Минут за пятнадцать до конца рабочего дня в кабинет Рябинина постучали. В ответ на его разрешающий возглас в проем протиснулся пожилой человек в черном костюме. В руке – тонкая трость, на голове – буржуазный котелок.
– Личность мою припоминаете, уважаемый товарищ? – улыбнулся посетитель. – Шульц я, Иван Михайлович, биржевой маклер. Мы в порту встречались.
– Проходите, – кивнул Андрей.
– Накладные бы подмахнуть, товарищ Рябинин, – пояснил Шульц и выложил на стол бумаги.
Андрей просмотрел их и подписал. Шульц между тем не торопился уходить.
– У меня еще один вопросик.
– Слушаю.
– Знаете ли, вы изволили высказаться за разрыв отношений с нашей биржей, содействовали отстранению от дел Невзорова. Осмелюсь спросить: не чересчур ли скоропалительное решение? Предлагаю обсудить проблему. Уверен, что придем к компромиссу, – Шульц поглядывал укоризненно, но вместе с тем почти по-отечески.
Андрей холодно посмотрел в его добрые хитрые глаза.
– Решения останутся в силе, – после минутной паузы проговорил он. – Мы разрываем отношения и с биржей, и с артелью «Освобожденный труд». К тому же дирекцией создана комиссия по расследованию деятельности Невзорова, и, я думаю, он не удержится в должности.
– Да бог с ним, с Невзоровым! – махнул рукой Шульц. – Раз виноват – судите. Речь не о нем, – о вас. Я слышал, директор поддержал вашу инициативу, и впредь лично вы будете заключать договоры с поставщиками и подрядчиками. Плевать на «Освобожденный труд», на это крестьянское жулье! Но мы-то, мы – надежные партнеры, честные деловые люди! Ведь цех может поддерживать выгодное сотрудничество с нашей биржей…
– Выгодное для кого? – жестко спросил Андрей.
– Для всех! – широко улыбнулся Шульц. – Цех будет обеспечен сырьем, а мы благодарны вам.
– Я сам найду поставщиков, – покачал головой Рябинин.
– Не горячитесь, а послушайте, – понизил голос Шульц. – Что вы имеете на «Ленинце»? Вы молоды, но уже потеряли здоровье на фронтах; карьера в армии завершилась, на заводе перспективы туманные… Необходимо устраивать личную жизнь, а что вам дали? Семьдесят рублей зарплаты? Немало, но и немного. Мы предлагаем вам дружбу сильнейшей биржи в губернии! Вы станете нашим партнером с окладом, скажем… в двести рублей!
Рябинин поднялся:
– Я понял вас. Извольте выйти вон.
– Как, простите? – Шульц повернул ухо в сторону Андрея.
– Подите прочь, гражданин.
– Вы отказываетесь бесповоротно? – серьезно переспросил маклер.
– Окончательно.
Андрей закрыл папки и поставил их в шкаф. Дела были завершены, предстояли первые выходные.
Дверь неслышно отворилась – на пороге стояла улыбающаяся Виракова.
– Ну, здравствуй! А я жду-поджидаю – ты не заходишь, решила вот сама забежать, – проворковала она.
– Привет, Надя… Дела, заботы. Некогда, – развел руками Рябинин.
– Слыхали про твои дела. Лихо в порту разобрался! – запальчиво произнесла Виракова.
Андрей почесал затылок карандашом:
– М-да, погорячился…
– Вечерок как думаешь провести? – дыхание ее было горячим. Андрей повернулся к столу и опустил карандаш в металлический стаканчик.
– Лягу пораньше, почитаю прессу. Устал, – ответил он.
– Может, погуляем, сходим на танцы? – Виракова искала его глаза.
Рябинин пожал плечами.
– Видишь ли, я сказала родителям, что пойду на танцы и заночую у подруги. Всю ноченьку буду свободная, – ласково пояснила Надежда.
«Прицепилась-таки! Сам виноват – не нужно было привечать. Что теперь с ней поделаешь?» – размышлял Андрей.
