствует о том, что и это преступление что-то символизирует. Нужно попытаться понять, что именно, как мы сделали, когда говорили об убийстве Кастро.
Кто-то осторожно постучал в дверь, и Мария Эмилия крикнула, что можно войти.
— Пришла графиня де Бенавенте. — Слуга замер в ожидании распоряжений.
— Попроси ее войти сюда!
Хоакин тут же стал прощаться, ссылаясь на необходимость ехать на встречу с де ла Энсенадой.
— Мария Эмилия… — Фаустина с безутешным видом бросилась в объятия своей подруги. — Я оставила Беатрис с моим мужем и пришла повидаться с тобой. Я не знаю, что и думать. То, что произошло, — просто ужасно…
Мария Эмилия озабоченно посмотрела на Хоакина, понимая, что ему не терпится уйти.
— Я хочу рассказать тебе о своих страданиях, о том, что меня беспокоит. Беатрис не хотела выходить замуж за герцога, это мы знали, но тем не менее я никак не могу понять, почему столь ужасная смерть ее мужа не произвела на нее никакого впечатления. Она держится так невозмутимо, как будто это событие не взволновало, а, наоборот, успокоило ее.
— Как ты, наверное, догадываешься, мы как раз об этом сейчас и говорили, однако Хоакин только что сказал мне, что ему уже пора уходить. Позволь мне проводить его до двери, а затем я вернусь, и мы с тобой поговорим.
Прежде чем закрыть дверь, Мария Эмилия проводила взглядом Хоакина, сразу пустившего своего коня в галоп. Хотя происшедшее ужасное событие наполнило ее душу глубокой тревогой, она, тем не менее, чувствовала себя счастливой. Благодаря своему неожиданному примирению с Хоакином она чувствовала, что теперь к ней снова вернется душевный покой. Она безумно любила этого человека, восхищалась его силой духа. Хоакин смог понять и простить ее — чего она, конечно же, не заслуживала.
Гнедой конь Тревелеса даже не скакал — он почти летел по мощеным улицам города по направлению к дворцу Буэн-Ретиро, где Хоакина ждала очередная неприятная встреча с де ла Энсенадой и, конечно же, с Раваго.
Он чувствовал себя растерянным и изможденным. Несколько последних часов его душу терзали противоречивые чувства. Он никак не мог сконцентрироваться ни на одной из крутившихся в его мозгу мыслей, порождавших одни лишь вопросы.
Убийца, которого он ищет, в самом ли деле цыган? Или же он все-таки масон? Его примирение с Марией Эмилией — окончательное? Недавние жуткие преступления были совершены одним и тем же человеком или совершенно разными людьми?
— Маркиз де ла Энсенада сейчас находится у короля, однако королевский исповедник Раваго приказал привести вас к нему в кабинет, как только вы приедете. — Секретарь де ла Энсенады жестом показал Тревелесу следовать за ним в апартаменты королевского исповедника.
Тревелес лихорадочно размышлял над тем, в какой форме ему следует сообщить о недавних новостях и сделанных им, Хоакином, выводах. Ему приходилось учитывать, что его собеседником сейчас будет Раваго, который наверняка предпочтет не отказываться от своих предположений по поводу причастности к расследуемым преступлениям столь ненавистных ему масонов, а не де Сомодевилья, которому Хоакин обычно с большей раскованностью излагал свои умозаключения, какими бы неправдоподобными они на первый взгляд ни казались.
— Мы и впредь будем сталкиваться с все новыми и новыми смертями — до тех пор пока вы не схватите эти проклятых масонов! — заявил Раваго Тревелесу, даже не поздоровавшись.
О том, насколько Раваго был сейчас рассержен, можно было судить по его лицу: он так сильно нахмурился, что казалось, кожа у него на лбу вот-вот лопнет.
Тревелес сел напротив королевского исповедника, ничего не говоря в ответ, и стал ждать, как тот отреагирует на его молчание. Реакция, как он и предполагал, последовала незамедлительно.
— Вам что, нечего даже и сказать?
— Да нет, мне есть что сказать, и даже немало. Вот только не знаю, будет ли вам приятно это услышать.
— Силы небесные! Тревелес, вы и в самом деле думаете, что в моем возрасте еще существует что-то такое, что может меня неприятно поразить?
— А если, к примеру, я вам скажу, что взрывы во дворце герцога де Уэскара могли быть делом рук цыган?
— Это самая настоящая чушь! — Раваго изобразил улыбку, пытаясь скрыть свою растерянность. — И на основании чего у вас вдруг появилась эта невероятная догадка?
— Несколько дней назад, основываясь на полученной мною информации, я оказался в находящейся неподалеку от Мадрида кузнице, где, как выяснилось, жили и работали два брата-цыгана. Они взяли у одного из трактирщиков напрокат повозку и подъехали на ней к дворцу герцога де Уэскара во время бала. Нам не удалось их задержать, потому что они покинули эту кузницу незадолго до нашего приезда, однако я почти уверен в том, что, как только мы их схватим, преступление будет очень быстро раскрыто.
Произнеся эти слова, Тревелес с самодовольным видом посмотрел на королевского исповедника, ожидая увидеть на его лице признание достигнутого им, Тревелесом, успеха.
Раваго почесал голову, молча о чем-то размышляя. Затем он пристально посмотрел прямо в глаза Тревелесу — отчего тому стало не по себе — и, подперев рукой подбородок, устало вздохнул.
— Вам известно, чем занимается граф де Вальмохада? — Раваго заранее знал, что не получит на этот вопрос нужного ему ответа.
