-- А это мой личный приз самой очаровательной болельщице...
Кто-то предложил сфотографироваться вместе на память, и Ниночка, передав вазу Стаину, достала изящную пудреницу и припудрила налившийся синяк. Что скрывать, Рушану было очень приятно ее внимание... Сфотографироваться рядом с чемпионом пожелало так много друзей и знакомых, что фотограф стал рассаживать и расставлять их, а в центре оказались Рушан с Ниной. Пока шла суета -- кого куда усадить или поставить, -- Светланка, находившаяся рядом с Мещеряковым, улучив момент, бросила ему веточку сирени, -- опять же, кроме них, вряд ли кто увидел этот жест.
В парке уже вовсю гремел джаз-оркестр. Первый танцевальный вечер сезона начался, и большинство болельщиков перешло из летнего театра эстрады на танцевальную площадку. Ниночка, обнимая огромную вазу, сказала вдруг Рушану:
-- Твой подарок напоминает мне троянского коня. Надеюсь, он сделан без умысла? Я ведь пробилась к тебе -- жаль, ты не видел, как я толкалась, --чтобы хоть раз в жизни попасть на танцы по жетону для чемпионов, тем более, в день открытия парка. Сегодня или никогда, -- такая я, Дасаев, тщеславная...
В ту пору они изощрялись в какой-то иносказательно-шутливой манере, изъяснялись с заметным налетом высокопарности, в которой всегда присутствовал подтекст. Особый стиль разговора, -- позже он никогда и нигде не встречал подобного...
-- Почему ты решила, что ваза помеха твоему желанию? Мы ее пристроим музыкантам, на всеобщее обозрение. А на танцы, моя неожиданная болельщица, я приглашаю тебя с удовольствием...
Нина улыбнулась и, опять же шутливо, добавила:
-- Только при входе на танцы -- а там сегодня такая огромная очередь, которая наверняка расступится перед тобой -- скажи, пожалуйста, контролеру погромче: "Эта девушка -- со мной".
Все вокруг понимающе засмеялись. Неделю назад в городе прошел фильм Феллини "Ночи Кабирии", ставший навсегда знаменитым. Там была сцена, когда Джульетту Мазини у ресторана подбирает в свою роскошную машину с откинутым верхом некий известный актер, и она, захлебываясь от восторга, кричит товаркам: "Смотрите, смотрите, с кем я еду!" Запоминающийся момент, и Ниночка, переиначив удачную мизансцену, еще чуть-чуть приподняла успех всеобщего любимца.
После танцев большой компанией, продолжая обсуждать финальные бои, они возвращались в поселок железнодорожников, где на улице Красной жила и Ниночка Новова.
Круг знакомых Ниночки и Рушана составляли в общем-то одни и те же люди, "выдающиеся", по высокопарному определению Стаина, -- кстати, это выражение имело прочное хождение в быту их провинциального города, -- и они, конечно, знали друг о друге все. Да и открытость была едва ли не самой характерной чертой того давнего времени.
Конечно, Ниночка знала, что Рушан безнадежно влюблен в Давыдычеву, слышала и о "романе" с Резниковой, с которой дружила с первого класса и состояла в давно сложившейся девичьей компании. И Рушану было известно о Ниночке немало: она, как и Стаин, грезила Ленинградом, хотела непременно стать врачом. Слышал, что она безответно влюблена в Рената Кутуева, высокомерного мальчика из второй школы, признававшего только одну страсть --джаз, а точнее -- саксофон. Поговаривали, что его даже приглашали играть в какой-то знаменитый оркестр.
Кокетливо-изящная, насмешливая Новова, на которой задерживалось немало влюбленных юношеских взглядов, ни с кем до сих пор не встречалась, а на дворе меж тем стояла последняя школьная весна. Через месяц с небольшим Ниночка намеревалась отбыть на берега Невы, и, как ей казалось, навсегда.
Наверное, тот вечер в день открытия парка так и остался бы эпизодом, связанным с хрустальной вазой и трогательным вниманием Нововой, если бы на следующий день в общежитии не раздался телефонный звонок Стаина. Жорик передал приглашение Галочки Старченко из тринадцатой школы на день рождения, и очень уговаривал не отказываться, уверял, что там соберется интересная компания.
