Наши дни
Высокий полный человек небрежно прислонился к дверному косяку.
— Знаете, мисс Миллер, вы просто потрясающая, — произнес он, растягивая слова. Глаза, как узкие щелочки на свином рыле, язык влажно мелькает между толстых приоткрытых губ.
— Знаю, — ответила Дебора.
Она была высокая — шесть футов и один дюйм — и выглядела так, словно смонтирована из обрезков трубы. Ее редко называли хорошенькой. Никогда не называли красавицей. И очень часто называли потрясающей. Когда-то она, наверное, была бы польщена. Давным-давно. Сегодня вечером, после нескольких недель подготовки и нескольких часов приклеенных улыбок и натужных разговоров, у нее не осталось сил любезничать даже с Харви Уэбстером, видным членом Лиги христианских бизнесменов Атланты и главой финансового совета музея. Время перевалило за полночь, и Деборе хотелось домой.
— Просто потрясающая, — повторил он, протягивая руку к ее бедру. Он походил на жабу: кожа каким-то образом одновременно бугрилась и провисала, словно шарик, наполовину наполненный водой и шлепающийся с боку на бок.
— Мистер Уэбстер, — Дебора посмотрела на руку в бурых пигментных пятнах, — не надо.
Он задержал руку в воздухе; затем, видимо, списав ее слова на кокетство, потянулся дальше.
Дебора отступила:
— Мистер Уэбстер, прошу вас...
Он сменил тактику.
— Я вовсе не хотел вас обидеть. — Улыбка стала шире дверного проема, который он по-прежнему загораживал. — Просто надеялся, что вы проведете для меня экскурсию — теперь, когда все разошлись по домам.
Улыбка на секунду застыла, и Дебора углядела прячущийся за ней расчет. Невероятно: шестидесятипятилетний мужчина — а самодовольства, как у двадцатилетнего качка. Самодовольства с примесью злобы.
— Личную экскурсию, — добавил он, выразительно ухмыляясь.
И так весь вечер. Дебора считала себя довольно сдержанной, но сейчас ее нервы были на пределе.
— В другой раз, мистер Уэбстер, — сказала она. — Когда будет светло и людно — и когда я куплю приличную электропогонялку.
Дебора усмехнулась, показывая, что шутит, но его улыбка все равно стала кисловатой.
— У вас ловкий язычок и умненький ротик, мисс Миллер.
— Спасибо, — отозвалась она, — хотя умненький у меня вовсе не ротик.
Уэбстер вздохнул и поднял толстые руки в знак капитуляции:
— Ладно-ладно. Еду домой.
— Осторожнее за рулем, — сказала Дебора и потихоньку отстранилась, когда он в последний раз попытался ее обнять.
— Я загляну к Ричарду на неделе, так что... до встречи.
Он попятился, по-прежнему глядя на нее и словно ожидая, что она передумает.
— Доброй ночи, мистер Уэбстер, — проговорила Дебора, а про себя добавила: «Распутный старый бездельник».
Дебора вздохнула с облегчением, когда старик исчез в темноте, хотя понимала, что его вынужденное отступление может ей дорого обойтись. От Уэбстера зависело финансирование музея, к тому же он пользовался влиянием в местных деловых кругах — по крайней мере в их пожилой и белой части. Лига христианских бизнесменов не устанавливала никаких барьеров, но если в организации такого типа нет ни одного чернокожего (особенно в таком городе, как Атланта), — это наводит на размышления. Дебора попыталась уравновесить присутствие лиги аналогичными организациями более демократической ориентации и все равно испытывала неловкость всякий раз, как они присылали чек. Наверное, можно было бы привлечь и еврейских предпринимателей, однако это тоже вызывало неловкость, ибо значило обратиться к своим корням, — корням, которые она во всех остальных сторонах жизни изо всех сил старалась забыть. Зачем рисковать, подставляя себя и музей под нападки антисемитов, если почти вся ее связь с еврейством давно разорвана?