— Он генерал королевских войск, — ответил Тревелес, удивленный подобным вопросом, который, как ему казалось, не имел никакого отношения к их разговору.
— А кроме этого?
— Больше мне ничего не известно.
— Это, однако, не дает вам оснований вдаваться в такие абсурдные предположения. Цыгане!.. — Раваго презрительно покачал головой.
— Я не знаю, к чему вы клоните, однако я рассказывал вам не о каких-то там необоснованных предположениях. Мне уже известны имена и фамилии этих цыган и вероятные мотивы совершенных ими действий, кроме того, у меня есть описание их внешности.
— Выкиньте из головы все эти небылицы. Если не сто, то по крайней мере девяносто процентов цыган находятся сейчас на верфях военно-морского флота. Уверяю вас, у цыган нет ни возможности, ни необходимых средств, ни хотя бы достаточного уровня интеллекта для того, чтобы совершить подобные преступления. — Раваго открыл ящик стола и, вытащив оттуда папку для бумаг, положил ее на стол. — Еще раз спрашиваю: у вас есть какие-либо подозрения относительно того, чем еще мог заниматься граф де Вальмохада?
— Я вам уже сказал, что я этого не знаю. — Тревелесу лишь с трудом удавалось выносить унизительное отношение к себе Раваго. — Не знаю я и того, какое отношение может иметь этот человек к самому последнему преступлению — убийству герцога де Льянеса.
— Де Вальмохада вступил в общество масонов и в течение некоторого времени был там нашим соглядатаем! — высокомерно заявил Раваго.
— Я этого не знал.
— Похоже, вы вообще почти ничего не знаете, — насмешливо бросил Раваго, он явно испытывал наслаждение, издеваясь над своим собеседником.
— Попрошу вас избавить меня от этих неприятных упреков, и давайте лучше вернемся к теме нашего разговора.
— Хорошо. Начну с того, что введу вас в курс дела относительно роли де Вальмохады. Лет шесть назад он получил от маркиза де ла Энсенады поручение внедриться в близкие к масонам круги, чтобы затем попросить принять его в одну из масонских лож — а именно в мадридскую, — чтобы впоследствии можно было получить подробную информацию об их деятельности и их целях. Нас еще тогда начало беспокоить то, что масоны проникли в наиболее влиятельную часть высшего мадридского общества, а потому де Сомодевилья и я решили, что настало время внимательно присмотреться к этому тайному обществу и попытаться выяснить, каковы его истинные цели. Нам пришло в голову, что лучше всего было бы внедрить в ряды масонов кого-нибудь из наших людей, и оказалось, что для этой цели у нас есть вполне подходящий человек — граф де Вальмохада. Благодаря высокой должности в армии он должен был заинтересовать масонов, потому что, как мы уже знали, они всячески старались привлечь в свои ряды наиболее влиятельных представителей власти. В общем, приманка сработала. Графа посвятили в первую масонскую степень — ученика — в ложе «Три цветка лилии». Это стало нашим первым успехом, однако, к сожалению, на этом все и закончилось. — Раваго открыл папку, положенную им на стол. — Здесь находится подробный отчет, в котором описана странная церемония посвящения графа в масоны, а также имеются некоторые сведения относительно их символики и различных ритуалов. Нам также удалось узнать имена членов кое-кого из общества масонов — в том числе и вступивших в него влиятельных людей. Однако чего-то большего мы достичь не успели, потому что вскоре это общество было запрещено известным вам королевским указом, собрания масонов — которые они называют заседаниями — уже больше не проводились и больше у нас не было возможности использовать де Вальмохаду в качестве соглядатая. Наша ошибка заключалась в том, что мы слишком поздно внедрили в ряды масонов своего человека. Пытаться задержать выход королевского указа о запрещении масонства мы, конечно же, не стали.
— В общем, вся эта затея с внедрением в масонское общество де Вальмохады мало что дала; — Тревелес не мог упустить возможности уколоть Раваго.
— Не пытайтесь иронизировать — этим вы все равно ничего не добьетесь. Я, между прочим, могу помочь вам в вашем расследовании, если вы захотите принять мою помощь.
Хоакин молча посмотрел на своего собеседника. Хотя Раваго был одним из тех немногочисленных людей, которые могли вывести Тревелеса из себя, алькальд подумал, что Раваго в этом случае, пожалуй, прав.
— Хорошо. Я начну с кое-каких подробностей, относящихся к этому преступлению. Затем, если не возражаете, мы могли бы проанализировать, какие предположения можно сделать, исходя из этих деталей, относительно того, кто мог бы стоять за этим преступлением.
— Вот так-то лучше! — Раваго удовлетворенно хлопнул ладонью по столу.
Хоакин рассказал ему обо всем, что он обнаружил на месте преступления, и о жутких подробностях этого зверства — в частности о том, что герцога распяли на балконе и что в его животе вырезали огромное отверстие в виде треугольника. Затем алькальд, стараясь не хвалить самого себя, рассказал о своей догадке относительно отрезания части половых органов герцога, однако пока не стал излагать свои соображения на этот счет.
— Таким образом, мы снова наталкиваемся на треугольник, который уже видели на трупе Кастро, а также снова удален один из органов, — Раваго замолчал и несколько секунд о чем-то напряженно думал. — Благодаря усилиям де Вальмохады нам известно, что масоны почитают Единого Бога, являющегося первичным по отношению ко всем остальным богам. Они называют этого бога «Великий Архитектор Вселенной» или же «Великий Строитель Вселенной» — сокращенно «В. С. В.» — и изображают его в виде треугольника. Из рассказов графа мы знаем, что у общества масонов есть свое учение, которое преподносится новообращенным в виде символов или посредством аллегорий — которых, по-видимому, у них хоть отбавляй. Для посторонних людей они могут показаться совершенно нелепыми, и, по всей видимости, эти символы и аллегории приобретают определенный смысл только тогда, когда используются в той или иной масонской церемонии.
