— Вы, разумеется, знаете, что Эмилия сама оборвала свою жизнь? Я имею в виду ваш ответ на один из моих вопросов, цитирую: "Если вы в этом (то есть в разрыве с нею) ищете причину несчастья (то есть самоубийства), то вы ошибаетесь". Вставки я сделал для большей ясности.
— И что же?
— Хорошо, попытаюсь объяснить. Соседка с первого этажа спросила вас, верно ли, что Эмилия кончила жизнь самоубийством, — ходят, дескать, такие слухи. Вы ответили: нет, она поскользнулась и упала с моста. И для пущей убедительности еще сказали, что ваш отец по вашей просьбе звонил в Варну, чтобы проверить все, а вы лично ходили в местную милицию с той же целью. Несчастный случай. Однако, если верить ее словам, вы все время мялись и отводили глаза. И у меня возник такой вопрос: вы знали тогда правду или вас грызли сомнения? А если знали, то почему скрыли от нее, что вам мешало? Если не хотите, можете не отвечать, не так уж это важно сейчас…
С того момента наш разговор понесся, как быстрый горный поток. Порой он останавливался, чтобы набрать еще больше силы, и снова летел вперед.
— Наоборот, я немедленно отвечу вам. Я скрыл правду от этой мерзкой женщины, да, мерзкой, но не потому что боялся ее сплетен и пересудов, а потому что был потрясен до основания и потому что мне больше хотелось верить в несчастный случай, в случайное падение с моста… Так что моей вины здесь нет…
— Не понимаю, о какой вине может идти речь? Эмилия порвала с вами. Вы… вы упорно преследовали ее.
— До какого-то времени! Я очень хорошо помню тот день. Мне все вдруг надоело и, как последний негодяй, я решил плюнуть на прошлое, начать новую жизнь. И это как раз в то время, когда она, наверно, больше всего нуждалась во мне… Мать в тюрьме, отец на другом конце света, мерзавцы тычут в нее пальцами: "Внимание, Золушка шествует! В краденых платьях каждая может стать принцессой!" На экзамены в институт она вообще не является, выходит на улицу только за хлебом, нигде не останавливается, ни с кем не разговаривает. Одна, самая одинокая девочка в мире! Никогда не прощу себе!… К тому же знаете, что я еще сделал? — Парень лихорадочно ловил мой взгляд, наконец-то его прорвало. — Решил начать новую жизнь, так? И тут же пошел с другой. Открыто, по улицам. Пусть все видят, и она тоже! Пусть не думает, что она единственная, неповторимая, незаменимая!
Глупо и пошло все это, но я тогда не мог хладнокровно рассуждать. Хотел отомстить, наказать ее… И стал нарочно ходить под ее окнами с новой…
— Интересно, соседка даже не вспомнила об этом. Существенное упущение.
— Бывает. Главное — Эмилия видела нас! Как минимум два раза.
— Ну и как она восприняла это?
— Никак! Стоит у окна — и ничего. Хоть бы отпрянула, что ли… "Не любит она меня, наплевать ей на то, что я у нее на глазах обнимаю другую девчонку…"А я любил ее до сумасшествия, да и до сих пор люблю… Все остальное самообман.
— Я верю вам.
— А если я признаюсь, что каждый день вижу ее живую, вы поверите мне?
— В каком смысле? В переносном или…
— Нет, не в переносном, в прямом! Живую, как мы с вами!
— А почему бы и нет? Я же не случайно подчеркиваю необъяснимое… Сюда я отношу, разумеется, с большой долей проблематичности, и отсутствие трупа.
— Вы меня пугаете…
— Ну-ну, а кто первый начал?
— Да, простите. Все дело в том, что мне просто необходимо как-то выбраться из трясины этих мучений… Да, я почти убежден, что этого не случилось бы, если бы я оказался более настойчивым и не разыгрывал свои пошлые сцены мести. Будто я не знал… Будто не было у меня миллиона доказательств ее особенности, непохожести на других. Значит, надо было проявлять терпение, терпение, терпение — в конце концов она бы поверила, смирилась, и все пошло бы по-старому. Подумаешь — обиделся, задели меня. И это тогда, когда у нее никого кругом не было, я один остался! Вместо того чтобы, как репей, прицепиться к ней…
— Что же после этого говорить нам, родственникам? Где мы были? И в первую очередь это животное, дядя ее. Я спрашиваю: ты позаботился о девочке? Мнется, мямлит что-то. Кристина в тюрьму попала, а он, как пришпиленный, в Софии сидит! Какое-то совещание в национальном масштабе, без него оно, видите ли, состояться не может! Потом его хватила желтуха, больницы, исследования — эгоист всегда найдет себе оправдание. Хорошо еще, что догадался расклеить некрологи в годовщину смерти девочки. Да, распадаются родственные связи, а ведь они немало помогли нам сохранить себя как нацию при рабстве…
— Что же до некрологов, то это я… Раз уж ничего другого не мог сделать…
— И фотографии, и текст?