Ой, да ладно тебе; Уэбстер, наверное, даже не знает, что ты еврейка.
Убедившись, что двери музея закрыты, Дебора прошла по фойе под скелетом тираннозавра и уродливым носом галеона, который Ричард торжественно выставил месяц назад с таким видом, словно объявлял, что Рождество в этом году наступило раньше срока. Полуобнаженная женщина с телом дракона куда уместнее смотрелась бы на боку «харлея», чем на носу испанского корабля с сокровищами. Ричард почему-то решил, что это изумительно веселая смесь истории и китча. Дебора сердито уставилась на невыразительное лицо женщины и чрезмерно роскошные формы, затем перевела взгляд туда, где она превращалась в чешуйчатую рептилию.
— Ричард, — сказала она вслух, кривовато усмехаясь, — я тебя люблю, но юмор у тебя отстойный.
Пожала плечами, вздохнула и помедлила, чтобы осмотреть помойку, устроенную в фойе музея фирмой по обслуживанию банкетов. Хотя мусор они должны были забрать с собой, оставили четыре ведра, забитых бумажными тарелками, а в полукруглой нише, где Дебора недавно представляла экспозицию, валялись пластмассовые стаканчики из-под мартини и салфетки с остатками канапе. Надо бы поговорить с Ричардом насчет «Тейст оф элигенс» — и не только потому, что их фуа-гра подозрительно напоминает по вкусу пресловутые мясные консервы «Спам».
Ричард Диксон был основателем музея, его основным коллекционером, главным спонсором и путеводной звездой. А для Деборы — работодателем, наставником и другом. В редкие моменты откровенности она признавалась себе, что Ричард почти заменил ей отца, умершего от сердечной недостаточности, когда Деборе было тринадцать.
Двадцать лет назад, почти день в день.
Чтобы держать маленький музей на плаву, приходилось иметь дело с такими, как Харви Уэбстер; тогда лишь присутствие Ричарда Диксона и помогало ей крепиться. Сейчас Дебора стояла одна в фойе у новых витрин, посвященных индейцам племени крик, когда-то жившим на землях нынешних Джорджии и Алабамы, крошечная рядом с гигантским тираннозавром, и ее пронзила внезапная мысль: сколько еще продержится сам Ричард?
Что ты будешь делать, если он уйдет? Ты за двадцать лет так и не свыклась со смертью своего настоящего отца. Возможно, смирилась, но не свыклась.
Дебора тряхнула головой.
— Не надо было столько пить, — произнесла она вслух. — Отсюда и мелодраматичный настрой...
Ну, есть ли еще дела?.. Ее паспорт так и лежал в сейфе после того, как она отправляла по факсу свои данные организаторам Кельтской выставки (вдруг запихнет под блузку несколько важных экспонатов и сбежит?!), но его можно забрать завтра.
Дебора занялась почтой, отделяя счета от ерунды, свои письма от писем для Ричарда. Треть отправилась прямиком в мусорную корзину. Конверты с ее именем подождут, адресованные Ричарду тоже не казались срочными. На одном в уголке была нарисована маленькая треугольная маска: несомненно, какая-то просьба местной театральной компании. Ричард получал десятки писем в неделю и отвечал на все, кроме самых беспредметных или грубых, пусть и предлагающих существенные пожертвования. Улыбаясь с усталой снисходительностью, Дебора положила письма в сумочку и решила закрывать музей.
Она включила сигнализацию, быстро оглядела стоянку, окруженную пышными южными магнолиями, и приготовилась к жаре. Июнь в Атланте — разгар лета, и ночи бывают душными. У двери настороженно огляделась. Последние дня два возле музея болтался какой-то бродяга. Старик с ясным, напряженным взглядом все время бормотал на непонятном языке. Вчера, когда Дебора запирала двери, он прятался на стоянке, перебегая между машинами, одетый, несмотря на жару, в тяжелое пальто. Его взгляд следовал за ней с пугающей настойчивостью.