Раваго сделал паузу и затем громко спросил — то ли у Тревелеса, то ли у самого себя:
— Вам не кажется, что треугольник, вырезанный в груди Кастро, как раз и может быть символом пресловутого Великого Архитектора Вселенной, которого масоны почитают, и что теперь этот же символ вырезан и на теле старого герцога?
— Давайте немного углубимся в эту тему, — предложил Тревелес, которого заинтересовала данная — ранее ему неизвестная — информация. — Мне хотелось бы узнать, какие еще символы наиболее часто используются масонами.
— Они также используют строительный угольник, отвес и молоток — эти инструменты широко применялись древними строителями. Наш соглядатай де Вальмохада узнал о происхождении этих символов: они взяты из легенды об архитекторе Хираме Абифе, возглавлявшем строительство храма Соломона. По всей видимости, используя эти три инструмента, они чтят память об этом архитекторе. А еще эти инструменты фигурируют при изложении их главнейших идей и принципов — например они считают, что каждый масон должен создать в себе нового человека, уподобленного Великому Архитектору Вселенной.
— Разрезы на теле герцога были похожи на треугольник, только без нижней стороны…
— Строительный угольник! — решительно заявил Раваго.
— Вполне возможно, — согласился Хоакин. — А что вы думаете по поводу удаления органов из трупов жертв? В ритуалах масонов есть что-нибудь подобное?
— Этого я не знаю. Однако нам удалось выяснить, что они постарались не допустить, чтобы кто-то из них нарушил священную клятву молчания, которую дают при вступлении в масоны. Они предупреждают каждого из новичков, что, если он разгласит какую-либо из их тайн или выдаст кого-нибудь из своих братьев-масонов, ему за это вырвут сердце.
Раваго на несколько секунд замолчал, собираясь с мыслями.
— У Кастро они вырвали сердце, да и герцогу де Льянесу тоже кое-что отрезали… — Королевский исповедник сделал длинную паузу, размышляя над тем, стоит ли рассказывать Тревелесу о слежке за английским послом, которую он организовал при содействии графа де Вальмохады и ныне уже покойного герцога де Льянеса.
Посомневавшись, он решил ничего не говорить алькальду до тех пор, пока не пообщается с племянником де Вальмохады. Пока что Раваго не получил от того никаких известий, и, поскольку совершенное преступление могло иметь какое-то отношение к слежке за послом Кином, Раваго решил не раскрывать раньше времени свои карты — тем более перед Тревелесем.
— Вы считаете, что это всего лишь совпадение, или все-таки начнете относиться к этому как к чему-то закономерному? — Ответ на этот вопрос был для Раваго уже достаточно очевиден, однако он все-таки задал его Тревелесу — быть может чтобы тот своим утвердительным ответом еще больше убедил и самого Раваго.
— Конечно, тут больше закономерного, чем случайного. — Тревелес впервые подумал, что, пожалуй, в этом преступлении действительно не обошлось без масонов. — Осмелюсь добавить, что в связи с запретом в Испании общества масонов и гонениями на них у них появились вполне понятные основания для нанесения удара по высшим инстанциям власти: по Церкви, что подтверждает случай с Кастро, и по аристократии в случае с герцогом де Льянесом.
— Именно так! — Раваго впервые посмотрел на Тревелеса одобрительно. — Их выбор пал на Кастро не только потому, что он был священником, — возможно, они знали, что он предпринимал действия, направленные против них. Я, в частности, лично слышал от Кастро незадолго до его смерти, что он отправлял послания во все отделения ордена иезуитов в Испании, в которых просил прислать ему списки людей, подозреваемых в принадлежности к франкмасонству, чтобы затем соответствующим образом с этими людьми поступить. Больше я об этом ничего не знаю, но, возможно, ему удалось схватить кого-нибудь из масонов и им стало об этом известно.
— Я более тщательно займусь проработкой этой версии, обещаю вам. Тем не менее согласитесь, что взрывы во дворце Монклоа совсем непохожи на два других преступления. Я признаю, что уж больно увлекся цыганами и не уделял достаточного внимания масонам. С этого момента я вплотную займусь масонами, однако не стану прекращать и расследование в отношении тех двух цыган.
— Можете рассчитывать на меня, в чем бы у вас ни возникла потребность. — Раваго поднялся со стула, тем самым показывая, что считает разговор законченным. — Думаю, что наша беседа была весьма полезной, потому что она помогла нам выработать единую точку зрения. А еще меня удовлетворило, а заодно и обнадежило то, что вы проявляете служебное рвение. — Он протянул руку Тревелесу. — Не переживайте, я сам сообщу маркизу де ла Энсенаде обо всем, о чем мы с вами сейчас говорили. Можете идти. И пусть Господь наставит вас и поможет вам в делах ваших!
Привратник в посольстве Англии не припоминал, чтобы он когда-либо раньше видел этих двух своих соотечественников, потребовавших открыть им дверь и отвести их к послу Бенджамину Кину. Их грубоватые манеры невольно заставляли усомниться в доброжелательности их намерений, а потому привратник попытался от них отделаться, сказав, что посол куда-то уехал. Однако эти двое ему не поверили и, оттолкнув его, самовольно вошли в вестибюль посольства. Тогда привратнику пришлось вызвать стражников, чтобы те помогли ему силой выпроводить незваных гостей.
