— Мне, разумеется, не известны особенности данной сельской местности.
Опять он за свое, подумал Пауэрскорт, украдкой бросая взгляд на часы.
— Однако, в общем и целом, протекание — возможное протекание — болезни описано весьма точно.
— Благодарю вас, доктор Бродбент, — аккуратно оборвал его в конце предложения Роузбери. Пауэрскорт чувствовал, что Бродбент готов был еще минуты три-четыре распространяться о привходящих обстоятельствах и несчастливых побочных эффектах. — Разрешите мне попробовать подытожить нашу позицию на конкретном примере, — Роузбери одарил медицинских джентльменов слабой улыбкой. — Допустим, принц подхватил инфлюэнцу в конце прошлой недели. Мы знаем, что он страдал от простуды. В пятницу, два дня назад, болезнь приняла серьезный оборот.
Быстро появились симптомы пневмонии. В течение уик-энда и первых трех дней следующей недели больному становилось то лучше, то хуже — так, как это описал доктор Манби. К четвергу он мог скончаться.
— Я бы сказал, звучит даже слишком правдоподобно, — произнес доктор Манби. — Вы согласны со мной, Бродбент?
Удивительно, но Бродбент был согласен. Еще более удивительным было то, что проделал затем Роузбери.
— Сутер, у вас здесь найдутся бумага и перья?
Сэр Уильям извлек и то, и другое из ящиков стола.
— Джентльмены, я собираюсь задать вам довольно тягостную задачу. И боюсь, выполнить ее придется сейчас. Таково ясно выраженное желание принца Уэльского.
А вот это он сочинил, подумал Пауэрскорт. И сочинил, чтобы не дать им отвертеться от того, что от них требуется.
Роузбери быстро написал на пяти разных листках по одному слову. Воскресенье. Понедельник. Вторник. Среда. Четверг.
— Я просил бы вас помнить — то, что вы напишете о состоянии принца в воскресенье, станет первой новостью, какая попадет в газеты. Одного бюллетеня будет достаточно. Газеты напечатают его в понедельник, понедельничные бюллетени будут напечатаны во вторник и так далее. На каждый день с понедельника по четверг, джентльмены, нам требуется по два медицинских бюллетеня. Они будут подписаны вашими именами. И будут вывешиваться на ограде Сандринхем-Хауса и в Мальборо-Хаусе.
Бюллетени должны быть краткими, но при этом внушающими доверие. По паре предложений в каждом, этого вполне хватит. Выбор дня, в который будет упомянута пневмония, мы оставляем на ваше усмотрение. Думаю, третий бюллетень следует обнародовать под вечер среды. И думаю также, что вам придется написать еще один вариант, выжидательный, на случай, если он нам вдруг понадобится. Изменений в состоянии больного не наблюдается, что-нибудь в этом роде.
— Вам известно, лорд Роузбери, когда он должен умереть? — практично осведомился Манби, нацеливая перо на свой воскресный листок.
— Разумеется, доктор Манби. Я как раз собирался перейти к этому. Принцу Эдди, герцогу Кларенсскому и Авондэйлскому, предстоит скончаться в четверг в девять утра, это позволит газетам подготовить к пятнице специальные выпуски.
Теперь мы оставим вас наедине с этой неприятной задачей. А сами займемся с прочими джентльменами подготовкой других разъяснительных документов, которые будут направляться в газеты вместе с вашими бюллетенями. — Роузбери уже полностью овладел ситуацией. — Удачливые генералы, — сообщил он двум докторам, вставая, чтобы вывести из гостиной остальные части своей маленькой армии, — ничего не оставляют на волю случая. Все планируется. Все подготавливается. Если мы хотим, чтобы наша версия получилась достоверной, мы должны заставить людей поверить одной большой лжи. А они сделают это с куда большим вероятием, если нам удастся подпереть большую ложь множеством малых. — Нам придется, — он взглянул на Сутера и Шепстоуна, — сочинить это множество, дабы подкрепить бюллетени, — когда ему в первый раз занемоглось, когда послали за врачами, все его выходы под открытое небо, чтобы поохотиться и так далее, выходы, которые могли привести принца в подобное состояние или усугубить его.
— Лорд Роузбери, — не без печали произнес Бродбент, — вы ни о чем не забыли?
— Наверняка забыл, дорогой мой Бродбент. Вот только о чем? — просветите меня, прошу вас. Во времена, подобные этим, никакая помощь не бывает излишней.
— Сегодня воскресенье, — сказал доктор Бродбент. — Вы хотите сказать, что собираетесь поместить в газетах первый бюллетень уже завтра?