Сейчас не было видно ни его, ни «ягуара» Уэбстера, поэтому Дебора, широко зевнув, шагнула в удушливую ночь. Длинные ноги за дюжину шагов донесли ее до маленькой «тойоты». Если отбросить усталость и раздражение, вечер был хороший.
Мысль о старении Ричарда не ушла. Дебора продолжала думать о нем, пока ехала на юг по федеральному шоссе через центр города, мимо стеклянных постмодернистских башен — все еще ярко освещенных, полных жизни и (как все в Атланте, что не связано с ее музеем) новых.
Сколько ему? Семьдесят пять, семьдесят шесть? Вроде того. И он сдает. Потому-то в первую очередь ее и взяли: чтобы она взвалила на свои плечи музей, а Ричард мог уединиться в доме по соседству, оставаясь только щедрым покровителем. Три года назад это время казалось очень далеким; теперь оно неумолимо приближалось. Хотя о будущем не говорили открыто, оно стояло между ними. Как тень. И что дальше?..
Твой музей.
Скоро будет. В каком-то смысле уже стал. Эта мысль приводила ее в уныние.
От неприятных размышлений Дебору отвлек раздражающий взрыв электронной музыки. Сотовый телефон. Ричард счел забавным тайком настроить звонок ее телефона на мотив «Кукарачи». Надо изменить мелодию — или отомстить ему. Мысль приглушила раздражение и напомнила, что Ричард любит звонить после приемов для проверки, когда, по его расчетам, все уже отправились по домам. Сам он ушел добрых часа полтора назад, намекнув собравшимся на стариковскую усталость и на прощание тайком подмигнув Деборе: мол, покидаю тебя на Уэбстера и его дружков. За это тоже надо отомстить.
— Да? — Она оживилась, готовая излить на старика горчайший сарказм.
— Дебора?
Не Ричард. Совсем не Ричард.
— Привет, мам. — Сердце Деборы упало. Она любила мать, но иногда...
— Мы встречались с Ловенстейнами, — выпалила мама, будто отвечая на только что заданный вопрос. Они не разговаривали больше двух недель. — Помнишь Ловенстейнов? Из Кембриджа? Во всяком случае, теперь они живут на Лонг-Айленде... Так вот, мы вместе пообедали, и у меня чуть не случился сердечный приступ, когда я вернулась домой и нашла на автоответчике послание от моей старшей девочки. Первое за... сколько?.. за месяц?
— Меньше.
— Ненамного.
— Да, мам, прости, — пробормотала Дебора, чувствуя, что начинает болеть голова, но не в силах остановить разговор. Не надо было звонить. Просто очень хотелось поделиться с кем-нибудь — с кем угодно — сегодняшним успехом. Теперь, всего час спустя, она жалела о своем порыве.
Когда-то матушка Деборы работала медсестрой на неполную ставку, а величайшим достижением своей жизни считала замужество. Отец Деборы был врачом. Мать уволилась сразу же, как забеременела Деборой, и вернулась к работе после смерти мужа, когда ей снова пришлось зарабатывать на жизнь. На взгляд Деборы, в то время девочки-подростка, ее мать потратила почти два года, расхаживая по больнице в некоем оскорбленном изумлении, словно королева красоты, лишившаяся короны из-за каких-то формальностей. Дебору, боготворившую отца, несмотря на частые отлучки (а возможно, отчасти именно благодаря им), возмущали попытки матери «воспитать женственность» в своей чрезмерно начитанной девочке. Как и ее нескрываемый ужас, когда дочка — всегда долговязая, некрасивая, больше похожая на мальчишку, — очнулась в нежном пятнадцатилетнем возрасте и обнаружила, что в ней шесть футов роста и она продолжает расти.
— Так что за великие события, Дебби? Я позвонила, как только услышала твое сообщение. У тебя есть новости?
