— Поняла. Большое спасибо.
Я могла вернуться к питанию Маевских. Учитывая гипс мужа, хозяйка пансиона свела питание к минимуму. Завтраки и ужины постояльцы должны были готовить себе сами, для этого в их распоряжении имелось все необходимое: холодильники, чайники и доступ в кухню, а с обедами каждый перебивался, как мог. Кто порасторопнее — получал его от хозяйки, а остальные могли поесть и в диетической забегаловке, что находилась по соседству с пансионатом. Постояльцев у Маевских было девять человек, каждый из них занимался, чем считал нужным: кто просто отдыхал, кто ходил на процедуры в лечебницы, на них никто не обращал внимания. А оставшийся от обеда суп можно было разогреть на вечер и даже съесть на следующий день. Из оставшейся вареной картошки хозяйка придумывала на следующий день рагу с овощами, из макарон — запеканки, мясные же зразы, котлеты и прочие отбивные спокойно доживали до следующего дня и шли в дело. И вообще, из показаний пани Маевской получалась очень практичная «Поваренная книга».
Прослушав запись, я пришла к выводу, что почти все блюда хозяйской кухни любой из постояльцев запросто мог разогреть себе сам, из чего следовало, что Маевские целыми днями могли не видеть своих постояльцев.
— Так оно и было, — подтвердил Гурский. — Тем более что большинство из них были женщины. Это хозяйке и уборку облегчало. И показания их практически мне ничего не дали, никакого графика наличия отдельных лиц составить не удалось. Даже и по отношению к двум женщинам, проживавшим в одной комнате. Я допросил ту и другую, обе дали разные показания, даже поссорились из‑за дней, часов и минут.
— А супруги Выстшики тоже занимали одну комнату?
— Да.
— И что жена рассказала о муже?
Гурский утратил обычную невозмутимость и не удержался от недовольной гримасы. Затем процитировал показания жены Романа Выстшика: «У мужа ревматизм проявляется в разных местах и по–разному, то ему грязи помогают, то нет, один врач велит сидеть на солнышке, а другой в тени, прогулки приносят ему то вред, то пользу», и так далее в том же духе. А что касается поездок, то вместе они вроде бы немного поездили по округе, но она толком не помнит, потому что замучилась приготовлением мужу напитков и закусок
— Поездку в Варшаву она бы обязательно запомнила.
— Не уверен, но и мне бы все равно о ней не сказала. А кроме того, не отличит зеленого «опеля» от черного «мерседеса».
— Так я и думала. Муж превратил ее в форменную идиотку! И что же в результате?
— Честно говоря — не знаю.
Я терпеливо переждала несколько минут задумчивости Гурского, по очереди обозревавшего виды из моих окон, особое внимание уделяя некрасивой, растрепанной живой изгороди. Съев еще два шарика, он вздохнул.
— Странное какое‑то попалось мне дело. То, что представляется очевидным, при ближайшем рассмотрении не находит подтверждения. Рассыпается сухим песком. Зато на первое место просто нахально лезет сущий идиотизм — наверняка высосанный вами из пальца, — и тоже не хватает фактов. Но он затягивает, от него никак не отмахнешься. И у меня по–прежнему остается убеждение, что вам, пани Иоанна, известно нечто такое, о чем вы мне не поведали, возможно не придавая этому значения. И не исключено, что это еще одно из ваших предположений, ощущений, о которых вы умалчиваете.
— Надо же, а у меня такое же подозрение насчет вас, пан инспектор!
— …И я с минуты на минуту ожидаю сурового окрика начальства и насмешливого замечания коллег, дескать, вот, ищу неизвестно кого, какого‑то рыцаря, уничтожающего врагов Эвы Марш или, наоборот, врага, стремящегося стереть ее с лица земли. И вообще, при чем тут эта женщина? Ее не было в стране, когда совершались убийства, а нанять киллеров она не может по причине отсутствия наличности. Одного мотива мало, такой мотив нашелся бы у большой группы людей, в том числе и у вас, уважаемая, к тому же этот мотив не ко всем убийствам приставишь, Вайхенманн не подходит, да и Држончек, пожалуй, тоже…
— Погодите, разве Островский не сказал вам, что Држончек тоже?
— Что вы имеете в виду?