— Вот именно. Поэтому вам, джентльмены, следует поспешить. Личный поезд принца Уэльского ожидает меня, дабы на полной скорости отвезти в Лондон. Там мне предстоит встретиться с личным секретарем Королевы. И мы вместе договоримся о встрече с издателем «Таймс» — нынешним вечером. Вот тогда-то и начнет писаться нужная нам история всего этого дела. Официальная, я имею в виду, история. Что касается другой истории, истории тайной, истории тайн, то могу сказать одно: дальше — лишь молчание.
К 10.30 утра Сутер развесил по всему дому извещения о молебне за исцеление принца. Службе предстояло начаться в три часа дня.
Людей в маленькую церковь набилось — не протолкнуться. Дворецкий, лакеи, домашняя прислуга, уборщицы, грумы, садовники, кузнецы, плотники, кучера — все явились, чтобы оскорбить своего Бога молитвой за здравие уже почившего человека.
Пауэрскорт считал, что возможности воскрешения в Восточной Англии весьма скудны. Он собирался потратить это время на разговор с Ланкастером, однако получил от Шепстоуна извещение, что сама принцесса Уэльская просит его присутствовать на молебне. «Он подкрепляет душу мою», — пели прихожане, поначалу вяло, но затем, по мере того как мелодия набирала силу, все с большей убежденностью:
Пение, набрав мощь, выливалось теперь из маленькой церкви, растекаясь по белым просторам и замерзшим озерам:
На верхнем этаже Сандринхем-Хауса с редкостной быстротой работала специальная команда Шепстоуна. Кровать и постельное белье принца Эдди вынесли из спальни и закопали в лесу. Ковер убрали, половицы отскребли и вымыли, прежнюю кровать заменили новой, с чистыми простынями. Пол застлали другим ковром, почти неотличимым от прежнего. Окровавленную одежду унесли, а на туалетный столик поставили новый набор семейных фотографий, позаимствованных у матери принца. Забрызганный кровью парадный мундир заменили другим, заново отглаженным.
«Господь милосерднейший, обрати взор Твой на слугу Твоего, принца Эдди, ибо жаждет он милости и прощения Твоего. И обнови в нем, Отче любящий, все, сокрушенное коварством и происками диавола либо собственными его попущениями и слабостию плотской…»
Слова «попущениями и слабостию плотской» каноник Гарви произнес скороговоркой. Приходским священником Сандринхема он стал благодаря звучности голоса, нравившегося принцессе Александре, и краткости проповедей, нравившейся ее супругу. И теперь прекрасный голос его наполнял маленькую церковь, освещенную послеполуденным солнцем, пробивавшимся сквозь витражное окно с изображением Судного дня.
Бальзамировщики унесли тело принца Эдди в одно из чердачных помещений, которые всегда оставались запертыми и ключи от которых имелись только у принцессы Уэльской. Когда-то давно в них размещались спальни детей, впоследствии обратившиеся в хранилища их игрушек.
Здесь, среди небольшой армады парусных корабликов, плававших некогда по озеру, среди кукол и плюшевых медведей, подаренных коронованными особами Европы, и оловянных солдатиков французской и прусской армий, тело омыли, и им занялись бальзамировщики, коим надлежало сокрыть ужасные свидетельства убийства. «Вдруг кто-то захочет взглянуть на тело, — сказал им сэр Бартл, — так что вы уж потрудитесь как следует».
— Воззри, о Господи, с небес Твоих, посети и утешь слугу Твоего принца Эдди, — прихожане почти не шевелились, почти все опустились на колени, молясь за принца, коему предстояло, если он до этого доживет, стать когда-нибудь их господином. — Воззрись на него очами милосердия Твоего и огради его от врагов и пошли ему через Господа нашего, Иисуса Христа, покой и безопасность. Аминь.
Поздно, думал Пауэрскорт, слишком поздно. Враг уже нанес принцу удар, и удар страшный. Вечный покой Эдди, быть может, и обрел, а вот безопасности дано ему не было.
Интересно, убийца тоже сейчас здесь? — подумалось вдруг Пауэрскорту. Он вглядывался в спины прихожан, в придворных, в конюших, стоявших, храня прямую осанку, на коленях в той части церкви, что была отведена для королевской семьи. Не одна ли из этих рук, благочестиво соединенных для молитвы, и орудовала ножом с искусством, достойным мясника? Не один ли из этих верующих спрятал в своем шкафу или бросил в какую-нибудь яму в лесу окровавленную одежду?