– Давай, Надюша, вот как поступим: ты отправляйся на танцы, повеселись на славу, а потом приходи ко мне. Когда танцы заканчиваются?
– В десять.
– Вот и приходи после десяти! Договорились? – улыбнулся Андрей.
Виракова похлопала ресницами, чмокнула его в щеку и, бросив «До встречи!», убежала.
«Кто знает, как там сложится? Может, и не придет… А ежели придет – невелика беда, сама напросилась… Посмотреть, так девка она горячая, соблазнительная».
В девять вечера в завалящих «Номерах Привалова», что недалеко от порта, за столом сидели два человека. Один был Фрол, другой – наглого вида фиксатый[15] тип, облаченный в песочного цвета пиджак и черную рубашку. Говорил фиксатый четко выговаривая слова и гримасничая, отчего лицо его, и без того неприятное, принимало еще более мерзкое выражение:
– Пошел слушок, будто ваша чистоплюйская кодла хочет притянуть нас к ответу? Зря стараетесь! Я – жиган авторитетный, а что ваш Гимназист? Долдоните который год: «Гимназист! Гимназист!» А где он хоть нарисовался-то? «Иваном» понтуется, а может, его и нет, такого урки? Представьте его на сходняк, там ему влику и устроим, нутро пощупаем, чтобы кажный знал: есть такой жиган! [16]
– Пахан [17] его знает, – глядя в пол, лениво отозвался Фрол.
– Плевал я на пахана! Что с ним за сила? – нетерпеливо махнул рукой фиксатый.
– Не уважаешь ты Закон [18], Осадчий, – покачал головой Фрол.
– Я сам себе Закон и пахан, – сквозь зубы процедил Осадчий.
Помолчав с минуту, он подвинулся ближе к Фролу и спросил:
– Федя, ты уркаган [19] законный [20], царской закваски, скажи: как ты мог встать под граковатого [21] бондаря? [22]
– Вот потому-то и встал, что я – царской закваски, а не лощенок [23], за которого пушка [24] тумкает [25], – усмехнулся Фрол.
– Эге!.. Просвети хотя бы, какой он окраски [26], ваш Гимназист?
– Ты не раз промышлял на гастроле [27], – вздохнул Федька, – так, верно, слышал о Черном Поручике, авторитетном в Москве, Киеве и даже Ростове?
– Как же, слыхал.
– А Гимназист и есть Черный Поручик, – понизив голос, проговорил Фрол.
– Не гони лажова[28] , Федя! Я тебя уважаю, но не мог такой князь [29] в наших местах безвестно захериться! [30] – лицо Осадчего задергалось.
– Ша, фонарный треп, былиш! [31] – отрезал Фрол. – Так что передать Гимназисту?
Осадчий побагровел:
– Передай: назначаю ему сходку завтра ввечеру. Там и покумекаем. Мы будем на малине [32] Гнутого, на хуторе в роще. И запомни, Федя: кем бы он ни был, ваш «иван», нынче я – первый авторитет в городе, и я заставлю уважать мое слово.
Фрол пожал плечами:
– Слово – не воробей, заметано! Передам своим. Бывай!
Лежа на диване, Андрей проглядывал губернские газеты. Передовицы рапортовали о подготовке к XIII съезду партии – печатались письма рядовых коммунистов, отчеты о партсобраниях и приуроченных к событию местных мероприятиях.
Зевнув, он отбросил ворох официозной прессы, развернул литературный еженедельник «Слово» и нашел стихотворение под псевдонимом Н.Меллер. Оно называлось «Время»:
Андрей представил худосочную фигурку Меллера, его веснушчатый нос, доверчивые серые глаза и рассмеялся. «Кого напоминают его вирши? Греховно, но если у Есенина начисто отнять разум и у Маяковского выкачать некую „извилин мускулистость“, то получится Меллер. Забавно! И все же он симпатичный, этот Зипфельбаум-Меллер. Интересно, что он за фильму накропал? Надо бы взглянуть».
В дверь постучали.