Впрочем, эти незваные гости не стали пересекать вестибюль и не оказали никакого сопротивления прибежавшим на крик привратника стражникам, на которых была возложена задача охранять английского посла и его резиденцию. Стражники обыскали нарушителей спокойствия, но не обнаружили у них никакого оружия. Затем капитан спросил у них, с какой целью они явились в посольство, и они ответили ему то же самое, что до этого говорили и привратнику.
— Можете даже не надеяться, что мистер Кин согласится с вами встретиться без предварительной записи на прием. Лучше уходите и не испытывайте наше терпение.
— Вы лишь скажите ему, что Энтони Блэку и Томасу Берри нужно с ним встретиться.
— Ах вот оно что!.. — Капитан насмешливо усмехнулся. — А с какой стати, по-вашему, я должен это сделать?
— Чтобы он вас не отругал, когда узнает, что вы не позволили нам с ним встретиться.
Самоуверенное поведение незваных гостей заставило капитана засомневаться. Он бросил на них пренебрежительный взгляд, но тем не менее решил все-таки доложить о них послу, сгорая от нетерпения, получив от него приказ, вышвырнуть этих двух наглецов из здания посольства. Однако уже через несколько минут он вернулся, явно чем-то раздосадованный, и, больше не задавая никаких вопросов, пригласил Блэка и Берри пройти в кабинет посла.
Посол был явно не рад их приходу: он даже не оторвал взгляда от бумаг, которые как раз просматривал.
— Я вам уже говорил, что вы никогда не должны появляться в посольстве. — Он повысил голос. — Ваши действия угрожают моей безопасности!
Не обращая внимания на его упреки, оба масона сели в кресла напротив стола посла и молча уставились на него. Удивленный таким их поведением, Кин наконец оторвал взгляд от бумаг.
— Зачем вы сюда пришли? — Он посмотрел каждому из них в глаза, но так и не смог увидеть там ничего, что подсказало бы ему о намерениях этих двоих масонов. Они по-прежнему напряженно молчали.
— Вы пришли ко мне, не спрашивая разрешения, а теперь еще и не хотите со мной разговаривать?
И тут произошло то, чего Кин уж никак не ожидал: один из масонов — Энтони — бросился на него и с такой силой сдавил руками его горло, что Кин едва мог дышать.
— Мы уверены, что вам известно, кто выдал нашего Великого магистра Уилмора! — В налившихся кровью глазах масона чувствовались и ярость, и твердая решимость получить ответ на волновавшие его вопросы.
— Отпустите меня! — взмолился Кин, пытаясь высвободиться. — Я не могу дышать!
Энтони отпустил посла и снова уселся в кресло. Его ледяной взгляд свидетельствовал о том, что настроен он весьма серьезно. Кин осознал, что эти двое вполне могут сейчас его убить, если он не выполнит того, чего они от него хотят.
— Я и понятия не имею, о чем вы говорите! — Он жестом остановил Энтони, уже намеревавшегося снова схватить его за горло. — Пожалуйста, прежде чем вы опять попытаетесь меня задушить, дайте мне возможность вам все объяснить.
Увидев, что его слова немного успокоили масонов, он глубоко вздохнул, чтобы и самому перестать нервничать.
— Меня крайне удивляет ваше заявление, потому что именно я вызвал вас к себе и попросил предупредить Уилмора о готовящемся королевском указе, в соответствии с которым масоны объявлялись вне закона. — Он посмотрел на них, но по выражению их лиц понял, что это его не оправдывает. — Как вы можете подвергать сомнению благородство моих намерений? Я вас абсолютно не понимаю!
— На следующий день после того, как мы предупредили Уилмора о надвигающейся опасности, его арестовали инквизиторы — еще до публикации указа о запрещении нашего общества. Во время нашего последнего визита к нему он дал нам четкие инструкции, которым мы следуем, однако нам до сих пор непонятно, как его могли так быстро схватить, если о его местонахождении было известно очень немногим.
— Уж не подозреваете ли вы, что это я его выдал?
— Подозревать можно кого угодно. Какие вы можете привести доводы в пользу своей невиновности?
— Сначала — для моей же безопасности — я хотел бы попросить, чтобы в разговоре со мной вы не упоминали о тех поручениях, которые вам дал Уилмор. Что касается вашего вопроса по поводу того, кто выдал Уилмора, то я могу вам сообщить, что предатель находился в ваших рядах.
— Этого не может быть! Преданность является одним из главных качеств, свойственных членам нашего общества, — возразил Томас Берри, возмущенный заявлением Кина.
— Не стоит слепо верить в подобные добродетели. Один из старших офицеров королевской гвардии, с которым вы наверняка знакомы, потому что он тоже масон, уверял меня, что Великий магистр был арестован по доносу высокопоставленного офицера армии короля Фернандо, а именно графа де Вальмохады. Насколько мне известно, он стал масоном несколько лет назад. Он-то вас и предал.
— Мы его хорошо знаем, а потому нам трудно вам поверить. Томас Вильче давал в присутствии всех нас клятву, что будет хранить тайны нашего братства и будет ему верен. — Энтони устремил на Кина тяжелый взгляд.
— А может, он проник к вам как соглядатай? Подумайте над этим.
— Надеюсь, вы не пытаетесь подобными заявлениями ввести нас в заблуждение. — Во взгляде Томаса чувствовалась угроза.
— Ничего подобного мне даже и в голову не приходило, — заявил Кин так уверенно, как только мог. — Итак, тот, о ком вы пришли разузнать, имеет конкретное имя и фамилию: Томас Вильче, генерал, граф де Вальмохада.