Больше никто на свете не звал ее Дебби. Еще одно из постоянных проявлений упрямого непонимания дочкиного характера.
— Ох, знаешь... — Дебора закрыла глаза. — Просто по работе. У меня был хороший день.
— Замечательно, дорогая, — сказала мама почти без паузы. — А что еще у тебя происходит? Я сегодня утром говорила с Рахиль, так она тоже ничего про тебя не знает.
Вот Рахиль — хорошая дочь. У нее тело гимнастки, и она — настоящий подарок для матери: живет с мужем и отпрыском в Бруклине, всего в трех кварталах от дома, где родилась...
— Да, в последнее время я с Рахиль не разговаривала. На работе все прекрасно.
— На работе? Ты слишком много работаешь. Совсем как твой отец. Впрочем, его я хотя бы видела.
— Я всегда рада тебя видеть, — сказала Дебора.
— У себя?
— Я живу не в Калькутте, — ответила Дебора. — Всего два часа самолетом.
— Ты еще помнишь?
— Очень смешно, мам.
— Так что нового, не считая работы? Ты тайно вышла замуж или еще что-нибудь в этом духе?
Ну вот, милая колкость. Здесь у мамы настоящий талант. Одной фразой поднимает полудюжину больных вопросов — с такой же легкостью, с какой насаживает на шампур куски баранины. В данном случае ее якобы невзначай оброненные слова означали:
1. Ты слишком много работаешь, и твоя работа — давай уж смотреть правде в глаза — не стоит таких усилий.
2. В твоей жизни нет мужчины.
3. Таиться от семьи — это у тебя получается лучше всего.
4. Выйти замуж тайком от родных для тебя было бы в порядке вещей. В конце концов, уехав в этот языческий, неиудейский Содом, ты отвернулась от нас, от родного города, от своих корней и всего, чем мы дорожим...
«На самом деле еще раньше, мам», — мелькнула тоскливая мысль. Папа умер двадцать лет назад.
— Нет, мам, — наперекор самой себе Дебора сумела выжать улыбку, — сейчас в моей жизни нет ничего нового.
* * *
Она еще обдумывала несколько полушутливых шпилек, которые могла бы вставить в разговор, когда телефон вновь разразился безумной песенкой.
— Мам, — начала Дебора, — я как раз еду домой. Давай я тебе перезвоню...
— Оно все еще там?
Дебора уже открыла рот, чтобы ответить, и вдруг сообразила, что голос незнакомый.
— Что? Кто это?
— Где ты?
— Я спросила, кто это?
— Они его забрали? Где ты?
Он кричал. И голос... Было что-то такое в интонации... Акцент? Британский? Австралийский?
— Прошу прошения, — сказала Дебора с холодной учтивостью. — Очевидно, вы ошиблись номером. Попробуйте набрать еще раз, а потом начните разговор, попросив позвать к телефону человека, на которого хотите накричать.
— Послушай меня, чертова дура! Немедленно вернись...
Дебора нажала кнопку отбоя и выключила телефон.
На шоссе было спокойно. Не прошло и десяти минут, как она уже преодолевала светофоры на Десятой улице в сторону Пидмонта, мысленно готовясь укладываться спать. Машину на гравийной полосе дороги, предназначенной для жителей кооперативных домов Бей-Корт, она парковала на автопилоте. Выйти из машины. Закрыть. Ключи. Почтовый ящик. Дверь квартиры. Дома.
Красный огонек автоответчика привел ее в себя. Дебора проверяла сообщения по телефону еще во время приема, значит, что-то новое появилось за последний час. Ричард? Она нахмурилась, нажала кнопку и пошла в спальню за зубной щеткой.
— Ты здесь? — произнес аппарат.
Дебора замерла, волосы на затылке зашевелились. Снова тот же голос. Британец. Опять не туда попал.
Но это не слишком-то вероятно, да? В прошлый раз он звонил на сотовый.
Верно.
