Ну, как же не брали? — как раз и брали, подумал Пауэрскорт, прикидывая, как бы ему повернуть разговор в нужном направлении.
— Эдуард когда-нибудь привозил сюда принца Эдди? В Торп-Холл?
— Принц Эдди? Это тот, что умер недавно? Да, привозил. Принц бывал здесь множество раз. Мне он казался весьма хилым молодым человеком. Дурная кровь, жидкая кровь. Что-то с ней было не так. В его возрасте и скончаться от столь дюжинной болезни, как инфлюэнца. Это доказывает лишь присутствие некоего изъяна в породе.
— А Луизу принц Эдди знал? — Пауэрскорт обронил вопрос легко, словно носовой платок.
— Дорогой мой лорд Пауэрскорт, неужели вы думаете, что мне может быть известен ответ на этот вопрос? Я же сказала вам, на венчании я не присутствовала. На похоронах тоже. Вряд ли можно было ожидать от меня, что я стану заглядывать в тот дом, дом, в котором они жили на деньги, вырученные бакалейщиком.
— Простите мой следующий вопрос, но известно ли вам что-либо относительно обстоятельств ее смерти?
— Нет. Я ни о чем не спрашивала. Не интересовалась. Я считаю, что это не мое дело. Я просто рада, что Эдуард избавился от нее.
Пауэрскорт задумался: достанет ли материнской любви на то, чтобы заставить леди Бланш явиться в маленький дом, купленный отцом-бакалейщиком, и столкнуть с лестницы невестку, которой она никогда не видела, чтобы та разбилась до смерти. Нет, навряд ли. Правда, он чувствовал — леди Бланш говорит ему не все, что знает. Но с другой стороны, она никогда всего и не скажет, даже если он досидит здесь до времени, когда сойдут снега и по озеру можно будет снова кататься в ялике.
— А где сейчас Эдуард, леди Грешем?
— Эдуард? О, после дней, проведенных им в Сандринхеме, он уехал отсюда. Он вернулся тогда очень бледным, ужасно бледным. Полагаю, такой там, в Норфолке, климат. Хотя кое-кто говорит, будто он все еще горюет из-за смерти своей девицы.
Сказать «Луизы» она не смогла бы, отметил про себя Пауэрскорт. Довольно. Один, ну, от силы, два раза, это все, что она способна снести. Грешемы, во всяком случае, некоторые из Грешемов, не говорят «Луиза».
— И куда он направился? Когда уехал отсюда?
— Сказал, что едет в Италию, лорд Пауэрскорт. Он уехал всего лишь на прошлой неделе. Эдуард сказал мне, что хочет совершить путешествие в Рим. Я не стала спрашивать, что это значит. Возможно, тут есть какая-то связь с его ужасной религией. Вы хотя бы немного знаете Италию, лорд Пауэрскорт?
«Италия» прозвучала у нее, как имя соседа — ближайшей помещичьей семьи, быть может.
— Знаю, леди Грешем. Довольно хорошо. Он не сказал, направится ли он прямиком в Рим?
Он и направился уже прямиком в Рим, думал Пауэрскорт, подобно Ньюмену[65], Маннингу[66], всем тем, кто обращается в католичество, — сотням, если не тысячам людей, проделавшим это при одной только его жизни. Впрочем, Пауэрскорт чувствовал, что упоминать об этом не стоит.
— Что-то такое он говорил. По-моему, он сказал, что сначала заглянет в Венецию.
В этой длинной, длинной гостиной разожжены были два камина. И все-таки Пауэрскорт все то время, что сидел в ней, ощущал холод. Возможно, здесь никогда уже не станет тепло.
— Впервые я отвезла его в Венецию, когда ему было шестнадцать, лорд Пауэрскорт. Нас было лишь двое, он и я.
Пауэрскорт так и видел их, уже не в гребном ялике, а в гондоле, пролагающей путь по переполненным лодками водам Большого канала.
— Эдуард обожал Венецию. Он говорил, что в ней привлекательно все. И любил прогулки по самым бедным кварталам — ну, знаете, лорд Пауэрскорт, разрушающиеся, обваливающиеся в воду палаццо, свисающее из окон постиранное белье.
— Я очень хорошо понимаю, о чем вы говорите, леди Грешем. Правда. Вы замечательно все описали.