Бенджамин Кин понимал, что перед ним сидят люди, которые явно не отличаются особой разборчивостью. Их присутствие в посольстве не только его компрометировало, но и было для него просто опасным. Не имея представления, какие инструкции дал им Уилмор, Кин догадывался, что вряд ли в этих инструкциях призывают к человеколюбию и гуманизму. Ему, конечно, было любопытно, какие поручения эти двое получили от Уилмора, но он подумал, что, если их схватят, они, чего доброго, сообщат, что он, английский посол, помогал масонам. Это могло отрицательно сказаться на его дипломатической карьере. Поэтому он решил, что уж лучше ему не расспрашивать этих двоих об их ближайших планах и постараться побыстрее выпроводить их из посольства.
— Надеюсь, что вы приняли все необходимые меры для того, чтобы никто не видел, как вы заходили в это дипломатическое представительство.
Оба масона уверенно кивнули.
— Тогда, если вам от меня больше ничего не нужно, думаю, вам пора идти. Нежелательно, чтобы кто-то видел нас вместе, и, кроме того, у вас, наверное, так же много дел, как и у меня.
Едва выйдя из посольства, Энтони и Томас тут же решили при помощи кого-нибудь из своих влиятельных братьев-масонов попытаться выяснить, действительно ли граф де Вальмохада их предал. Если это подтвердится, они должны будут его убить.
Затем они молча, не торопясь, двинулись вдоль по улице, даже не подозревая, что от посольства за ними увязался какой-то молодой человек.
По дороге им встретились четыре военных патруля на лошадях, да и вообще обстановка в городе была напряженной. Прохожие собирались в кружки и живо обсуждали, что же такое необычное могло произойти в Мадриде, если по улицам снуют туда-сюда вооруженные стражники.
Масоны, чтобы удовлетворить уже разыгравшийся аппетит, заглянули в хлебопекарню, откуда исходил приятный аромат свежеиспеченного хлеба, а затем зашли в лавку, где продавался сыр.
Держась от них на разумном расстоянии, молодой человек следил за каждым их шагом.
Племянник де Вальмохады пришел с утра к английскому посольству и стал ждать неподалеку от его входа герцога де Льянеса. В этот день должна была состояться его встреча с торговым атташе. Однако герцог все никак не появлялся, и юноша, ожидая его, заметил, что в посольство вошли и через некоторое время оттуда вышли двое мужчин. Из попадавшихся ему на глаза немногочисленных посетителей посольства еще никто не вызывал у него такого сильного подозрения, как эти двое. Он их никогда раньше не видел, и интуиция подсказала ему, что за ними не мешало бы проследить.
Укрывшись за стволом каштана, он наблюдал за тем, что происходило внутри лавки.
А там сильный запах сыра вызвал у Томаса Берри воспоминания, перенесшие его в далекое детство.
Он родился и вырос в районе судоверфей и пристаней лондонского порта, к которым швартовались рыболовецкие суда, — в маленьком убогом домике, расположенном около того места, где ремонтировались рыбачьи снасти. У его родителей не было другого занятия, кроме починки сетей, и они зарабатывали так мало, что зачастую еды на ужин хватало только для их малолетнего сына, а самим им есть было нечего. Иногда весь их рацион состоял из полусгнивших остатков рыбы, найденной в складках сетей.
Вместе с запахом моря и рыбы в памяти Томаса сохранился и другой, более цепкий запах, забивавший все остальные. Это был запах дегтя, которым покрывали деревянную обшивку судов. Друзья Томаса — такие же оборванцы, как и он сам, — не думали ни о чем, кроме своих игр и похождений. В те времена ощущение мнимого счастья преобладало над осознанием убогости окружающей действительности.
До тех пор пока Томасу не исполнилось четырнадцать лет, он ни разу не задумывался над тем, что они живут очень бедно, потому что еду ему родители всегда давали, а при его небольших запросах ему даже в голову не приходило, что человек может нуждаться в чем-то еще.
Но в один прекрасный день он обратил внимание на то, что у других людей больше всякого имущества, чем у его семьи, — намного больше. Отправившись бродить по центру Лондона, он увидел там сказочные дворцы и особняки, нарядных дам из высшего общества, роскошные кареты с ухоженными лошадьми, шикарные трактиры. И это мало-помалу стало его раздражать.
Он завидовал другим людям даже потому, что они дышали более чистым воздухом. Его взгляды на жизнь кардинально изменились: он начал люто ненавидеть своих родственников и приятелей за то, что они живут так убого, что они нищие, что они — никто и ничто. В убогости приходилось жить и ему, Томасу, и он считал, что в этом виноваты его родители, а потому решил их убить. Его самого удивило, с какой легкостью он это сделал. Томас сорвал на них всю злость, какую успел накопить в свои четырнадцать лет. Однако этот поступок словно освободил его, открыл перед ним дверь в лучшую жизнь. Он не стал лить слезы над своими мертвыми родителями. «Зачем это делать, — подумал он, — если они были виноваты в моей гнусной прошлой жизни?»
Из всей сцены убийства родителей Томасу запомнились только их перекошенные от ужаса лица. Это было главное наследство, которое они ему оставили: с тех самых пор ему нравилось видеть страх в глазах других людей.
— Я заметил, что за нами уже довольно долго наблюдает какой-то тип. — Слова Энтони оторвали Томаса от воспоминаний.
— Кто именно? Где он?
— На тротуаре, с той стороны улицы. Не оглядывайся. Давай сделаем вид, что ничего не заметили.
Томас получил из рук торговца половину круга овечьего сыра и расплатился за покупку. Выходя из лавки, он увидел человека, о котором говорил Энтони.