— Если ты здесь, возьми трубку!
Она застыла на месте, слыша настойчивость в голосе. Снова долгое молчание, потом глухой тяжелый удар — и обычный длинный гудок. Автоответчик загудел, зажужжал и умолк. Дебора стояла, не сводя с него взгляда. Что-то в незнакомом голосе встревожило ее, хотя что именно: акцент, напористость или то, что говоривший так и не назвал себя, — определить не удавалось.
Но Дебору Миллер нелегко напугать — по крайней мере так Дебора себе сказала. Она отмахнулась от тревожных звонков, как отмахнулась от неуклюжих заигрываний Харви Уэбстера, и решила укладываться спать. Завтра будет длинный день, и еще не спящая часть мозга обдумывала предстоящие обязанности, пока Дебора выключала прикроватную лампочку и сворачивалась под пуховым одеялом.
Ричард захочет лично посмотреть новые дары. Тем временем она поговорит с газетой «Атланта джорнал конститьюшн», а потом начнет составлять план экспозиции для Кельтской выставки. Позвонит в организовавшую банкет фирму и закинет удочку насчет скидки, поскольку ей пришлось убирать самой. А еще — с утра пораньше — надо успокоить Тони, новую уборщицу музея. Объяснения с некомпетентными организаторами банкетов — это еще пустяк, куда тяжелее объясняться со слишком компетентной уборщицей.
Тони совсем не походила на уборщицу. Всегда настороженная, даже замкнутая, смелая, не столько обидчивая, сколько... ехидная. Дебора подозревала, что поведение Тони (или ее собственная реакция на него) как-то связано с тем, что Тони, кроме всего прочего, умная, образованная — и чернокожая. Во всяком случае, объяснять, почему местные шишки (белые люди) развели такую грязь в ее чистеньком вестибюле, будет, пожалуй, не легче, чем обезвредить взрывное устройство.
А еще надо заняться Кельтской выставкой. Дебора улыбнулась: шотландско-ирландские кресты, украшенные цветными миниатюрами манускрипты и ювелирные изделия. Воплощенная история четырех столетий.
По-прежнему улыбаясь, она тихо погрузилась в сон.
Телефон разразился пронзительным звоном, и Дебора вынырнула из сна, задыхаясь и ничего не понимая. Секунду ей казалось, будто звонят во входную дверь, и она уже почти вылезла из постели, когда окончательно сообразила, что к чему. Было темно, часы у кровати показывали около трех. Если бы Дебора проснулась полностью, то, наверное, предоставила бы разбираться с этим автоответчику, уверенная, что кто-то неправильно набрал номер, но, ошалевшая со сна, она схватила трубку не задумываясь.
— Да?
— Почему ты не в музее? Тебе надо вернуться.
— Что? — На мгновение Дебора растерялась, потом вспомнила. Тот самый голос. — Кто говорит?
— Тебе надо вернуться! — повторил он с тем же раздражением и настойчивостью, что и раньше. — Не дай им его взять!
— Что взять?
— Тело!
— Если вы позвоните мне снова — на любой номер, — сказала Дебора, — я обращусь в полицию. Ясно?
Она нажала на кнопку, обрывая связь, и лежала в темноте, все еще сжимая трубку в руке, уставившись в потолок, ожидая, когда рассеется тревога.
Тело?
Какое тело?
Так прошло шесть минут. Дебора следила, как меняются цифры на подсвеченном экране часов. Сон не шел. Напротив, все ее выключатели будто разом перешли в рабочее положение, и по жилам вновь заструилась энергия, зажигая огоньки и включая приборы. Ночной воздух пах электричеством, как во время грозы.
Тело?
Дебора встала, натянула какую-то одежду и схватила ключи от машины.
Здание музея было темным, стоянка пуста — и то и другое вполне ожидаемо в половине четвертого утра. Какая глупость!.. Надо было остаться дома, в постели.