Планов на вечер, хотя и праздничный, первомайский, у Рушана никаких не было, и он согласился. Он знал, что у Стаина был отменный нюх на подобные мероприятия. Что и говорить, Жорик умел развлекаться: вокруг него и крутилась молодежная "светская" жизнь их городка.
XX
Милые, трогательные дни рождения, сколько радости они доставляли и именинникам, и гостям. Сегодня, когда Рушан невольно сравнивает прошлое и настоящее, он понимает, как много в ту пору было счастливых семей, ведь там, где нелады и раздоры, гостей не созывают. Не составляла исключения и семья Старченко, где, окруженная любовью и вниманием, росла еще одна прелестная девушка, -- конечно, опять же по определению Стаина, из категории "выдающихся".
Это понятие включало широчайший спектр качеств: от хорошей учебы, высоких спортивных результатов, до неординарной манеры одеваться, острить, танцевать, -- короче, иметь свое лицо. "Выдающиеся" были словно катализатор своего поколения, благодаря им сближалась молодежь, наводились мосты между школами. Не зря ведь во второй школе учился высокомерный, но одаренный Ренат Кутуев, в сорок четвертой -- красавица и умница Давыдычева и самый известный поэт их города Валька Бучкин, а в сорок пятой -- законодательнице юношеской моды и всех благих начинаний -- лидировал Жорик Стаин, ее заканчивали Светланка Резникова и Ниночка Новова, а благодаря Старченко в ту весну прославилась и тринадцатая. Самому Рушану сейчас кажется, что он одновременно закончил обе железнодорожные школы -- и сорок четвертую, и сорок пятую, -- его симпатии, интересы тесно переплелись между ними.
Актюбинск той поры на три четверти состоял из собственных разностильных домов. Как шутил Стаин: "У нас город на английский манер, весь -- из частных владений". В собственном доме за хлебозаводом жили и Старченко.
На удивление, встречал их сам отец Галочки, оказавшийся рьяным болельщиком, -- он не пропускал ни одного матча "Спартака", за который играл Стаин, переживал вчера в парке за Дасаева, и очень обрадовался, когда узнал, что ребята сегодня будут у дочери на дне рождения.
Когда Рушан с Жориком появились в просторной комнате, уставленной столами в форме буквы "П", гости уже рассаживались. Хотя их отовсюду зазывали, обращались по имени, многие ребята не были знакомы ни Стаину, ни Дасаеву, -- видимо, Галочка, пользуясь случаем, решила широко представить своих друзей и подруг из тринадцатой. И вдруг откуда-то сбоку раздался знакомый голос, обращенный к Рушану. Оглянувшись, он увидел Ниночку Новову, показывавшую ему на пустующее место рядом с ней.
-- Я этот стул приберегаю для тебя с той минуты, когда узнала, что ты зван к Галочке, -- сказала, улыбаясь, Ниночка. -- Ты вчера об этом и словом не обмолвился, считай, сюрприз не только для Старченко...
Говоря шутливо, она так нежно оглядывала Рушана, что ему невольно вспомнился новогодний бал, когда Резникова сказала у колонны: "Ты мой пленник, мы сегодня двое отверженных..."
Много позже, в Москве, в театре эстрады, он был на премьере программы Аркадия Райкина "Светофор-2", и там его поразила одна мизансцена, не типичная для великого актера. На сцене, в полумраке, стоят, чередуясь, мужчина -- женщина, мужчина -- женщина, десять человек, но назвать это парами нельзя: хотя они все и влюблены в друг друга, но влюблены невпопад --об этом говорят их письма, телефонные звонки, полные любви, нежности, страсти, мольбы, жертвенности. Казалось бы, переставь их местами, поменяй им телефоны, и все они будут счастливы, каждый из них открыт для любви, достоин ее, страдает, но в том-то и трагедия, что нет силы изменить ситуацию, обстоятельства, -- и несчастливы все десять.
