- Но в том-то и дело, что в жизни это банально, а никто не догадался сказать это в картине. В том-то все и дело, что мы проходим мимо таких вещей, потому что они банальны, и уходим рисовать тело своей любовницы...
- Ну ладно, а что сказала та, страшная?
- Вторую картину я окрестил "Воскресенье", - продолжал словно про себя Робер. - Я ее очень любил, эту картину, и она представляла мансарду с задымленной стеной и с худенькой полуголой девушкой, которая гладит себе праздничную юбку...
- Еще одно открытие.
- По-моему, я хорошо передал этот жалкий интерьер и жалкую наготу этого худенького существа, и, может быть, часть ее жалкой надежды, что уж это-то воскресенье не будет таким же, как все остальные, что это-то воскресенье станет настоящим праздником. И в лице, по-моему, было выражение, и тело было хорошо погружено в сумерки, и луч от невидимого окна в крыше косо опускался на грязную стену и на жалкое худое плечо...
- Боже мой, у тебя глаза на одно тоскливое. Да располагай я деньгами украсить комнату, я бы купила себе какой-нибудь пейзаж с пальмами и морем - с чем-нибудь красивым, а не таким, как то, что у меня каждый день перед глазами.
- Если есть деньги, возьми себе лучше настоящую пальму. Это еще приятнее.
- И настоящее море?
- Почему нет. Съезди на Лазурный берег - пальм и моря, сколько хочешь. Ты смешиваешь картины с курортом.
- На курорте я была только раз. Но это - одна из моих грязных историй, потому что богач мой оказался никаким не богачом, а каким-то мошенником и проиграл свои деньги, сколько у него было, в казино, а я еле-еле обратно вернулась.
- На гостиничной кровати, наверно, на дорогу заработала.
- Не важно. Расскажи лучше про ту, страшную.
Робер молчал.
- Ну, расскажи! Чего ты замолчал?
- Вот ведь каков человек, - сказал всё так же, словно про себя, Робер. Постоянно повторяю себе, что это - прошлое, меня не касается - ни меня, ни былой Mарианны, - а стоит только подумать, как ты с этими стариками извращенными вертопрашила - и как будто кто-то желудок мне горстью мнет. Отвратительно.
- Нет, правда, тебя-то это каким боком касается? Ты что, ревнуешь, что ли?
- Пожалуй, да; похоже, что ревную. Ревную, как будто ты мне жена. Как будто ты мне жена, без которой я не могу.
Она ничего не сказала, словно не слышала. Потом чиркнула спичкой. Зажгла сигарету.
- Ты так и не дорассказал мне про ту, страшную.
- Рассмотрела она мои работы. Без особого интереса, впрочем.
"Умелость у вас есть, - вынесла она приговор. - Но никакого понятия о том, что творится сегодня. Подобные работы непродаваемы... Я не утверждаю, что если вы перейдете на другие, то непременно преуспеете, но с такими, как эти, неуспех вам гарантирован на 100%."
Разглагольствований такого рода я уже слышал много и стоял и слушал лишь потому, что что-то говорило мне, что пытаться нужно до конца.
- Вы правы, - согласился я, - но работы эти я делал для самого себя. Не на продажу.
- Но вы ведь их предлагаете.
- Предлагаю, потому что уже месяц без крыши над головой и потому что со вчерашнего дня у меня еще не было ничего во рту, и потому что мне больше нечего предложить. И если непременно нужно будет спрыгнуть с какого-нибудь шестого этажа, то я хочу, чтобы это произошло как можно позднее.
На лице у нее показалось что-то вроде улыбки и она крикнула в комнату в глубине.
- Папа, я ухожу ненадолго - пускай Пьер за магазином приглядит.
А затем мне:
- Пойдемте. Выпьем по чашке кофе.
И мы пошли в бистро на углу и пили кофе, и она заказала мне бутерброд, и потом еще один, и еще один, и мы долго разговаривали, особенно я, - потому что после того, как долго не ел, становишься просто пьян от еды, - и не знаю, что именно я говорил: про Ван Гога и про абстрактное искусство, и про все такое прочее, - а под конец она мне сказала, что я явно много читал и видел, но все это перемешалось у меня в голове в кашу.
- Если у вас будет немного времени под вечер, заходите снова... Сходим на выставку. Увидите настоящее искусство.
Если у меня будет немного времени? У меня было столько времени, что я просто не знал, куда его девать, и еле дотерпел до шести, потому что ей не пришло в голову дать мне хотя бы два франка, а я был без сигарет и не мог даже взять пачку бумаги, чтобы курить окурки.
- На, закури! До окурков мы еще не дошли.
Марианна подала ему через плечо пачку.
- Ты догадлива. Мне действительно страшно захотелось курить, когда я вспомнил те бестабачные дни.
Он вдохнул обильный горький дым и приклеил сигарету себе на губу.
- Тебе не надоело то, что я рассказываю?
- Нисколько. Только я еще ничего интересного не слышала.
- Знаю я, что' для тебя интересно.
- Ничего ты не знаешь. Продолжай.
- Выставка была - абстрактная мазня, но не без уменья. Художник видел краски и знал грамматику, но все они были - два-три приема, повторяемые до отвращения. Это то, что называется "иметь свой стиль". Человеком он, впрочем, оказался неплохим и позднее мы с ним подружились. И... Марианна!
- Да слышу, слышу.
- Марианна, эврика! У меня есть квартира.
Марианна спустила ноги с лавки и повернула голову:
- Тебе что, шесть часов нужно было, чтобы к этому открытию прийти?
- Перестань, главное, что у нас есть квартира. Виллочка Жана-Пьера, того самого художника.
- А где она, эта виллочка?
- Далековато. На Марне.
Марианна простонала и снова подняла ноги на сиденье.