Сэр Джордж Тревельян, личный секретарь королевы Виктории, сидел в гостиной дома Роузбери на Баркли-сквер. В камине горел огонь, ковер был выметен, пыль с кресел и безделушек стерта. Прислуга в домах Роузбери работала как заведенная, независимо от того, появлялся он там или не появлялся.
— Сэр Джордж, спасибо, что взяли на себя труд приехать сюда из Осборна. Надеюсь, поездка была приятной?
— Вполне, лорд Роузбери. По временам, о чем вам, я уверен, известно не хуже моего, выбраться из дому — большое облегчение, особенно если в него набивается множество всяческой родни.
Тревельян занимал свой пост вот уже двадцать лет. О нем говорили, что со времен Дизраэли[24] не было человека, который так хорошо умел управлять Королевой. Дизраэли обрушивал на нее водопады лести. Тревельян обходился без таковой. Он использовал более косвенные методы управления: терпеливую переписку, тактику искусных отсрочек, позволявших дождаться, когда уляжется гнев Королевы, напоминания о том, как и что делалось в прошлом. В одном, по меньшей мере, случае, хорошо известном Роузбери, Тревельяну, чтобы добиться своего и наставить Королеву на истинный путь, пришлось самому сочинить несколько потребных ему глав конституционной истории Англии. Повествовалось же в них о том, как для формирования нового правительства пришлось посылать за Гладстоном.
— Родня, — вздохнул Роузбери. — Ну да. Представляю себе, какие чувства должна вызывать у вас эта родня. Но к делу, сэр Джордж, я должен поведать вам нечто ужасное. Когда появится человек из «Таймс»?
— Баррингтон будет здесь примерно через полчаса. Я подумал, что до его прихода нам лучше переговорить с глазу на глаз. Он приведет с собой одного из своих людей. Баррингтон уверяет, что собственный его почерк — это полный кошмар. Даже сам он не способен прочесть то, что написал.
Роузбери кратко пересказал происшедшие в Сандринхеме страшные события. Он не упустил ничего, описав глубокие раны, кровь, залившую всю спальню, отчаяние Александры и холодную ярость ее мужа.
— Суть дела в следующем, Тревельян. Они хотят утаить обстоятельства смерти. Собираются объявить в четверг, в следующий четверг, через четыре дня, считая от нынешнего, что принц умер от инфлюэнцы. Моя же задача — предупредить «Таймс», угомонить ее, если угодно, подготовить к удару.
— Боже всемилостивый, — вымолвил Тревельян. — Господь небесный. Бедная семья. — Несколько мгновений он просидел с закрытыми глазами, читая про себя короткую молитву. — Вы полагаете, Роузбери, они поступают правильно, утаивая это убийство?
— Время для разговоров о том, что правильно, а что неправильно, миновало. Они приняли решение. Курс избран опасный. Но они, как вы понимаете, руководствуются боязнью скандала и журналистов, которые начнут копаться в их жизни.
— А что мы скажем Королеве? — преданность своей царственной госпоже, пребывавшей сейчас на острове Уайт в приятном окружении прочих членов ее семьи и вод Английского канала, неизменно стояла у Тревельяна на первом месте.
— Да, действительно, что мы скажем Королеве? — вопрос этот явно тревожил и Роузбери. Он помолчал, глядя в огонь. — Я могу лишь передать вам мнение принца Уэльского. Перед тем как я покинул Сандринхем, он очень ясно изложил мне свою позицию.
Принц Эдуард, завернувшись в темно-зеленый плащ с капюшоном, довольно долго прохаживался с Роузбери взад-вперед по платформе станции Вулфертон, с горячностью изливая свои страхи. На фонарных столбах, несколько преждевременно увенчанных его короной, сверкали в зимнем воздухе нарядные лампы, паровоз с уже разведенными парами выбрасывал в ночь клубы дыма.
— Принц Уэльский боится своей матери. Думаю, сильнее, чем кого бы то ни было на свете. Он не хочет говорить ей правду. Страшится ее гнева. Опасается за ее здоровье. И пуще всего он боится, что Королева не сможет сохранить подобную тайну и скандальная новость касательно убийства Эдди так или иначе станет темой всеобщих пересудов.
— Боже мой, Роузбери, вот тут вы, пожалуй, правы. Королева непременно кому-нибудь да проговорится, возможно, своей любимой берлинской дочери. И через полчаса новость разнесется по всей Вильгельмштрассе и Унтер-дер-Линден. Не думаю, что премьер-министр Солсбери поблагодарит нас за это.
Послышались шаги, отдававшиеся эхом в одном из залов дома Роузбери. А следом стук в дверь.