«А-а, пришла Надежда, свет Вираковна! Ох, говаривала старая няня: „Не делайся груздем – в кузовок лезть и не придется!“» – с усмешкой подумал Андрей и впустил гостью.
Была она нарядна – в сатиновом зеленом платьице, шелковых чулках и желтых туфельках.
– Тебе к лицу зеленое, – отметил Андрей, тронув губами ее щеку.
Надежда кокетливо улыбнулась и передернула плечиками:
– Холодно на воле!.. А что это у тебя?
На столе стояла бутылка красного вина, высокие фужеры и вазочка с конфетами.
– Купил для тебя, Надя. Присаживайся! – пригласил Рябинин.
Она села и пристально оглядела его. Андрей был в исподней рубахе, стареньких армейских шароварах и домашних туфлях на босу ногу.
– Извини, я лежал. Сейчас! – Он отошел к шкафу и, отгородившись дверцей, переоделся в брюки и приличную сорочку.
– Готово! – Андрей вернулся к столу. – Давай-ка, Надюша, немного выпьем – для теплоты!
Он наполнил бокалы.
– За что будем пить? – подала голос Виракова.
– За тебя выпьем, за твои красивые глаза, светлую улыбку, чистое сердце. За тебя, Надя!
Они выпили.
– Что делается на танцах? – поинтересовался Рябинин.
– Обыкновенно: танцуют, болтают, – жуя конфету, сказала Виракова.
– И что же танцуют?
– Все модное: чарльстон и уанстеп, кто во что горазд.
– Ну а ты?
– Танцевала тур вальса с Сережкой Серебряковым с кожевенной фабрики, он мой ухажер, представляешь?! Затем исполняли падекатр с Филимоновым, сыном рыботорговца, он ловко танцует; лясы точили с девчатами, – загибала пальчики Надежда.
– А чарльстон? – перебил Андрей.
– Фу! Не люблю. Кривлянье, да и только, – она поморщилась.
Надежда согрелась, щечки ее порозовели. Рябинин слушал, уперев подбородок в ладонь.
– …Девчата наши про тебя всем растрезвонили: прибыл, мол, новенький на завод. Красавчиком тебя называют!
– Это кто же? – рисуясь, спросил Андрей.
– Да Машукова! Опять же Зеленина, ну та, что была на диспуте, с косой.
– Помню, помню, – кивнул Рябинин.
– А я-то, как дура, краснею, думаю: не выдать бы! – прыснула Надежда.
– Так ты бы рассказала.
– С ума сошел! Издевками да сплетнями затюкают, а я как-никак член бюро!
– Получается, членам бюро и влюбиться нельзя? – с ехидством спросил Андрей.
Надежда стала пунцовой, опустила глаза:
– Не знаю я, Андрюша. Они такие смешливые… Сами втихушку по кустам с парнями шастают, а на собраниях, знаешь, какие суровые! Про устав да революционные ценности твердят.
– Тайна – так тайна. Договорились, – с легким сердцем согласился Рябинин и вновь наполнил бокалы.
– Андрюша, я пьяная буду.
– Ничуть. Винцо слабенькое, дамское. На фронте мы первач [33] шестидесятиградусный пили для силы духа.
– Вы – мужчины…
– А вы – наши боевые пролетарские подруги, девушки крепкие, верно? – словно для иллюстрации своих слов, он погладил Надежду по крутым бедрам.
Надежда залпом выпила вино, закусила конфеткой и кокетливо поглядела на Андрея:
– Нравлюсь я тебе, Андрюша?
– Нравишься, Наденька, – в тон ответил Рябинин и потянул ее к себе. Она послушно уселась теплым упругим задом на его колени. Андрей крепко обнял Надежду и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась, перебирала его волосы и тихонечко постанывала. Андрею становилось трудно сидеть – брюки казались тесными и горячими. Он подхватил Надежду на руки и перенес на диван. Она прикрыла глаза рукой. Андрей погасил свет и лег рядом. Он целовал ее губы, лицо и шею, боролся с затянутым узлом поясом и подвязками чулок. Наконец укрыл ее, обнаженную, одеялом и сбросил свою одежду.