Дебора открыла входную дверь и проверила панель сигнализации. Все в порядке. Никто не пытался вломиться, и в главном фойе все выглядело так же, как перед ее уходом.
Но когда она вошла, не раздалось звукового сигнала, как бывало каждое утро. А значит, сигнализация не включена. Дебора уставилась на панель. Неужели она настолько устала от приема, что забыла включить сигнализацию?
Она подошла к выключателям света у двери и одним быстрым движением перевела их в верхнее положение.
Никакого эффекта. В фойе со скелетом динозавра, информационными кабинками и временными выставками горели лишь лампочки аварийного освещения, которое не отключалось никогда. Дебора щелкнула выключателями вниз-вверх. По-прежнему ничего. Приглушенный шепоток тревоги, который не дал ей уснуть после телефонного звонка, внезапно превратился в крик. Что-то не так.
Дебора вытащила из кармана сотовый и включила его. Фойе являлось сердцем музея: здание было выстроено в форме половины тележного колеса, каждая спица начиналась здесь и уводила посетителей по выставочным залам к внешней галерее — широкому коридору, уставленному чучелами животных и связывающему все помещения в одну большую дугу. Девушка быстро пересекла вестибюль, прошла мимо витрин, посвященных племени крик, и бросилась по одной из «спиц» к внешней галерее.
Здесь было темнее, лампочки аварийного освещения установлены реже, все витрины (местные ископаемые, карты юрского и мелового периодов, почти полный скелет велоцераптора вместе с изображениями ящера на гнезде в натуральную величину) совершенно темные — большие стеклянные панели, похожие на стены огромного аквариума. Это (невидимые существа плавают за стеклом) внушало тревогу, и Дебора заторопилась. По-прежнему не попадалось никаких признаков поломки, никакого беспорядка, но во рту возник слабый металлический привкус, словно какая-то первобытная железа в стволовой части мозга активировала тревогу. Дебора шла все быстрее — и на ходу набирала домашний номер Ричарда.
Пошли длинные гудки.
Забудь о темноте, иди дальше. Не смотри на витрины.
Внешний коридор, где хранились чучела и куда в конце концов впадала палеонтологическая галерея, Дебора недолюбливала. Все такое мертвое, такое викторианское — как тогда понимали музеи. Здесь и пахло по-другому: нафталином и формальдегидом — гораздо старше велоцераптора; заплесневелым и книжным вариантом учености, придуманным людьми, которые убивали птиц, а потом размышляли о проблемах латинской классификации над плохо набитыми чучелами. Дебора называла это логикой собирателя бабочек: «Смотрите, какая красота! Давайте убьем ее — так мы все сможем увидеть, как это было красиво». Когда-нибудь, как-то сказала она Ричарду, тут все надо будет изменить. Он только улыбнулся и ответил по своему обыкновению: «При условии, что ты не превратишь мой музей в тематический парк». Правление, разумеется, любой ценой стремилось привлекать посетителей.
— Стоит только сделать вид, что ты не музей — и со временем перестанешь им быть, — говаривал Ричард. — Заманивай в дверь колокольчиками и свисточками, но когда люди вошли, дай им о чем-то узнать, дай что-то, что останется с ними на всю жизнь...
В телефоне по-прежнему звучали гудки.
Ричарду она не говорила, однако таксидермическая коллекция не просто раздражала ее как хранителя музея, но и пугала. Сейчас, в тусклом зеленоватом свете потолочных ламп, давно мертвые, заплесневелые тела животных казались ей горгульями в тенях собора — неживыми, но какими-то настороженными. Дебора пошла быстрее, внезапно заметив, что в большой изогнутой галерее вроде становится светлее.