— Все.
— Ну, вы меня удивили! А я, дурак, прочел некролог и еще подумал: дела наши не так уж плохи, если такие сухари, как дядечка, пишут стихи, значит, все-таки вспомнил о племяннице, растрогался. Меня ввела в заблуждение подпись — "От опечаленных". Кто же, думаю, могут быть эти самые опечаленные?
— Я не подписывал свое имя открыто, так как не хотелось огорчать чемпионку, не хотелось, чтобы друзья стали втихомолку надо мной смеяться, особенно за стихи…
— А почему? Стихи подходящие.
— Хорошие стихи писала Эми.
— Я не знал.
— Ничего удивительного, она все рвала и выбрасывала. Говорила, что скрывает от матери. По-моему, некоторые ее стихи были просто шедевры: такая нежность, такая живопись, словом, прямо закроешь глаза — и все видишь… Жаль, не запомнил я ни одного, а то бы прочел, чтобы вы тоже поняли.
— Да, кстати, я не спросил вас — вы работаете или учитесь?
— Учусь.
— Где?
— В политехническом, в Софии. Приняли меня сверх нормы, и злые языки, конечно, пустили слух, что если бы не папа… А Эми хотела поступать в медицинский, вы это знаете?
— Я знаю, что она любила белый цвет, -сказал я наугад (вспоминая длинное платье в ее гардеробе). — Я больше чем уверен, что на выпускном вечере она была в белом — платье, туфли, сумка…
— Она появилась, как серафим с небес! И тут же затмила всех. За ней так и следовал целый хвост обожателей, тех самых, что потом издевались над ней на всех перекрестках. Все наши девицы приехали в школу кто на "мерседесе", кто на "волво", кто на "ситроене" или "Волге" последней модели. Она же вышла в своих белых туфельках из допотопного "фиата" начала тридцатых годов. "Господи, какой же она будет в наряде невесты!…" Эта мысль не шла у меня из головы, мне стыдно признаться. Честно говоря, у меня были основания для таких мыслей, хотя она все время говорила, что никогда не выйдет за меня замуж, даже если мир перевернется. Я знаю, тут дело было в моих родителях: дочь обыкновенной служащей и сын такого высокого начальника! Они никогда не примут ее. А мне так хотелось ей сказать: они уже приняли тебя. Неужели ты не видишь, как они уходят или стараются не обращать на нас внимания, когда мы забьемся в мою комнату, закроем дверь и слушаем музыку? Ты, наверно, замечала, как мама иногда подожмет губы и по традиции заявит: "Сначала научитесь добывать хлеб насущный, а потом уж делайте что пожелаете!" Мне хотелось все это высказать Эми, но я промолчал. Во-первых, чтобы не задеть ее гордость, во-вторых, просто любил ее до умопомрачения, а на остальное не смотрел так уж серьезно, тем более что каждую минуту наталкивался на ее невероятную чувствительность — боже сохрани, быть кому-то в тягость или чем-то обязанной, лучше умереть! А потом, когда я твердо решил жениться на ней, это стало совсем невозможно: мать в тюрьме, Эмилия порвала со мной, не хотела меня видеть. Ну как ей было внушить, что эти "непреодолимые" преграды — миф, если люди любят друг друга? Как объяснить, если она бегала от меня, словно от прокаженного, и я уже не понимал, любит она меня или нет, а может, до сих пор была со мной просто так… Радость постепенно бледнеет, хотя я стараюсь сохранить ее в памяти, как замороженный плод. Понимаете, получается какая-то каша из былей и небылиц, и я уже не знаю, обнимали мы друг друга, целовались до того, что дышать было нечем, или нет, менялись ли мы джинсами в мотеле и смеялась ли она так весело, так беззаботно, глядя на меня, а я и вправду был похож на аиста, она была высокая девочка, но я намного выше, и мне ее джинсы были ужасно коротки; вообще — любили мы друг друга, или все это мне приснилось, привиделось в бреду?… Нет, наверно, все это было, и было так прекрасно!… А иногда она вскакивала и бежала к двери без всякой причины: "Я ухожу, прощай!", точно как в классе: "Не хочу больше разговаривать с тобой!…"