От прикосновения его горячего тела Надежда застонала и изогнулась в объятиях. Безумное желание охватило Андрея, взвело его тело, как тугую пружину. Он повалил Надежду на спину.
– Миленький мой, хорошенький Андрюшенька, не так, давай, любименький мой, по-другому, я вот как хочу, – заговорила она быстрым шепотком, перевернулась, подобрала колени и подняла к его лицу ослепительный зад. Андрей с радостью согласился.
Надежда оказалась резвой и чувствительной особой. Прикрывая ладошкой рот, она то и дело вскрикивала, восхищая исходившего потом Андрея.
Наконец они устало повалились на диван, смеясь и обдувая жаркие лица друг друга.
– Прелестненький мой Андрюшечка, уж как мне хорошо с тобой, аж сердечко заходится, миленочек, – нежно целуя его плечи и грудь, ворковала Надежда.
Андрей вспомнил о предстоящей поездке на дачу, взглянул на Виракову: «Пустая рабоче-крестьянская лошадка, крепкозадая и грудастая. Ах, Полина – совсем другое дело!»
Он погладил Надежду по голове, мягко поднялся и нашел на столе будильник.
– Я, Надюша, поднимаюсь в половине восьмого.
– Отчего в такую рань? У тебя дела? – спросила она с капризной хрипотцой.
– Вроде того, – поскрипывая пружиной, отозвался Андрей. – Я утром пойду, а ты спи, не тревожься. Ключ оставишь в почтовом ящике.
У Старой заставы среди цветущих деревьев стоял просторный дом. В нем, будто в сказке, жили старик со старухой. Они, конечно же, были не очень древними, в добром здравии. Степан Сергеевич в прежние времена служил в суде, но было это так давно, что вряд ли кто-либо мог это вспомнить, кроме его старушки, Марьи Петровны. Жили старики одиноко – любимый сыночек погиб геройской смертью в 1915 году. Сожрала Алешеньку ненасытная война, не вернула даже мертвого тела.
За домом, в обширном саду, был флигель. Когда-то в нем жила прислуга, однако в новые времена на прислугу средств не хватало. Флигель сдавался двум постояльцам, молодым людям.
Первый был высок и тонок в кости, почти хрупок. Лицо его изящно выписала матушка-природа: породистое, бледное, с огромными темными глазами. Лет ему было не больше девятнадцати, но облик вызывал ощущение крайней усталости от жизни.
Второй постоялец представлял собой широко распространенный народный тип: среднего роста, темно-русый и светлоглазый, крепкий, с закаленным крестьянским телом.
Первого звали Аркадием, второго – Никитой. Никита был домовит: готовил еду, содержал дом и стирал белье. Аркадий спал до полудня и пропадал ночами. Разговаривали они редко, а если и случалось, беседа выходила натянутой и мучительной для обоих. В свободное время Никита рукодельничал, мастерил фигурки из дерева и глины, помогал хозяевам в саду. Аркадий на досуге предавался чтению. Читал он книги на иностранных языках, недоступные для Никиты. А сближало постояльцев наличие некоей скрытой силы, ощутимой посторонними даже при мимолетном знакомстве.
Поздним майским вечером, в пятницу, девятого числа у Аркадия и Никиты собрались гости – пятеро мужчин. Они не пили вина и не веселились, чинно сидели за освещенным керосиновой лампой столом и негромко беседовали. На дальнем конце стола помещался Аркадий, как всегда, нарочито безучастный ко всему. По правую руку от него расположился пожилой человек с аккуратной бородкой.
Многим горожанам эта личность была знакома – живая легенда воровского мира, Аполлон Григорьевич Шеин, когда-то – признанный авторитет-медвежатник [34] и лихой шнифер [35]. За славные достижения в деле взлома урки окрестили Шеина «Профессором», подчеркивая тем самым его высокий воровской уровень.