Я предложила четко охарактеризовать каждый случай, поскольку не могу ответить на вопрос, что я имею в виду. Гурский охотно согласился. Нам удалось согласовать следующее: из четырех жертв только первая была безопасной для Эвы Марш. Вайхенманн. Он уродовал в основном произведения уже покойных писателей, к живым не приставал, ну разве что только к Дышинскому. Остались трое…
Их мы распределили по степени заинтересованности Эвой.
— Држончек на нее нацелился, — напомнила я. — Планы строил насчет нее. Заморский радикально испаскудил две ее книги и начало сериала, сделал ей антирекламу, чем и допек ее капитально. Последний, Поренч, ничего не снимал по ее книгам, но испортил ей два года жизни, и последующие годы пытался отравить: клеветал на нее, возводил напраслину, настраивал против нее всех, кого мог, и стал причиной так называемого творческого бессилия писательницы, доведя ее почти до безумия. По–моему, он самый страшный из всех. И выходит, убийства совершались странно, начиная с нейтрального объекта и кончая самым вредоносным. Так как же это понимать?
— Я рассчитывал, что вы отгадаете, пани Иоанна.
— От этого отгадывания я и сама скоро свихнусь. У меня упорно каждый раз всплывает какой‑то поклонник или обожатель Эвы Марш, который за одно свинство, сделанное ей, отомстил, а других не допустил. Но тут мне всю картину портит Вайхенманн, он никак в нее не вписывается.
Я приостановилась в своих рассуждениях, глянула на Гурского. Тот вроде и слушал внимательно, но явно думал о чем‑то своем.
— Очень обидело Эву издательство. Наверняка обвели ее вокруг пальца, раз им удалось продать ее книги без согласия автора, — заметил он. — Вот результаты работы их человека в тайном архиве телевидения!.. Значит, удалось обнаружить доказательства обмана в договорах и подключить их к делу.
— Но издатели‑то живы? — на всякий случай поинтересовалась я.
— Насколько мне известно — живут в жутком страхе.
— Сомневаюсь. Это ушлые парни, они и не с такими вещами справлялись, выйдут сухими из воды. Отделаются легким испугом, какой уж там жуткий страх.
— Вот я и говорю. Если бы этот рыцарь или обожатель действовал последовательно, он бы не оставил их в покое. Вам не кажется?
Я неохотно должна была признать правоту инспектора, хотя именно этим издателям зла не желала, невзирая на нанесенный мне ущерб.
— Но ведь вам нужны факты, а единственный известный мне факт… — начала я и сама себя перебила: — Так и быть, пожертвую собой, сунусь в клетку льва, то есть схожу еще раз побеседовать с пани Вишневской. Кто знает, что она еще услышала через потолок..
Гурский не успел высказать своего отношения к этой идее — зазвонил телефон. Я приложила трубку к уху.
— Больше я не выдержу! — крикнула мне в ухо Миська. — Пусть же хоть кто‑то поговорит с Петриком. У меня ни времени, ни терпения, а он разговаривал со мной, то и дело начинает астматически задыхаться, словно я — не я, а кошка. В конце концов, чем занимается ваша полиция? Мух не ловит, говорили, что непременно снимут с него показания, и до сих пор не удосужились. Целую неделю парень занимался постсинхронами, не спал, не ел, теперь его требуют в Лодзь, и он не знает, что ему делать, ехать или полицию ждать? А тут еще мамуля со своими штучками, сил нет! Сделай что‑нибудь!
— Без проблем! — заверила я девушку пользуясь тем, что полиция у меня, так сказать, под рукой. И принялась работать на два фронта. Да, полиция по–прежнему заинтересована в беседе с Петриком, но Буско–Здруй перепутал планы инспектора, он твердо решил идти дорогой моих предчувствий и намерен лично побеседовать с Петриком. Когда? Да пожалуйста, хоть сейчас. Где он в данный момент находится, твой Петрик?
— У своей мамули! — кричала в телефон обрадованная Миська. — Я ничего против его мамули не имею, мне бы такую, но вот угораздило ее как раз теперь схватить аппендицит! Вчера! С ней будет сидеть медсестра, но пока еще не приехала, так что приходится сыну сидеть с больной. Пусть твой мент сам туда едет, Петрик мамулю ни за что одну не оставит! Звоните прямо сейчас!
Чуть ли не силой я вырвала у Миськи адрес Петриковой мамули и номер сотового самого Петрика, а потом оказалось — глупо сделала, Петрик сотовый отключил, а о стационарном телефоне я не подумала. Позже узнала, что Петрик не отключал мобильника, просто у него разрядилась батарея, а зарядить ее у мамули он не мог по причине отсутствия аккумулятора.