Юноша уловил брошенный на него взгляд, однако этот взгляд был таким мимолетным, что он не придал ему значения и продолжил следить за ними.
Энтони и Томас стали бродить по узким улочкам неподалеку от дома, в котором они жили. В этих местах редко попадались прохожие, а потому масоны решили оторваться от своего преследователя, а затем подкараулить его в каком-нибудь тихом закоулке и неожиданно напасть.
Матео Вильче почувствовал, что на этих улочках его подстерегает опасность, однако не стал осторожничать: ему не терпелось узнать, кто же такие эти двое и где они живут. Свернув на очередном повороте улицы направо, он вдруг оказался лицом к лицу с теми, за кем следил.
— Что вам от нас нужно? — Энтони прижал Матео к стене дома и обеими руками схватил его за горло.
Юноша сразу же заметил, что у этого человека характерный английский акцент.
— Ничего не нужно. Оставьте меня в покое!
— Мы заметили, что вы уже давно за нами следите. Так что не лгите. Немедленно скажите нам, кто вы такой и что вам от нас нужно! — Томас посмотрел налево, потом направо, чтобы убедиться, что, кроме них троих, здесь больше никого нет.
— Повторяю вам, я и понятия не имею, о чем вы говорите. Я просто гулял — только и всего.
Ответ на его слова был весьма суровым: он тут же получил два сильнейших удара в живот, от которых его едва не стошнило. Однако он по-прежнему был полон решимости ни в чем не признаваться.
— На кого вы работаете? — Томас знал, что если непрерывно давить на грудную кость, то человек начнет задыхаться. Он стал давить кулаком этому юноше на грудную кость, и вскоре у того начало бледнеть лицо.
— Ладно, хватит, а то еще подохнет! — Энтони отбил в сторону кулак Томаса.
— Я все расскажу…
Матео согнулся почти вдвое, пытаясь восстановить дыхание. Он тут же получил удар в лицо, рассекший ему губу. Матео подумал, что если будет упорствовать и ничего не скажет, то эти звери наверняка убьют его прямо здесь. Он украдкой нащупал рукоять кинжала.
— Я выполнял задание отца Раваго.
— Королевского исповедника?
Англичане удивленно переглянулись. Племянник де Вальмохады воспользовался секундной заминкой, ударил кинжалом Энтони в бедро и бросился наутек.
Томас тут же побежал вслед за ним. Он был физически здоровей и проворней этого юноши, а потому быстро его догнал и резким движением свернул ему шею.
Матео Вильче не успел даже закричать. Его безжизненное тело рухнуло наземь, а масоны, пока их никто не заметил, быстро пошли прочь.
Рана на бедре Энтони оказалась довольно серьезной.
— Сеньора, вы хотите, чтобы я сделала в ванне побольше пены?
— Нет, не нужно, ее и так уже достаточно. Но все равно спасибо, Амалия.
Выдержав в тот жуткий день множество утомительных визитов и затем отмахнувшись от назойливых просьб Фаустины не оставаться одной в этом дворце, Беатрис наконец получила возможность отдохнуть и полежать в горячей воде в ванне, стоявшей посредине большой ванной комнаты.
За неделю своей замужней жизни она заметила, что именно этот момент — когда солнце уже клонится к закату — был самым лучшим за весь день, потому что она, сидя в ванне, могла побыть наедине с собой, наслаждаясь одиночеством.
Беатрис слушала слабый плеск воды, и ей казалось, что ее жизнь теперь, словно вода, будет течь спокойно и неторопливо, а несчастья, которые преследовали ее всю жизнь, прилипая к ней, словно пена к коже, смоются с нее точно так же, как она сейчас смоет со своего тела мыльную пену.
Принимая горячую ванну, Беатрис неизменно чувствовала, что ее печали тают и уходят куда-то в прошлое. Однако, когда она выходила из ванны, все опять становилось таким же, как прежде: окружающая действительность снова показывала ей свое настоящее, жестокое лицо, и Беатрис тогда казалось, что ей никогда не удастся избавиться от страданий.
— Принеси еще свечи. И подогрей воду, чтобы мой муж тоже мог принять ванну. Он скоро придет.
Служанка с удивлением посмотрела на Беатрис, но так ничего и не сказала, подумав, что эти слова ее хозяйки объясняются лишь пережитой глубокой душевной травмой.
Беатрис разглядывала свою служанку, пока та поднимала ее одежду с пола и подавала ей сухое полотенце.
— Когда закончишь, возвращайся сюда. Поможешь мне вытереться.
Юная цыганка — ей было столько же лет, сколько и Беатрис, — стала служанкой в этом доме совсем недавно и сегодня впервые ухаживала за своей хозяйкой в ванной.
Беатрис погрузилась в воду с головой. Она стала гладить руками свой живот, ощущая, что гладит ребенка. Браулио по-прежнему оставался в ее сердце — а еще внутри нее жил плод их любви. Из глаз Беатрис потекли слезы, смешиваясь с водой и мыльной пеной. Она задержала дыхание. Ей пришло в голову, что погрузиться полностью в воду и перестать дышать — это все равно что на время уйти из этого мира и, рискуя собственной жизнью, отгородиться от злого рока, который преследовал ее всю жизнь. Ее тело отчаянно стремилось вынырнуть, чтобы легкие наполнились воздухом, однако рассудок вынуждал не делать этого.
— Сеньора!
Служанка, перепугавшись из-за того, что хозяйка надолго погрузилась в воду, схватила Беатрис за руки и, преодолевая ее сопротивление, с силой потащила вверх.