Сначала она почувствовала облегчение, потом сомнения и растущую панику. Впереди мог быть только один источник света, и то, что он просачивался в галерею, не означало ничего хорошего. Дебора побежала — мимо трухлявых набитых львов с оскаленными зубами и жестокими желтыми глазами, мимо неподвижных чаек с застывшими птенцами, мимо черной громады водяного буйвола с опущенной головой и огромными рогами. С каждым шагом сюрреалистичный зеленоватый свет все бледнел, и на бегу Дебора начала тихонько бормотать:
— Нет. Нет. Нет.
И — да, дверь между неподвижными пингвинами и тюленями была широко распахнута, свет из нее лился в коридор — единственная дверь в этом конце здания. Увидев ее, Дебора вдруг осознала, что еще и слышит какие-то звуки, отдаленные и размеренные — телефонный звонок. Поняв, что это, она нажала отбой на своем сотовом телефоне.
Ричард жил здесь — или, точнее, в примыкающем здании — с самого основания музея. Хотя все считали, что это дом пристроен к музею, дом стоял здесь давно, а музей возвели тридцать пять лет назад в качестве подарка городу. Почти два десятилетия Ричард управлял музеем сам, но его внушительного состояния и равно внушительного энтузиазма оказалось недостаточно, и в последние годы он передал бразды правления кураторам-профессионалам. Дебора была третьей — и он любил ее, доверял ей, относился к ней как к дочери.
Тело.
Сердце Деборы бешено колотилось, когда она миновала дверь, отделявшую его личный мир от музея, дверь, которую он охранял, как стареющий питбуль, и которая никогда (никогда!) и ни при каких обстоятельствах не оставлялась открытой.
— Ричард! — окликнула Дебора.
Она прошла через гостиную, кухню, библиотеку, столовую. Продолжая звать, взбежала по большой центральной лестнице с длинными, узкими перилами из красного дерева. Заглянула в кабинет. Ничего. Спальня для гостей, уборная в коридоре, комната, которую, по словам Ричарда, он собирался превратить в библиотеку, заполненная напластованиями семейной жизни... Его жена умерла девять лет назад, но Ричард не выбросил ни одну из ее вещей. Дебора проверила гостиную верхнего этажа, где раньше не бывала, и нечто вроде буфетной с лифтом, на котором Тони доставляла ему продукты, когда Ричард «хандрил из-за погоды» (последнее время он часто хандрил из-за погоды). Вот и спальня.
Большие двойные двери, обшитые тяжелыми дубовыми панелями. Дебора громко настойчиво постучала.
— Ричард, это я. Откройте дверь — или я вхожу.
Ее голос звучал совершенно спокойно.
Потом она толкнула дверь. Та открылась.
Спальня была пуста, постель нетронута. Ричарда нигде видно не было. Дебора заглянула в ванную, потом вернулась на лестничную площадку, снова позвала. Только что она — впервые с тех пор, как поступила на работу, — вторглась в его личное святилище; бродить по квартире дальше не представлялось необходимым или уместным.
Дебора остановилась на площадке, потом в недоумении вернулась в спальню. Абсолютно никаких признаков его присутствия.
Учитывая, что ты боялась найти, могла бы и успокоиться, не найдя ничего.
Успокоиться не получалось.
Она села на жесткую постель и оглядела комнату. Как всегда, безукоризненно чисто — спасибо Тони. На прикроватном столике возле телефона лежал блокнот, и Ричард что-то нацарапал там своим тонким почерком, но в остальном все совершенно нормально: мебель аккуратно расставлена, книги в огромном книжном шкафу во всю стену в идеальном порядке, пыль везде вытерта.
Дебора закусила губу и наклонилась, чтобы разглядеть нацарапанное в блокноте. Одно слово, несколько раз обведенное кружком и с парой вопросительных знаков: «Атрей??»
Дебора замерла — в душе шевельнулось старое воспоминание, литературное воспоминание, — потом отмахнулась от этого ощущения.
Где же Ричард, черт побери?