— Ну, этим вы меня не очень удивили. У Эмилии с детства были странности в характере. Мы все волновались, а врачи смеялись над нами. Просто она была нервным ребенком с очень рано развившейся способностью разумно мыслить и тонко чувствовать. Впрочем, девушкой я ее почти не знал. А когда мы виделись с родителями, я деликатно старался выяснить, откуда происходят ее чудачества, но они заверяли: все в порядке, ничего страшного, с возрастом пройдет. Однако она преподнесла нам самую невероятную неожиданность…
— Но даже совершенно нормального человека можно довести до крайности. Достаточно обрушиться на его голову целой лавине неразрешимых проблем — и он погрузится в омут такого отчаяния, из которого только один выход?… Эми была особенная, не похожая на других, но и только. Я по крайней мере так считаю. Конечно, фортели она иногда выкидывала просто невероятные. Например, однажды поздно вечером ей захотелось шампанского. Пришлось мне побегать по кафе и барам. А стоило ей чуточку выпить, как она почти теряла сознание от дурноты. То же самое и с курением. Она просто не выносила табачного дыма, а как-то на спор взяла и закурила. Зрачки расширились, побледнела, сейчас в обморок хлопнется, но сигарету изо рта не выпустила, держалась изо всех сил. Иной раз я слышал, как она шептала про себя: "Когда-нибудь я убью его! Полечу в Алжир и на глазах у его бабы пристукну…" Я не сомневаюсь — она верила, что сможет сделать это.
— А поесть любила?
— Еще как! И обожала цветы, только не садовые.
— Не значит ли это, что вы ходили в горы и гуляли по полям ради цветов? А какие места вы любили больше всего?
— Нам было все равно, куда ноги приведут. Я, конечно, предпочитал четыре стены… Раз уж мы заговорили о цветах, я вспомнил один случай — может, это будет вам интересно… Меня пригласила в гости к ним ее мать, приготовила, постаралась — бутерброды, пирог с сыром, холодное пиво. Мы сидим как обрученные. Кристина суетится, радуется, благодарит за охапку цветов, которые я принес, для них даже ваз не хватило. В общем, все чудно. Поздно вечером Эми пошла меня провожать вниз, мы вышли из подъезда, и я случайно оставил входную дверь открытой. Тогда эта ведьма с первого этажа выскочила из своей квартиры и заорала мне вдогонку: "Ты что, безрукий, дерьмо собачье?"…
— Воображаю, как отреагировала на это Эмилия.
— Представьте, до обидного спокойно. Чуть побледнела, слегка дрогнули руки — и только. Это она-то, которая на пустом месте вздыбится, как дикая кошка! В общем, идем мы по тихим улицам, молчим, вдруг она останавливается и говорит: "Не обращай внимания, к тебе это не относится, это к нам с матерью относится". Не знаю, стало ли мне от этого легче, но, чтобы хоть немного отвлечь ее, я пустил в ход изобретенную нами недавно шутку: "Дай-ка мне свои ладошки, посмотрим, смогут ли они служить хирургу или годятся только для пощечин обидчикам?" Она отвечала: "Возьми попробуй!" И сжимала мои руки так, что пальцы потом болели несколько дней. Просто удивительно, откуда берутся такие силы у столь женственного создания…
— Жаль, что ее силы измерялись только мускулами и сухожилиями. Впрочем, — может быть, ее поступок — проявление внутренней силы, только особого рода… Еще вот о чем я хотел спросить: у нее были шансы поступить в медицинский?
— Не бог весть какие. Она неплохо подготовилась с частными учителями, но общий балл по аттестату у нее невысокий, хотя, если бы она хотела, могла быть первой среди выпускников, ведь у нее блестящие способности! Но она очень быстро остывала, теряла интерес к предмету.
— У нее были подруги? Мне бы очень хотелось увидеть ее глазами сверстниц. Может, это покажется вам смешным и несвоевременным, но у меня запланированы такие встречи.
— Длинные Уши вдруг как-то странно посмотрел на меня, доверительное выражение его лица изменилось, я увидел холодноватый блеск стальных глаз.
— Я слишком быстро поверил вам. — В его тихом голосе звучала тревога. — Вы действительно родственник? Уж очень ваши вопросы пристрастны…