Беатрис закашлялась, выплевывая воду, которая уже попала в горло. У нее перед глазами поплыли круги, и, не слыша, что ей говорит служанка, она вслепую нашла руками бортик ванны и ухватилась за него. Ее взор начал проясняться, и, глядя поверх бортика, она уже смогла различить каменные плиты пола. Еще несколько секунд — и она полностью пришла в себя.
— Сеньора, вы себя хорошо чувствуете? Что с вами произошло? — Обеспокоенность служанки была искренней. — Позвольте мне помочь вам выбраться из ванны.
Служанка обхватила Беатрис за талию и стала вытаскивать ее из ванны. Ступив ногой на пол, Беатрис почувствовала, что не может идти: ноги ее не слушались. Она повисла на руках служанки и затем повалилась на пол, на котором, к счастью, было расстелено большое полотенце. Лежа на этом полотенце, она видела перед собой лишь испуганное лицо служанки, которая из всех сил растирала тело Беатрис, пытаясь привести ее в чувство.
— Спасибо, Амалия, мне уже лучше. — Лежа без одежды на расстеленном на полу полотенце, Беатрис почувствовала, что ей холодно, и задрожала всем телом.
Служанка быстро принесла второе полотенце, чтобы укрыть им Беатрис. Она не решалась о чем-то спрашивать хозяйку, однако и сама поняла, что молодая женщина испытывает жуткую боль, вызванную отнюдь не гибелью мужа, а чем-то другим, и боль эта невыносима, просто немыслима.
— Прошу тебя никому не рассказывать о том, что ты сейчас видела.!
Беатрис взяла служанку за руку и заставила ее посмотреть себе в глаза.
— Мне хотелось бы, чтобы это было нашим секретом. — Она, сказав это, слегка сдавила ей руку.
— Моя обязанность — подчиняться вам, сеньора.
— Я говорю не об этом. Мне нужно нечто большее. Хочу, чтобы это был наш секрет — наш с тобой.
— Я понимаю.
Бывают ощущения, которые трудно понять и которым, тем более, трудно дать логическое объяснение, однако Амалия в ту же секунду осознала, что ее отношения с этой женщиной станут особенными и более близкими, чем отношения между служанкой и ее госпожой.
— Я в полном вашем распоряжении и готова на все.
— Не уходи сейчас отсюда. Помоги мне одеться. Я не хочу, чтобы мой возлюбленный увидел меня такой — совсем не готовой к его приходу.
Беатрис поднялась с пола и оперлась на плечо Амалии, чтобы пойти к себе в комнату. Амалия не решилась как-то отреагировать на повторное упоминание Беатрис о ее муже, с пониманием относясь к тому состоянию, в котором сейчас находилась Беатрис.
Придя в спальню и увидев свое отражение в зеркале, Беатрис села в кресло и стала себя разглядывать.
Она разглядывала свое тело — юное, привлекательное и уже недоступное тому человеку, которому оно никогда и не должно было принадлежать.
Амалия стала доставать из шкафа различные предметы одежды Беатрис и показывать их своей хозяйке. Когда Беатрис выбрала то, во что хотела быть сегодня одетой, она приказала Амалии повесить все это на стоявшую рядом вешалку и начала одеваться.
Беатрис не покидали мысли о том, что ей всю жизнь приходится страдать. Весь остальной мир об этом не знал, потому что она старалась скрывать свои страдания, однако Беатрис ни на один день не покидало чувство, что ее сердце сжимается и вот-вот разорвется от острой боли.
Она жестом показала служанке, чтобы та помогла ей одеться.
Амалия натянула на нее сорочку из тонкого египетского полотна и затем поверх сорочки надела на нее атласный корсаж на китовом усе, вышитый серебряными нитками. Этот новый материал — китовый ус — обладал прочностью, равной древесине, однако был более гибким и удобным для женщины, и его вполне можно было использовать, чтобы приподнять груди над вырезом платья. Беатрис подняла по очереди свои ноги, чтобы Амалия надела на нее панталоны из вышитого шелка и закрепила их на поясе. Поверх панталон Беатрис надела юбку из черного бархата, вышитую золотыми и серебряными нитками.
— Расскажи мне о своей жизни. Я знаю, что ты цыганка, но откуда ты родом? — спросила Беатрис, вытягивая ногу, чтобы Амалия натянула на нее белый льняной чулок.
— Сеньора, я не хочу утомлять вас своими рассказами. — Амалия натянула чулок и на вторую ногу Беатрис. — Кроме того, я не думаю, что они будут вам интересны.
— Позволь мне судить об этом самой. Где ты родилась?
— В маленьком селении неподалеку от Мадрида.
— Расскажи мне о своих родителях. Они до сих пор там живут?
— Нет, сеньора. — У Амалии подступил ком к горлу. — Моя мать умерла несколько месяцев назад в Сарагосе, а где сейчас находится мой отец, я не знаю. Думаю, он на судоверфи военно-морского флота — той, что возле Кадиса.
Беатрис почувствовала жалость, увидев, что симпатичное личико Амалии омрачилось.
— Мне очень жаль. — Она ласково погладила юную цыганку по щеке. — А что твоя мать делала в Сарагосе?
Амалия усердно пыталась подогнать корсаж по фигуре Беатрис. Она попросила хозяйку, чтобы та выпрямилась, и стала затягивать завязки у нее на спине, стараясь не оставлять ни одной складки и чтобы вырез не получился чрезмерно большим.
— Думаю, сеньоре известно, что немногим более двух лет назад все цыгане по приказу короля были арестованы. Женщин при этом отделили от мужчин, а затем нас разбросали по всей Испании — кого куда.
