Среда, 24 июля 2002 года
— Вы понимаете, что означает эта фраза? — спросил Кальдерон.
— Совершенно не понимаю, — ответил Васкес.
— Почерк кажется вам обычным?
— Определенно это почерк сеньора Веги… все, что я могу сказать.
— Он ничем не отличается от его обычного почерка?
— Я не эксперт, господа, — замотал головой Васкес. — Мне кажется, когда он это писал, рука его не дрожала, но почерк выглядит скорее тщательным, чем беглым.
— Я бы не назвал это предсмертной запиской, — заявил Фалькон.
— А как бы вы это назвали, инспектор? — спросил Васкес.
— Загадкой. Это требует расследования.
— Интересно, — сказал Кальдерон.
— Правда? — отозвался Васкес. — Принято считать, что работа следователя очень увлекательна. Теперь я вижу: так оно и есть.
— Не думаю, что убийце наша работа представляется такой уж увлекательной. Ему-то совсем ни к чему, чтобы его поступки расследовали, — усмехнулся Фалькон. — Ведь он надеется от нас улизнуть. К чему я об этом говорю? Чуть раньше вы сказали, что случившееся с семьей Вега похоже на самоубийство. Но что, если это все-таки убийство? В таком случае убийца изо всех сил постарался бы навести следствие на пришедшую и вам в голову мысль, подсунув нам внятную предсмертную записку, а не замысловатую фразу, заставившую следственную группу задуматься: «Что все это значит?»
— Если только он не сумасшедший, — сказал Васкес. — Не один из этих серийных убийц, бросающих вызов обществу.
— Ну, какой же это вызов! Обрывок записки, написанной рукой сеньора Веги, отнюдь не выглядит как попытка психа раззадорить следствие. Это слишком двусмысленно. И потом, на месте преступления нет деталей, которые мы ассоциируем с убийцей-психопатом. Например, такие люди придают значение положению тела. Они встраивают в картину элементы своей одержимости. Обозначают свое присутствие, дают понять, что здесь не обошлось без работы изощренного ума. В кадре, смонтированном серийным убийцей, нет случайностей. Бутылка жидкости для труб не остается там, где упала. Всему придается особое значение.
— Что же получается? Супругов Вега убил некто неизвестный в расчете, что полиция станет расследовать дело? Да какой нормальный человек на это пойдет? — спросил Васкес.
— Человек, имевший вескую причину ненавидеть сеньора Вегу и желавший, чтобы все узнали, кем он был на самом деле, — ответил Фалькон. — Возможно, вам известно, что расследование убийства — процедура очень неделикатная. Чтобы найти мотив, мы должны не только провести вскрытие тела жертвы, но и обнажить, вывернуть наизнанку жизнь погибшего. Нам придется вникнуть во все аспекты его деловой, общественной, публичной, частной жизни настолько глубоко, насколько это возможно. Может быть, сам сеньор Вега…
— Но вы ведь не сможете заглянуть человеку в голову, правда, инспектор? — перебил его Васкес.
— …пытается передать нам сообщение. Сжимая записку в кулаке, он, возможно, просит нас расследовать это преступление.
— Простите, что перебиваю, но это очень важно! — горячился Васкес. — За годы работы я убедился: у каждого человека три голоса — публичный, чтобы говорить с миром, частный, который он оставляет для семьи и друзей, и самый сложный из них — голос, звучащий в его голове. Тот, которым он говорит ссамим собой. Успешные люди вроде сеньора Веги — я знаю это точно! — никогда и никому не позволят услышать этот голос: ни родителям, ни жене, ни своему первенцу.
— Дело не в этом, — сказал Фалькон.
— Дело в том, что мы проникаем в суть, — поддержал его Кальдерон. — Изучаем поступки человека, его поведение с другими… с разными людьми и на этом основании составляем психологический портрет жертвы.
— Поверьте моему опыту: действуя таким образом, вы услышите лишь то, что он позволит вам услышать, — возразил Васкес. — Позвольте показать вам кое-что, и вот тогда вы скажете, удалось ли вам постичь внутреннюю суть сеньора Веги. Мы уже можем пройти через кухню?