Она снисходительно улыбнулась. А Пауэрскорта вдруг страшно потянуло к расписаниям поездов. Поездов, пересекающих Европу. К быстрейшему способу достижения Венеции. Способу опередить лорда Эдуарда Грешема, некогда — конюшего покойного герцога Кларенсского и Авондэйлского, совершающего ныне путешествие в Рим. Может быть, стоит послать со станции телеграмму дворецкому лорда Роузбери?
Увы, но кекса с цукатами леди Бланш мне не предложила, думал, откланиваясь и вспоминая сытное шаптонское угощение, Пауэрскорт. Собственно, она не предложила мне ничего. Возможно, весь наш разговор показался ей на редкость безвкусным.
Из экипажа, который уносил его по промерзшему парку к станции, Пауэрскорт видел, как она стоит у окна своей длинной, длинной гостиной, глядя ему вслед, — старая, оледеневшая от гордыни женщина, наблюдающая за отъездом последнего визитера дома Грешемов, Торп-Холла. Она вновь осталась одна в огромном холодном доме с барочными потолками, наедине с воспоминаниями о давно сбежавшем муже и блудном сыне, с воепоминаниями о давних Грешемах, неотрывно взирающих на нее со стен ее салона, приветствующих ее из мраморных гробниц семейной усыпальницы, в которую она ходит молиться. А может быть, размышлял Пауэрскорт, она вовсе и не одинока. Может быть, она одолевает настоящее тем, что живет в прошлом.
Грешемы не плачут. Не плакали тогда. Не плачут и теперь.
Как бы там ни было, думал он, представить себе леди Бланш Грешем, изготовляющей кекс с цукатами, невозможно. Она послала бы за ним в лавку.
В лавку бакалейщика.
«Семичасовой поезд до Дувра, мой лорд. Приходит прямо к парому до Кале. Наибыстрейший маршрут, мой лорд».
Послужившая ответом на его телеграмму записка от Уильяма Лита, дворецкого Роузбери, уже дожидалась Пауэрскорта при его возвращении на Сент-Джеймсскую площадь. Времени он зря не тратит, подумал Пауэрскорт. А следом ему пришло в голову, что для человека с возможностями Лита, с его полками и полками железнодорожных расписаний, исполнение просьбы, содержавшейся в телеграмме, было, скорее всего, детской игрой. Другое дело — Калькутта или города-близнецы Миннеаполис и Сент-Пол.
«Экспресс до Парижа. Прибывает в 4.30. Северный вокзал, мой лорд. Я предложил бы доехать парижским такси до Лионского. Ночной поезд до Милана, мой лорд. Прибытие в 7.30. Завтрак на вокзале. В буфете миланского вокзала подают на завтрак очень вкусный рулет, мой лорд. Начиная с 8-ми, поезда на Венецию отходят каждый час. К ленчу, мой лорд, или сразу после полудня Вы уже будете в Венеции. Взял на себя смелость забронировать для Вас места во всех этих перевозочных средствах. За исключением такси, мой лорд. Предварительная покупка билетов на них дело сложное, если вообще возможное. Номер заказан в отеле "Даниэли". Центр города. Рекомендован лордом Роузбери».
Откуда, Боже ты мой, знает он о буфетном рулете, подивился Пауэрскорт? Быть может, клиенты Лита отчитываются перед ним, пополняя энциклопедию железнодорожных знаний, которая копится в маленькой твердыне, разместившейся на подвальной лестнице дома Роузбери? Пока поезд катил из Парижа на юг, по Божоле и вдоль вод Роны, Пауэрскорт подсчитывал своих мертвецов.
Принц Эдди в той страшной комнате Сандринхема. Ланкастер, самоубийство в лесу. Верен навек. Semper Fidelis. Саймон Джон Робинсон из Дорчестера на Темзе, место кончины неизвестно. Господи, прости им, ибо не ведают, что творят. Двое джентльменов из клуба гомосексуалистов в Чизике. Леди Луиза Грешем, погребенная в какой-то католической часовни Центральных графств, не оплаканная и не любимая свекровью.
Их уже шестеро. Шесть трупов. Какая нить связывает их воедино? И существует ли она, эта общая нить? Кроется ли ответ в Венеции или в Лондоне? Или ждет его где-то еще?