Амалия тщательно подбирала слова: она все еще не могла полностью доверять Беатрис.
— Да, я об этом знаю. Это настоящее варварство.
— Мы с моей сестрой Тересой, моей матерью и тетей попали в тюрьму в Сарагосе, расположенную в старом арабском дворце под названием Альхаферия.
Она начала расчесывать волосы Беатрис. В зеркале было видно ее отражение — позади отражения Беатрис, — и они обе украдкой разглядывали друг друга. Амалия с опаской следила по выражению лица Беатрис за тем, какие эмоции вызывает у хозяйки ее рассказ.
— Моих отца и дядю отправили работать на судоверфи Ла-Каррака, и с тех пор я о них ничего не слышала.
В мозгу Беатрис тут же промелькнула мысль о Браулио: она вспомнила, что его привезли в Мадрид именно с этой судоверфи.
Браулио был цыганом — так же, как и ее служанка, — а потому вынес все унижения, которым подвергли цыган во время массовых арестов и последующего заточения в тюрьме.
В своем воображаемом мире Беатрис знала, что Браулио придет к ней этой ночью, — она ждала его каждую ночь. Он был ее единственной любовью.
— А как вас арестовывали?
Беатрис вспомнила об аресте своего отца и о жутких последствиях этого ареста. Она была почти уверена в том, что нельзя даже представить события более трагического.
— Мне тяжело об этом говорить. Прошу вас избавить меня от этой пытки. — Амалия подобрала волосы Беатрис и надела на ее голову роскошный парик.
Беатрис с состраданием посмотрела на Амалию.
— Можешь рассказывать, а можешь и не рассказывать. Сама решай. — Беатрис пыталась завоевать доверие служанки, но Амалия, чувствуя это, становилась только более настороженной. — Если ты опасаешься, что меня могут испугать рассказы о жестокостях, то имей в виду, что мне пришлось испытать такие страдания, ужаснее которых быть ничего не может. Я также была свидетельницей того, как страдали люди, которых я любила больше всего в жизни.
Служанка стала перебирать лежавшие в шкатулке драгоценности. Ей приглянулись серьги с жемчужинами, и, показав их Беатрис и получив ее одобрение, она стала вдевать их хозяйке в уши.
Молча поразмыслив несколько минут, Амалия решила: в том, что Беатрис интересуется ее судьбой, нет никакого подвоха.
— Я помню, что в тот жуткий день у меня даже появилось ощущение горечи во рту. С такими бесчинствами я до того никогда не сталкивалась. Арест моих родственников. Грубость солдат. Они схватили мою тетю и изнасиловали ее на глазах у меня и моей сестры. Мы стояли так близко, что, казалось, ощущали физически, что она чувствует. Это было ужасно.
Беатрис смотрела, не отрываясь, на Амалию. Чертами лица ее служанка не была похожа на Браулио, однако она чем-то напоминала Беатрис ее погибшего возлюбленного.
— А дальше моя жизнь покатилась под откос. — Амалия тяжело вздохнула. — Мне очень быстро пришлось повзрослеть и превратиться из девочки в женщину — наверное из-за того, что мне довелось столкнуться с насилием и несправедливостью и увидеть, как мои сородичи умирают от болезней и истощения.
Амалия вынула из шкатулки удивительно красивое жемчужное ожерелье и, надев его на шею Беатрис, застегнула сзади.
— Мои мама и тетя не смогли всего этого выдержать: они заболели и умерли. Затем нас с сестрой перевели в другое место, которое почему-то называлось «Дом милосердия». Однако милосердия там, сеньора, было очень мало.
— А когда вас освободили из этого заточения?
Беатрис в последний раз взглянула на свое отражение в зеркале и осталась довольна увиденным.
— Нас никто не освобождал. Мы с сестрой убежали вместе с несколькими другими девушками, воспользовавшись суматохой, которая возникла, когда привезли большую партию цыганок из Малаги. Потом нас взял к себе — точнее захватил силой — один торговец-прохиндей. Он привез нас в Мадрид и продал другому торговцу, у которого мы пробыли довольно долгое время.
— И этот человек продал вас моему покойному мужу?
Интонация хозяйки еще раз убедила Амалию в равнодушном отношении Беатрис к смерти своего супруга.
— Да. Этот отвратительный тип видел в нас не только товар, он насиловал наши тела столько, сколько ему хотелось. Да, намного чаще, чем можно предположить. Из-за него я теперь считаю всех мужчин самыми гнусными созданиями из всех, что есть на земле.
Беатрис почувствовала такой прилив симпатии к Амалии, что это стало заметно по выражению ее лица. Амалия, конечно, тут же это поняла.
Их взгляды встретились, и они обе осознали, что их отношения уже вышли за пределы отношений между служанкой и госпожой: они стали намного ближе друг другу, словно у них было много общего.
Амалия вдруг удивилась тому, как сильно она разоткровенничалась с этой молодой женщиной. Впрочем, она об этом не жалела, а слова ее хозяйки еще больше убедили Амалию в правильности ее поступка.
— Амалия, скоро ты узнаешь от меня о том, что нужно делать. Скоро, но не сейчас. Смерть моего мужа дает мне возможность выполнить мое главное предназначение в жизни.
Сказанное Беатрис было для Амалии непонятным и загадочным. Однако она лишь внимала этим словам, вдыхая их, как воздух, и не задумывалась над их смыслом.
— Ты и я узнаем, когда…
Беатрис поднялась на ноги и поцеловала Амалию в щеку.
— А затем ты прочтешь со мной одну книгу.