Позвали Фелипе и Хорхе, чтобы проверить кухню и освободить проход. Фалькон дал Васкесу пару резиновых перчаток. Они прошли к двери, ведущей в комнату-кладовую, три стены которой занимали высящиеся от пола до потолка холодильники из нержавеющей стали. На свободной стене развешан впечатляющий набор ножей, топоров и пил. На белых плитках пола ни пятнышка, чувствуется слабый хвойный запах моющего средства. Посреди комнаты стоял деревянный стол со столешницей толщиной в тридцать сантиметров. Ее выцветшая поверхность была испещрена надрезами и зарубками, в середине выемка, край стола в лохмотьях от постоянного использования. Глядя на этот стол, Фалькон ощутил холодок надвигающегося ужаса.
— А здесь он хранит трупы, верно, сеньор Васкес? — спросил Кальдерон.
— Загляните в холодильники и морозильные камеры, — ответил адвокат. — Там полно трупов.
Кальдерон открыл дверь холодильника. Внутри находилась половина освежеванной коровьей туши — мясо было глубокого темно-красного цвета, почти черное в местах, не покрытых радужной пленкой или слоем сливочно-желтого жира. В холодильниках с другой стороны хранилось несколько бараньих туш и розовый поросенок. Голова поросенка была отрезана и висела на крюке, уши топорщились, глаза прикрыты длинными белыми ресницами, словно он спокойно спал. За остальными дверями оказались куски замороженного мяса, упакованные и уложенные в корзины или просто навалом лежащие в глубине темной заиндевелой камеры.
— Что вы на это скажете? — спросил Васкес.
— Да, Вега не был вегетарианцем, — произнес Кальдерон.
— Он любил сам разделывать мясо, — сказал Фалькон. — Где он его брал?
— На специальных фермах Сьерра-де-Арасена, — ответил Васкес. — Он считал, что севильские мясники не имеют ни малейшего представления о том, как следует обращаться с мясом, как его правильно разделывать и развешивать.
— Значит, он прежде работал мясником? — спросил Фалькон. — Вам известно, где и когда?
— Я знаю только, что мясником был его отец, пока не лишился жизни.
— Лишился жизни? Что это значит? Он был убит или?..
— Этими словами Вега всегда говорил о смерти родителей. «Они лишились жизни». Он никогда не объяснял, а я не просил объяснений.
— Сколько лет было сеньору Веге?
— Пятьдесят восемь.
— То есть родился в сорок четвертом… через пять лет после окончания гражданской войны. Значит, ее они пережили, — задумчиво проговорил Фалькон. — Вы не знаете, когда они погибли?
— А это важно, инспектор? — спросил Васкес.
— Мы выстраиваем картину жизни жертвы. Если бы они, скажем, погибли в автокатастрофе, когда сеньор Вега был ребенком, это могло серьезно повлиять на его психику. Если их убили — совсем другое дело: в таком случае остаются вопросы, на которые нет ответа; в особенности если никто за это не поплатился. У человека может развиться некое стремление не то чтобы найти причину — это почти всегда не в его силах, — но доказать что-то самому себе. Понять, кто он есть в этом мире.
— Вам лучше знать, инспектор, — произнес Васкес не без затаенного намека. — Возможно, ваш личный опыт делает вас столь красноречивым в данном вопросе, но, извините, я не смогу помочь вам такого рода информацией. Наверняка остались записи…
— Сколько лет вы были знакомы? — спросил Кальдерон.
— С восемьдесят третьего года.
— Познакомились здесь… в Севилье?
— Он хотел купить участок земли. Это был его первый проект.
— А чем он занимался до того? — спросил Фалькон. — На доходы мясника много земли не купишь.
— Я не спрашивал. Он — мой первый клиент. Мне было двадцать восемь. Я боялся совершить ложный шаг, задать неуместный вопрос, которые могли бы лишить меня работы.
— Вам, получается, было все равно, кто он и откуда взялся? — спросил Фалькон. — А если б он вас обманул?.. Как вы познакомились?
— Он пришел в мою контору без рекомендаций, прямо с улицы. Вам, инспектор, вероятно, не известна эта особенность бизнеса, но без риска в нашем деле не обойтись. Если боишься рисковать — не заводи частную практику, работай себе на государство.
— Он говорил с акцентом? — спросил Фалькон, игнорируя намек.
— Он говорил как андалузец, но не так, как если бы там родился. Он жил за границей. Я знаю, например, что он говорил на американском английском.
— Вы не спрашивали о его прошлом? — уточнил Фалькон. — Я имею в виду за ужином или за пивом, а не в комнате для допросов.
— Послушайте, инспектор, меня интересовали только деловые проекты этого парня. Я не собирался на нем жениться.