Махнув рукой на предварительную договоренность, Гурский решил прямо от меня ехать к Петрику — авось повезет.
На авось понадеялась и я, отправляясь к пани Вишневской.
По дороге обдумала способ действия. Уже нельзя было притворяться, что разыскиваю ее соседей Выстшиков, которых никак не могу застать. Они как раз были, так что этот номер не пройдет. И не дай бог, если обстоятельства заставят меня и в самом деле зайти к ним. У меня уже сложилось вполне определенное мнение о папаше Эвы, и не было ни малейшего желания встречаться с ним. Не могу же я, в самом деле, войти к ним в квартиру, взглянуть молча на его рожу… и так же молча удалиться. Молча, потому что нет в моем лексиконе слов, достойных таких подонков.
Значит, мне нужна только пани Вишневская, и следовало обдумать причины — для чего нужна. Как я ей объясню причину еще одного визита. И его цели. Решила выложить ей часть правды в надежде, что услышанная сенсация заставит женщину позабыть о таких мелочах, как подозрительная настойчивость моих посещений и необходимость соблюдать приличия. Вот только какую именно часть правды можно приоткрыть?
И еще одно. Поскольку сейчас я шла именно к ней, опять же элементарные приличия обязывали меня явиться с каким‑нибудь подарком. Долго ломала голову, что подарить. Может, просто прийти с бутылкой вина? Сама пить не буду, я за рулем, так что могу не опасаться, что хозяйка примется хлопотать и накрывать на стол. Да и по всему видно — женщина из непьющих, а вино, ведь если кто в нем знает толк, то оно у каждого свое, излюбленное, поди угадай. Может, она выпила бы рюмочку сладкого? Но у меня скорей рука отсохнет, чем я куплю сладкое вино. Коробку шоколадных конфет? То же самое: обяжет хозяйку устроить хотя бы чаепитие, а этого хотелось бы избежать. К черту шоколадки! Значит, цветы. А лучше один цветочек, в горшочке. По крайней мере, хозяйке не придется разыскивать вазочку.
А лучшей темой для разговора с пани Вишневской я сочла смерть Поренча, о ней все знают, вот и поговорим.
Обшарпанный зеленый «опель» стоял у дома, но это еще ни о чем не говорило. Я уже знала, что его хозяин много ходил пешком.
Пани Вишневская оказалась дома. Я не старалась пройти бесшумно, наоборот, использовала большие возможности высоких каблуков, не напрасно же я обулась в такие туфли. На лестничной площадке я даже готова была отплясать трепака, но в этом не было необходимости. Как только я преодолела последнюю ступеньку, дверь приоткрылась.
— А, это вы! — обрадовалась пани Вишневская. — Входите, входите. Вернулся этот любитель драть горло. Но сейчас его нет, ушел куда‑то, так если вы к нему, еще успеете. Пожалуйста, входите, садитесь… О! Это мне? Надо же, какая прелесть!
Я и не возражала, гладиолус и в самом деле выглядел достойно, обещал долго цвести, и хозяйке не пришлось изображать притворное восхищение — цветок стоил расточаемых ему комплиментов. Я пробормотала что‑то насчет извинений за неудобства, вызванные моими частыми приходами, но она меня не слушала. Потрогав пальцем, не сухо ли растеньицу, она заботливо поставила мой подарок на самое лучшее место на подоконнике, потеснив его обитателей. И все время не переставая тараторила.
— Представьте, она даже зашла ко мне! Собралась в магазин, а знает, что я готовлю иногда ячменную кашу, и зашла спросить, где я ее покупаю. А я как раз знаю один киоск, где ее изредка выбрасывают. Вроде бы в санатории ему велели эту кашу есть. А сама такая довольная, пришла похвастаться, каким муж сделался хорошим, даже на экскурсии ее возил, и в Краков как‑то выбрались, а у нее в тех краях кузина, она ее уже целую вечность не видела, вот как раз и навестила. И никаких глупых номеров не отколол, даже сам вызвался ехать, по своему обыкновению только приказал: «До Зюты марш!»
— И не ревел медведем? — не поверила я.
— Ну да, как раз не ревел! Вел себя как человек, ее привез к кузине, а сам уехал, дескать, не буду мешать, пусть бабы наговорятся.