В 1917 году Шеин вернулся из последней отсидки и с тех пор считался «не у дел». Поговаривали, что хитрый Профессор наверняка успел перед арестом припрятать часть награбленного.
Накануне Октябрьской революции Шеин женился на столь же немолодой состоятельной вдове-мещанке. Жили они на посаде тихо, и, казалось, город забыл «громителя сейфов». Вспомнили о Профессоре большевики. После взятия власти они национализировали губернский банк, но служащие объявили саботаж и спрятали ключи от хранилищ. А новые хозяева крайне остро нуждались в наличности! Тут-то и помог медвежатник «на пенсии». Когда же Ленин провозгласил нэп, Шеина частенько приглашали к милым сердцу сейфам – чинить и давать консультации. И в банках города снова появлялась приземистая фигура в черной жилетке и сапогах с «бутылочными» голенищами. «Что было, то прошло», – говаривал Аполлон Григорьевич соседям. Однако старики, помнившие Профессора молодым, в глубине души не верили: «Горбатого могила исправит».
Справа от Профессора сидел Фрол, задумчивый и напряженный. Он тянул папиросу, по обыкновению, не вынимая ее изо рта.
Напротив Федьки восседал светловолосый крепыш двадцати с небольшим, кареглазый и бесшабашный на вид – Геня Степченко, в недалеком прошлом – залихватский пулеметчик в армии батьки Махно. Именно он был гостем Степана Митрофановича Звонцова и возницей Фрола в день встречи у театра.
Рядом со Степченко, подперев голову рукой, развалился высокий курчавый юноша с шальными глазами – Яшка Агранович, сын сапожника из еврейского предместья, личность веселая и гулящая, о которой в городе ходили весьма противоречивые слухи.
По левую Яшкину руку примостился Никита. Он хмуро и сосредоточенно катал хлебный шарик по столешнице.
Все, кроме Никиты, занятого своим катышком, смотрели на человека во главе стола. Ему не исполнилось и тридцати, но вид у него был серьезный и повелительный. Одет в дорогой костюм, каштановые волосы аккуратно уложены репейным маслом, под красиво изогнутыми бровями сверкали умные светло-карие глаза. Портил его нос – чуть вздернутый, с широкими чувствительными ноздрями. Этого человека с 1922 года разыскивала губернская «уголовка», ЧК, а затем и ОГПУ. Чужие знали его только по прозвищу, данному обывателями, – легендарный и таинственный, страшный и неуловимый Гимназист держал совет со своими подручными.
– …Чертова рота [36] списала дело на нас, слухи ползут по городу, и фраера туда же – свистят о «налете Гимназиста». Федор рассказал вам о пугачах [37] Осадчего. Ваше слово, господа хорошие! – он посмотрел на Профессора.
– Времена пошли лихие – законы не чтят, авторитетов не признают. Я завсегда был за «мировую», но что поделаешь? Подпишусь за общее мнение, – сказал Шеин и поглядел на Фрола.
– Коли не притянем Осадчих к ответу – хана, всю мокруху [38] и плевый гоп-стоп[39] будут на нас вешать. По варнацкой чести [40] следует их уделать вглухую [41]. Мое слово! – Фрол хлопнул ладонью по столу.
– Кадет! – обратился к Аркадию Гимназист.
– Выбора нет, господа, – скривив тонкие губы, ответил Кадет. – По Закону мы должны притащить Осадчего на законную плаху [42] и объявить его порчем [43], но он не уважает Закон! Выходит – быть нам колунами по чести [44].
Кадет повернулся к Аграновичу.
– Дело ясное: берет нас Осадчий на шарап, хочет заделать форшмак и разыграть пахана. И тянуть его под венец – много чести, порядочнее Осадчего смарать вместе с кодлой, шлепнуть псар поганых – и все! [45] – не меняя позы, отозвался Яшка.
– Геня, ты? – спросил Гимназист.
– Любо, батько, пора косточки размять, – усмехнувшись, проговорил Степченко.
Последним был Никита. Он пожал плечами и кивнул.