Судебный медик просунул голову в дверь и объявил, что идет наверх осматривать тело сеньоры Веги. Кальдерон пошел с ним.
— Сеньор Вега был женат, когда вы познакомились? — спросил Фалькон.
— Нет, — ответил Васкес. — Бракоразводного процесса не было, хотя он, кажется, представил свидетельство о смерти предыдущей жены. Вам нужно спросить родителей Лусии.
— Когда они поженились?
— Восемь… десять лет назад, примерно так.
— Вас приглашали?
— Я был его testigo.[3]
— Доверенное лицо во всех отношениях, — пробормотал Фалькон.
— Так на какие мысли навело вас хобби моего клиента? — спросил Васкес, желая снова направлять разговор.
— Его родители «лишились жизни». Его отец был мясником, — ответил Фалькон. — Может быть, так Вега пытался сохранить память о нем.
— Не думаю, что он настолько любил отца.
— Так он все-таки позволял себе пускаться с вами в некоторые личные откровения?
— За последние… примерно двадцать лет я подсобрал кое-какие обрывки информации. В частности, узнал, что отец был строг со своим единственным сыном. В качестве наказания заставлял его работать в холодном магазине в одной рубашке. Рафаэль страдал от плечевого артрита и приписывал его тем давним процедурам закаливания.
— Есть еще один вариант объяснения: необычное хобби давало ему ощущение контроля. Не только потому, что он был мастером этого дела, но и потому, что ему удавалось превращать огромные, непригодные к использованию глыбы в небольшие части, детали, удобные в употреблении, — сказал Фалькон. — Это работа строителя. Он берет громоздкие, сложные архитектурные проекты и раскладывает их на группы работ с применением стали, бетона, кирпичей и цемента.
— Полагаю, те несколько человек, что знали про хобби, считали его более… зловещим.
— Идея городского бизнесмена, прорубающегося к хребту мертвого зверя? — произнес Фалькон. — Полагаю, это несколько зверское отношение к работе.
— Многие люди, имевшие дела с сеньором Вегой, думали, что знают его, — сказал Васкес. — Он понимал, как заставить людей работать, и научился очаровывать. У него было чутье на силу человека и его слабости. Он заставлял мужчин чувствовать себя интересными и влиятельными, а женщин — красивыми и загадочными. Просто невероятно, насколько хорошо это срабатывало! Некоторое время назад я понял, что не знал его… совершенно. То есть он доверял мне, но только дела, а не собственные мысли.
— Вы были свидетелем на его свадьбе, это чуть больше, чем деловые отношения.
— Видите ли, в его отношениях с Лусией имелся деловой аспект… а точнее, в отношениях с родителями Лусии.
— У них была земля? — спросил Фалькон.
— Он сделал их очень состоятельными людьми, — кивнув, ответил Васкес.
— И не слишком интересующимися его загадочным прошлым?
— Поверьте, роль шафера на свадьбе не предполагает настолько уж близких отношений… Уверен, вам надо побеседовать с родителями Лусии, — убедительно проговорил Васкес.
— А как он относился к сыну, Марио?
— Сына он любил. Ребенок был очень важен для него.
— Кажется странным, что Вега так поздно завел семью. Ведь ему было уже за пятьдесят, не так ли?
Молчание. Было почти воочию видно, как Васкес тасует свои адвокатские мысли.
— Здесь я вам не помощник, инспектор, — сказал он.
— О чем же вы так серьезно задумались?
— Вспомнил о смерти его первой жены. Перебирал в памяти кое-какие разговоры.
— Вы познакомились, когда ему было почти сорок. У него хватало денег на покупку земли.
— Занимать тоже пришлось.
— Все равно, человек его возраста с такими деньгами, как правило, имеет семью.
— Видите ли, он никогда не говорил о своей жизни, о той ее части, что прошла до нашего с ним знакомства.
— Не считая рассказа о его отце-мяснике.
— Этот факт всплыл лишь потому, что нужно было получить разрешение на строительство комнаты-кладовой, когда он реконструировал дом. Я видел чертежи. Мне нужны были объяснения.
— Когда это было?
— Двенадцать лет назад, — сказал Васкес. — Но он не поведал всей истории своей семьи. Так, эпизоды. Никакого серьезного обсуждения.
Фелипе, старший из двух криминалистов, просунул голову в дверь.
— Инспектор, вы не могли бы сейчас к нам подойти?
