Островский был шокирован.
— И вы еще спрашиваете? Конечно же ассистентка постановщика, и ее горячо поддержала в подозрениях несостоявшаяся телезвезда, остальным все до лампочки, они пассивно согласились с этой версией. А Марта не нашла ничего лучшего, как на первый же вопрос следователя наброситься на него с явным стремлением выцарапать глаза, едва тот упомянул Поренча. Застав ее дома, они обрадовались как дети. Ну и что вы скажете?
Что я скажу, что я скажу… А что я могу сказать вот так сразу, даже не обдумав услышанное? Однако мрачно заметила:
— Если бы не проклятый штык…
— Вот именно! — обрадовано подхватил Островский. — Знаю лишь, что у нее при обыске штыка не нашли. Время им удалось высчитать, она из «Алхимии» поехала прямо домой, никаких пробок по дороге не было, более того, ей могли бы даже влепить штраф за превышение скорости, у дома ее видели соседи, целых три человека. Машину ее осмотрели сразу. Что она сделала со штыком?
— Сточные канавы на ее пути проверяли? Водостоки?
— Этого не знаю, но насчет сточных канав я бы не обольщался. Вы можете себе представить пацана, который бы обнаружил штык и не воспользовался счастливым случаем?
— Да я и насчет девчонки бы не сомневалась. И сама бы подняла, вы не представляете, какой это полезный предмет.
— Представляю! — отрезал Островский. — Значит, подводим итоги: первое место Марта заняла у следствия по причине мотива… И тут стоп. Мотив, а ведь Поренч не первая жертва в таком коллективе, вот почему краковская полиция и испытывает сомнения.
— Ее арестовали?
— Предварительное заключение — на двадцать четыре часа. Сегодня ночью она уже будет дома. Учтите, все ее телефоны будут прослушиваться.
— Вот уж ни за что бы не догадалась! На какое время приходится окончание этих двадцати часов?
— На двадцать три.
— Ждать осталось недолго. Но ведь вы знаете больше и даже сами не догадываетесь, что знаете!
Не мешало вы выжать из журналиста абсолютно все, что он узнал в силу своей профессиональной деятельности, уверена — что‑то еще знал, и чему он за более поздними сведениями не придавал значения.
Островский жутко заинтересовался, что же такое он еще знает, и выжидающе смотрел на меня.
И я начала, подумав:
— Вам приходилось брать когда‑нибудь интервью у Эвы Марш?
Журналист осторожно заметил, что не хотел бы упоминать всуе имя этой писательницы.
Прекрасно понимая, почему он так сказал, я поспешила успокоить этого порядочного человека, сообщив, что Эвы уже довольно давно нет в Польше, она за границей.
— А, понятно, — успокоился Островский. — Да, я брал у нее интервью.
— И она уже тогда была знакома с Поренчем?
— Не уверена, но полагаю, что тогда она его еще не знала.
— О чем вы с ней говорили?
— Так, на общие темы. Расспрашивал о ее семье. Была крайне осторожна, но я уловил: в семье что‑то не так Знаете, как в пословице: «Самые лучшие отношения с семьей на фотографии».
Коротко проинформировала журналиста о своих изысканиях в этой области. Он подтвердил.
— Вот и у меня создалось впечатление, что она начала писать как бы вопреки…
Еще бы, драгоценный папочка, чтоб ему…
Спросила я Островского и о Яворчике, повторились уже известные мне ложные обвинения и подозрения, журналисту тоже приходилось слышать их, но уколы Яворчика были направлены не против Эвы, а против меня. В интерпретации Островского получалось, что Поренч с Яворчиком изо всех сил помогали Эве в ее работе, проталкивали ее произведения для экранизации.
— Пани тоже хотелось попасть на экран, — заявил Островский, — так мне рассказывал Яворский, но вами пренебрегли. Прошу меня извинить… Я не собирался быть таким… невежливым, говорю, что слышал.