Тогда, на Берсеневской набережной, в полутемном зале театра, ему припомнился давний день рождения Галочки Старченко, и тут же выстроился знакомый ряд: Наиль Сафин, влюбленный в Ниночку Новову, встречается с Тамарой Давыдычевой, а на Рушана, не добившегося благосклонности девочки с улицы 1905 года, затаенно глядит Ниночка. Казалось бы, поменяй судьба их местами -- и все будет прекрасно, ведь Наиль не нужен Тамаре, как и он Нововой. Но в том-то и беда, что ничего и никого нельзя поменять местами --и в этом еще одна тайна любви или жизни, не поддающаяся разгадке...
Это теперь ему как будто все ясно, когда прошли годы и прожита жизнь, а тогда...
Какие замечательные тосты произносил вдохновенный Стаин! Казалось, никого не обошел вниманием: ни именинницу, ни прекрасную половину человечества, ни вчерашнюю победу Дасаева, ни Ниночку, проявившую "неподдельный" интерес к боксу, а особенно к чемпиону, -- все тепло и мило, иронично и... высокопарно. Возможно, со стороны это выглядело манерно, но таков был стиль -- им тогда хотелось какой-то другой жизни, подсмотренной в зарубежных кинофильмах, вычитанной в книгах.
Стоял теплый майский вечер, и запах персидской сирени, цветущих яблонь сквозь распахнутые настежь окна, казалось, пьянил и без вина. Но вино, шампанское они пили, что скрывать. Наверное, в этот день за столом собрались только влюбленные, и аромат любви, ее жар, витали над столом, в зале, в спальне Галочки, куда уже украдкой кто-то скрывался на минутку-другую --сорвать давно обещанный поцелуй. Как горели глаза у юношей, как пылали щеки у девушек!
Наука доказала, что есть ощущения, которые передаются всем. Тем состоянием в тот давний майский вечер могла быть только любовь, она околдовывала, обнадеживала даже тех, кого еще не коснулась своим крылом. Звучала разная музыка, от рок-н-роллов Элвиса Пресли до буги-вуги Джонни Холлидея, которая почему-то незаметно сменилась лирической мелодией, а после зазвучало танго. И вновь, как на Новый год, чаще других слышался грустный голос Батыра Закирова, его знаменитое "Арабское танго".
Как хорошо, что в зале давно выключили свет и Ниночка в эти минуты не видела глаз Рушана, хотя ощущала его волнение, ведь все было так недавно, а Батыр Закиров раз за разом напоминал ему об этом...
У Рушана так испортилось настроение, что в перерыве между танцами он предложил Стаину исчезнуть "по-английски". Но Жорик не отходил от некоей Зиночки, ставшей очередным его открытием того вечера. Для нее, как для Наташи Ростовой, то был первый выход в "свет", и вдруг такой успех -- многие ребята с интересом посматривали на нее...
Однако, все же уловив подавленное настроение друга, Стаин сказал: "Уйдем, но через час, когда кончится поэтическая часть", -- он слышал, что Бучкин собирается потрясти слушателей новыми стихами. Уже давно сложилась традиция, что на вечеринках читали стихи, и в компании были свои признанные поэты, а среди них блистал Валентин. Не возбранялось читать и чужое, но предпочтение отдавалось авторской лирике, и этого момента всегда с нетерпением ждали девушки, ведь порой такие скрытые объяснения звучали в стихах...
Удивительно благодатное было время для поэзии. Даже Стаин вряд ли мог тягаться по популярности с Бучкиным -- слово, рифма имели волшебную силу. Валентин пришел в тот вечер к Старченко с Верочкой Фроловой, с которой дружил как-то шумно и нервно, хотя вряд ли кто пытался вклиниться между ними. Бучкин называл Верочку своей Беатриче и не замечал восторженных девичьих взглядов, обращенных на него повсюду, где бывал, -- ведь он писал такие стихи о любви...
В тот вечер Валентин выглядел грустным, но порадовать "новеньким" не отказался, когда хозяйка дома, вдруг выключив радиолу, объявила: "Час поэзии настал!" Опять же, по традиции, он начал читать стихи первым, и сквозь полумрак зала его задумчивый взгляд все время тянулся к Верочке, притулившейся у голландской печи и почему-то зябко кутающейся в яркий цыганский платок.