Фалькон кивнул. Васкес передал ему визитку, ключи от дома и сказал, что пробудет в Севилье еще как минимум неделю — до отпуска в августе. Направляясь к выходу, он попросил Фалькона открыть дверь в другом конце мясницкой комнаты. Она вела в гараж, где стоял совершенно новый серебристый «ягуар».
— Его доставили только на прошлой неделе, инспектор, — сказал Васкес. — До свидания.
Фалькон присоединился к экспертам, возившимся в кухне. Фелипе наблюдал, как Хорхе исследует ножки кухонной мебели.
— Что у нас есть? — спросил Фалькон.
— Пока ничего, — ответил Фелипе. — Пол недавно вытерли.
— А рабочие поверхности?
— Нет, они все в отпечатках. Только пол, — сказал Фелипе. — Надо думать, с литром жидкости для труб в животе он довольно долго бился в конвульсиях. У вас, инспектор, не было камней в желчном пузыре?
— Бог миловал, — отозвался он, уловив отблеск ужаса в глазах Фелипе. — Разве не говорят, что это лучше всего позволяет мужчинам понять, как больно рожать?
— Я сказал об этом жене, но она напомнила, что оба ребенка весили почти по четыре кило, а желчный камень — примерно девять граммов.
— Среди мучеников редко встретишь сострадание, — сказал Фалькон.
— Во время приступов я как безумный метался по полу в ванной. Там повсюду можно было найти отпечатки.
— Следы пальцев на бутылке есть?
— Один комплект, очень четкий и явный… что тоже странно. Никогда бы не подумал, что сеньор Вега сам покупает себе жидкость для очистки труб. Тут должны быть чьи-нибудь еще отпечатки.
— Туда, видимо, подмешали кое-что покрепче, какой-то яд, или он, помимо этого пойла, принял таблетки. Обычный очиститель подействовал бы не сразу, так ведь?
— Странный способ, если хотите знать мое мнение, — подал голос Хорхе, оторвавшись от изучения кухонной мебели.
— Думаю, слово «странный» относится ко всему, что мы здесь увидели, — сказал Фалькон.
— Да, место преступления выглядит как-то… неправильно, — подтвердил Фелипе.
— Я еще подумал, что оно чудное, — добавил Хорхе.
— То есть ничего определенного? — уточнил Фалькон.
— С этими местами преступления всегда так, — сказал Фелипе. — Важно то, что не обнаружено. Я только взглянул на пол, сразу понял: «Нет, это мне ничего не даст».
— Ты слышал про записку?
— Бред, — сказал Хорхе. — «…растворены в воздухе, которым вы дышите…» О чем это?
— Звучит абстрактно, — сказал Фалькон.
— А эти дела с одиннадцатым сентября? — спросил Хорхе. — Мы далеко от Нью-Йорка.
— Он, наверное, финансировал Аль-Каиду, — ухмыльнулся Фелипе.
— Не шути с этим, — предупредил Хорхе. — В наше время все возможно.
— Я знаю только, что тут все неправильно, — сказал Фелипе. — Не настолько, чтобы не верить в самоубийство, но достаточно, чтобы возникли подозрения.
— А бутылка тоже лежала неправильно? — спросил Фалькон.
— На его месте я бы выпил и швырнул ее об стену, — сказал Хорхе. — Здесь везде должны быть капли.
— А их нет, разве что там, где лежит бутылка, в метре от тела.
— Но капли есть?
— Да, они вытекли из горлышка.
— А между телом и бутылкой?
— Нет, — сказал Фелипе. — Что тоже странно, но не… невозможно.
— Он ведь мог кататься по полу, стирая все следы и капли халатом?
— Да-а, — неуверенно протянул Фелипе.
— Фелипе, выдай какую-нибудь гипотезу. Знаю, ты терпеть этого не можешь, но все-таки предложи что-нибудь.
— Мы здесь имеем дело только с фактами, — сказал Фелипе. — Потому что только факты принимают к рассмотрению в суде. Правильно, инспектор?
— Давай, Фелипе.
— Нет, лучше я скажу, — начал Хорхе, поднимаясь на ноги. — Все мы знаем, чего не хватает на этом месте преступления… — действующего лица. Или лиц. Мы не знаем, что они сделали, не знаем, насколько велика их вина. Одно мы знаем точно: здесь кто-то был.
— Итак, у нас есть призрак, — сказал Фалькон. — Кто-нибудь верит в призраков?
— Вообще-то их без большой радости принимают к рассмотрению в суде, — вздохнул Фелипе.
Свидетель (исп.).