Я только пожала плечами и покрутила пальцем у виска. Чего мне стоило сдержаться! Но выскочила‑таки из‑за стола и сбегала в прихожую посмотреться в зеркало, нет ли на лице печати идиотизма… может, в виде каких‑нибудь отвратительных прыщей или еще чего. Нет, хорош этот Островский, даже ненароком повторить мне пошлые сплетни!
Заставила себя успокоиться, вернулась, упрекнула гостя, что позволил себе оскорбить меня даже тенью таких позорящих меня подозрений, но мне на них наплевать, я смеюсь, услышав их, и полагаю, что Эва Марш точно так же относится к ним, если уже перестала скрежетать зубами.
— Ничего удивительного, — ответил Островский, — и зачем мне приписывать то, чего я не говорил? Может, это именно те сведения, которые во мне где‑то накопились и которым я не придавал значения, а теперь вот благодаря именно вам и припомнились. Да, я слышал, как Яворский распускал такие слухи.
И вдруг меня осенило:
— Яворский распускал слухи с подачи Поренча! Ведь не Эва ухлестывала за ним, а он за ней, и любовное фиаско совпало у него со служебным… Если какой‑то кретин уверовал в пасквильные выпады Яворчика и, ненавидя Эву Марш, хотел прикончить ее карьеру, устраняя с этого света ее могущественных покровителей, которые помогали ей карабкаться по писательской лестнице… Знаете, я уже запуталась в ее союзниках и недругах И он решил приписать ей гибель всех, кто ей напаскудил. Так неужели он такой недоумок, что сначала не проверил, в Польше ли Эва или уже за тридевять земель?
Островский что‑то сказал, я не расслышала, целиком погрузившись в свои предположения. Пришлось замолчать, прислушаться.
— …Магда должна лучше знать, она в том соку варится. Вы часто видитесь?
— Вот интересно, как ее Хенрик выглядит, — произнесла я ни к селу ни к городу, следуя извилистому течению своих мыслей. И тут до меня дошел смысл вопроса гостя.
— Чей Хенрик? — нахохлился журналист. — Магдин?
— Да при чем тут Магда? Эвин. А что вы спросили насчет Магды?
— Да так, ничего… выходит… Да, кстати, вы бы хотели увидеть Яворчика? Нет, я не храню у сердца его портрет, просто делал репортаж, и он у меня на групповом снимке. Хотите? Вы где?
Ясное дело, мне хотелось увидеть этого подонка. Ни слова не говоря я вскочила и бросилась за лупой, пока Островский копался в своей папке, вываливая из нее на стол множество бумаг и фотографий. Выхватив одно фото, протянул его мне.
— Вот этот, сзади слева.
— Морда как морда, ничего особенного. Вроде бы глуповатая, напыщенный павиан. Видела ли я его когда‑нибудь? Не исключено, но, похоже, не обратила на него внимания, он как‑то ни с кем у меня не ассоциируется. Возможно, что он увидел меня когда‑то, и я ему очень не понравилась.
Островский вернулся к сказанному.
— Вы не обратили внимания на мои слова, а я предположил, что Магде может быть больше известно всяких подробностей, в которых она не отдает себе отчета. Она ведь там работает.
Ну да, журналист только что упомянул Магду. Непроизвольно я еще раз внимательнее взглянула на молодого человека с фотографии и обнаружила, что это очень интересный мужчина. Наверняка я заметила это и несколько лет назад, когда меня с ним знакомили, а потом попривыкла к его внешности и перестала обращать на нее внимание. Вот если бы он был старше, кто знает?.. А такая молодежь мной воспринимается лишь как приятели моих сыновей. Мысль промелькнула и исчезла, сейчас не до глупостей.
— Магду я постараюсь как можно скорее поймать. Уверена, Мартуся уже там, и у них дым идет столбом. Вам же признательна за откровенный и очень полезный для меня разговор, непременно созвонюсь с вами в самое ближайшее время.
Островский ушел. Я сделала попытку созвониться с Мартусей, но ее сотовый по–прежнему молчал. Так, надо привести комнату в порядок, хотя бы посуду собрать со стола. Уронив при этом авторучку, я нагнулась и увидела на ковре под столом какую‑то бумажку. Развернула ее…