Когда поезд поворотил на восток и занялся долгим подъемом в Альпы, Пауэрскорт уснул. Ему ничего не приснилось. Хороша ночь без сновидений, думал он, пробуждаясь и слушая, как рычание огромной паровой машины вторгается в глубокое безмолвие гор.
Железнодорожный вокзал Санта-Лючия расположен не так уж и далеко от Большого канала. Санта-Лючия, радостно думал Пауэрскорт. Они тут даже вокзал назвали в честь леди Люси. Как это мило с их стороны. А где-то рядом, за углом, стоит, наверное, посвященный ей храм, может быть, даже палаццо. Впрочем, насчет палаццо он уверен не был.
Престарелый гондольер с тонкими усиками и в красном берете, которые гондольеры, похоже, не снимают никогда, доставил его в отель. Когда они отплывали, гондольер глубоко вдохнул, наполняя легкие влажным венецианским воздухом.
— Прошу вас, — сказал Пауэрскорт, успев вовремя поднять ладони. — Прошу вас, per favore, без пения. Niente opera, — в отчаянии продолжал он. — Silenzio. Per favore. Niente arie[67]. He надо петь.
Гондольера точно громом ударило.
— Никаких арий? Ни одной, синьор? Даже маленькой? Может быть, заздравную из «Травиаты»?
— Никаких арий, — твердо сказал Пауэрскорт. — Ни единой. Ни даже этой заздравной, черт бы ее побрал.
Гондольер пожал плечами — особым, приберегаемым для иностранцев образом, — и решил добавить к своему счету несколько лир. Пауэрскорт чувствовал себя человеком, в последнюю минуту избежавшим опасности. Слушать, проезжая по самой романтической улице мира, поющих итальянцев, да еще и поющих-то, на его слух, немузыкально — это выше его сил.
По обеим сторонам от него проплывали палаццо. В детстве у Пауэрскорта имелась карта, на которой были помечены самые великие из них — с датами постройки и именами обитавших в них людей, прославленных и бесславных. Лет в девять-десять он помнил большую часть этих сведений наизусть. Поэзия имен, думал Пауэрскорт, какая поэзия имен!
Палаццо Вендрамин-Калерджи, одно из прекраснейших ренессансных зданий Италии. Палаццо Джованелли, в котором жили люди, купившие себе аристократический титул за 100 000 золотых дукатов. Ка Редзонико, дом еще одного венецианского Папы. Палаццо Фальер, дворец изменника, который попытался стать королем и лишился за это головы, отсеченной на верху его же собственной лестницы. Мстительные аристократы, вспомнил Пауэрскорт, известили его о предстоящей казни всего за час. Палаццо, построенные для великих семей, чьи имена были занесены в Золотую книгу[68].
Семьи, из которых выходили дожи. Семьи, из которых выходили прокураторы Святого Марка. Семьи, из которых выходили Папы. Семьи, из которых выходили адмиралы. Семьи, которые торговали пряностями. Семьи, которые торговали шелками. Семьи, которые торговали с Шейлоком.
Теперь воды канала покрыла зыбь; лодки разгружались; искусно лавировали, огибая друг друга, гондольеры. Гондола Пауэрскорта прошла под мостом Риальто — некогда финансовым центром Венеции, лондонским Сити на воде, два банка которого обанкротились, когда в 1490 году пришла весть о великом плавании Колумба, уничтожившем монополию Венеции на торговлю с Востоком. Смерть Венеции затянулась на три столетия.
Гондольер что-то напевал, и напевал довольно громко, словно из желания отомстить. Пауэрскорт решил, что это и есть заздравная из «Травиаты». Шум, создаваемый гондольером, мешался с другими шумами города — лодочники кричали один на другого, носильщики выкрикивали свое «поберегись», прочие гондольеры, которым куда больше повезло с пассажирами, оглашали завываниями канал Сан-Марко. Надо всем царила громада барочного гиганта, церкви Санта Мария делла Салюте, возведенной в память о спасении города от чумы. Миллион свай забили в мутную воду, чтобы построить ее, треть жителей города погибла до того, как началось строительство. Даже сифилису, с горечью думал Пауэрскорт, даже сифилису такое пока что не удалось.
Обслуга в «Даниэли» была, по-видимому, предупреждена о его появлении.
— Сюда, милорд. Ваше пальто, милорд, вашу шляпу, милорд. Чашку чая, милорд?