– Значит, решено! – в голосе Гимназиста зазвучал металл. – Собираемся завтра в десять вечера у мельницы. Подскочим на двух паничах [46], Геня и Никита – на козлах. Профессор на дело не пойдет. Прилатайтесь посермяжистей, лучше мукарями. Стволы и пики захерьте, а будет дзет – не палите без приказа, Яшка, слышал? [47]
Гимназист поднялся и надел соломенную шляпу-канотье:
– Все, растуриваемся по одному [48].
«Фиксатый» – т. е. с «фиксой», вставным зубом (жарг.).
«Пошёл слушок, будто ваша чистоплюйская банда хочет привлечь нас к ответу? Зря стараетесь! Я – преступник авторитетный, а что ваш Гимназист? Твердите который год: „Гимназист! Гимназист!“ А кто его видел-то? Представляет себя главарем, скрывающим имя, а может, его и нет, такого уголовника? Устройте свидание, там, лицом к лицу, его и распознаем, чтобы каждый знал: есть такой налетчик!»
Пахан (жарг.) – уголовник, хорошо знающий обычаи и пользующийся авторитетом в преступной среде. В ряде случаев пахан разрешал конфликты, содержал общую кассу. Нередко пахан – главарь крупной и весомой группировки.
Закон (жарг.) – совокупность обычаев, нравов, традиций преступной среды, соблюдение которых являлось обязательным для всех, считающих себя «урками». Сложился в годы гражданской войны под влиянием главарей банд из дворянско-буржуазной среды, стремившихся полностью подчинить себе рядовых членов преступных группировок.
Уркаган (жарг.) – уважаемый преступник, часто – главарь.
Законный (жарг.) – авторитетный, известный.
Граковатый (жарг.) – здесь: никому не известный.
Бондарь (жарг.) – так в царской России именовали главарей банд.
Лощёнок (жарг.) – молодой, неопытный вор.
Пушка (жарг.) – пистолет.
Тумкает или тумакает (жарг.) – думает.
Окраска (жарг.) – уголовная специальность. Здесь: «Что он представляет собой на самом деле?»
Гастроль (жарг.) – выезд на преступление в другой город.
Гнать лажова (жарг.) – говорить ерунду.
Князь (жарг.) – авторитетнейший преступник.
Захериться (жарг.) – затеряться, спрятаться.
Ша, фонарный треп, былиш (жарг.) – Хватит! Запретная тема, приятель.
Малина (жарг.) – притон, конспиративная квартира.
Первач – самогон.
Медвежатник (жарг.) – вор, специализирующийся на взломе сейфов с помощью отмычек.
Шнифер (жарг.) – вор, взламывающий сейфы с помощью отвёрток, ломов и динамита.
Чертова рота (жарг.) – уголовный розыск.
Пугачи (жарг.) – здесь: угрозы.
Мокруха (жарг.) – убийство.
Гоп-стоп (жарг.) – ограбление.
«По варнацкой чести» (жарг.) – здесь: «по совести», «по законам преступной среды». Варнаками в царской России называли профессиональных преступников. До создания «Закона» действовал обычай «варнацкой чести».
«Уделать вглухую» (жарг.) – убить.
«Притащить на законную плаху» (жарг.) – призвать на суд по правилам криминальной среды.
«Объявить порчем» (жарг.) – признать изгоем из преступной среды.
Колун (жарг.) – исполнитель приговора суда преступников. «Быть колунами по чести» – стать исполнителями приговора не по суду, а ввиду сложившихся обстоятельств.
«Дело ясное: Осадчий ведет себя дерзко, хочет нас запугать, опозорить и стать главарем. И привлекать его к суду – много чести, порядочнее Осадчего убить вместе с шайкой, убить поганых собак, не соблюдающих правила и обычаи, – и всё!»
Подскочить на двух паничах» (жарг.) – поехать в двух экипажах.
«Оденьтесь победнее, лучше крестьянами. Пистолеты и ножи спрячьте, а будет тревога – не стреляйте без приказа, Яшка, слышал?»
Растуриваться (жарг.) – расходиться.