Удивительные стихи лились как музыка, но на лице Верочки, освещенном луной, заглядывающей в распахнутое окошко, не читалось ни любви, ни радости, ни восхищения. Странной, нереальной казалась эта картина Дасаеву, ему хотелось крикнуть: вы же рядом, отчего печаль, почему такие грустные, до слез, строки?! Это для Рушана навсегда осталось тайной -- с Валентином они никогда больше не виделись, не попадались ему в печати и стихи Бучкина, хотя он долгие годы по привычке искал в периодике его имя. В тот вечер Валентин был ему близок, как брат по несчастью -- может, за стихи, может, за грустный взгляд, тянувшийся к девушке у остывшей печи.
"Мы все в эти годы любили, но мало любили нас..."
Ниночка, занявшая единственное в зале кресло, сидела в проеме входной двери, и свет из коридора хорошо высвечивал ее лицо. Время от времени она нервным движением поправляла волосы, словно отбрасывала их тяжесть от высокой шеи с тонкой ниткой жемчуга на ней. Как только Валентин начал читать, она вся подалась вперед, и, казалось, ничто не в состоянии было отвлечь ее внимания, -- вся ее фигура, осанка излучали нежность, изящество, беззащитность. "Лебедь, -- невольно пришло на ум сравнение. --Царевна-Лебедь..."
Рушану доставляло удовольствие наблюдать за ней, но с каждым стихотворением все ниже и ниже опускались ее плечи, восторженный взгляд гас на глазах. В эти минуты Рушан почти физически, кожей, ощущал магическую силу слова, искусства. Ведь все, чем делился печальный поэт, было и ей знакомо, понятно и называлось это -- безответная любовь.
Когда Валентин заканчивал, она сидела, вжавшись в кресло, и Рушан видел ее побелевшие от напряжения пальцы рук, впившиеся в узкие подлокотники кресла. Хотелось подойти, прошептать ей что-нибудь ласковое, обнадежить, поцеловать в нежную шею. Если бы он мог сказать что-нибудь волнующее, как это умел Стаин, например: "Какая вы сегодня очаровательная, мадемуазель Новова", или: "Поделитесь секретами красоты и обаяния, восхитительная Нина, вы всегда так несравненны"... Но Рушан сказать так не мог, да и не умел, у него у самого от печали увлажнились глаза, где уж тут приободрить другого, хотя в эти минуты он ощущал к Нововой невероятный прилив нежности, готов был на все, лишь бы с ее прекрасного лица исчезла пелена грусти.
Жорик, пристроившийся у стены за спиной Зиночки, время от времени наклоняясь к ней, что-то говорил ей на ушко, но она, сидевшая от Нины на расстоянии протянутой руки, вряд ли слышала жаркий шепот Стаина. Во все глаза смотрела она на самого известного во всех школах поэта, и, судя по всему, он ей нравился. Сердцеед Стаин пытался разрушить эти чары, но вряд ли даже Жорка мог тягаться здесь с поэтом.
Как только Валентин закончил и в зале возникло некоторое замешательство, хлопки, возгласы одобрения, Стаин выскользнул в коридор и стал подавать Рушану знаки, -- он помнил, что они собирались потихоньку покинуть дом Старченко. Но тут произошло нечто такое, что Рушан не может осмыслить всю жизнь, даже сегодня, когда "отцвели его хризантемы", -- это, наверное, тоже одно из таинств любви.
Когда, совсем недавно, в марте, он ежедневно поджидал почтальоншу и бегал к ночному поезду опустить письмо Светланке, ему случайно попал в руки томик Лермонтова. Он, как и многие его сверстники в те годы, полюбил поэзию, полюбил на всю жизнь, и сегодня может сказать с уверенностью: "Любите поэзию, поистине, в ней убежище от многих невзгод. В поэзии, как в Коране, есть ответы на все вопросы жизни, только ищите своего поэта, свои стихи, они есть..." И не было случайным или удивительным, что, когда он узнал о решении Светланки выйти замуж за Мещерякова, из глубины сознания ему тут же пришли на память стихи:
Такая долгая зима,
Такая долгая разлука.
До крыш занесены дома,
Пойди найди в снегах друг друга.
Но легче зиму повернуть
Назад по временному кругу,
Чем нам друг другу протянуть