Она обхватила голову руками и тут заметила на полу что-то, наполовину скрытое длинным покрывалом, словно случайно загнувшимся под кровать. Дебора наклонилась. Это оказался осколок керамики, сильно изогнутый, похожий на часть круглого сосуда, и с росписью. На светло-бирюзовом фоне фрагмент женской головы в профиль: большой миндалевидный глаз и темные колечки волос. Похоже на эскиз, полный небрежных — почти легкомысленных — изящества и энергии. Дебора поднесла черепок к свету и потерла пальцами, внезапно исполнившись уверенности, что это не просто разбитая безделушка.
Она была почти уверена, что вещь, относящаяся к любому периоду истории Северной Америки, не могла так выглядеть. Чувствовалось что-то знакомое — знакомое в том смысле, что ей уже случалось видеть аналогичную керамику — не идентичную. Древний Египет? Нет, рисунок слишком живой, лицо слишком кокетливое. Наверное, что-то такое же древнее... Трудно сказать наверняка. Месопотамия? Ассирия? Нет. И в любом случае, если осколок действительно древний, что он делает здесь? В музее нет классических древностей.
Дебора снова посмотрела на осколок. Может быть, Древняя Греция?
В голове всплыло слово из блокнота, обведенное кружком и отмеченное вопросительными знаками: «Атрей??» Тоже Греция.
Согласно греческим мифам, Атрей — один из потомков Тантала, так? Его брат... Было что-то такое с его братом... или детьми... Дебора не могла вспомнить. Она подошла к огромному книжному шкафу вдоль южной стены спальни и принялась разглядывать корешки. Может, здесь найдется что-нибудь по греческой мифологии.
Нашлось. В сущности, оглядев полки, Дебора присвистнула от изумления. Почти все из чуть ли не четырехсот томов так или иначе касались Древней Греции: мифология, история, археология, политика, поэзия, культура, искусство, философия. Она вытащила тяжелый том «Энциклопедии Древней Греции», раскрыла на статье об Атрее и стала читать, словно во сне, сама точно не зная, что ищет.
Ричард. Ты ищешь Ричарда.
Неудивительно, что она помнила имя. Атрей был главой царской династии Микен, великой твердыни бронзового века, от знаменитых Львиных ворот которой, как гласила легенда, царь Агамемнон увел армию, десять лет осаждавшую Трою. Это был проклятый род, поколение за поколением раздираемый кровавыми междоусобицами, разделяющими братьев, детей, супругов, требующими самых ужасных отмщений за деяния, слишком отталкивающие, чтобы о них говорить: братоубийство, отцеубийство, матереубийство, человеческие жертвоприношения, кровосмешение, людоедство. Дебора закрыла книгу и уставилась на фрагмент керамики в руке, пока другие студенческие воспоминания об истории и археологии бронзового века всплывали и вставали на место, наслаиваясь на страшные мифы. Сомнений не осталось. Лицо на черепке было греческим, а точнее, микенским. Но где другие фрагменты и что могли означать этот черепок и это имя из древнего мифа?
Ричард пропал. Сейчас не время для древних головоломок и археологических загадок...
Если все это не связано.
Дебора села на пол возле книжного шкафа, чтобы лучше разглядеть названия книг на нижней полке, и вдруг заметила красное пятно на ковре. Она дотронулась до него пальцами — они стали липкими.
Еще не успев принюхаться, она поняла, что это кровь.
Сердце заколотилось быстрее. Дебора нагнулась еще ниже и в нескольких дюймах от пола заметила на ковре узкий примятый след, словно по нему кто-то прошел. Нет, не прошел; что-то тяжелое катили по ковру, и, хотя кровь не была размазана, Деборе показалось, что в примятом ворсе есть слабый след чего-то коричневатого и густого, вроде машинного масла.
В душе возникли тьма и пустота; отчаяние подсказывало, что это кровь Ричарда.
Дебора попыталась сосредоточиться, чтобы не потерять смысл того, что видит перед собой. Вернулась к предыдущей мысли. Что-то въехало в книжный шкаф? Нет, след шел не к стене с полками, он шел от них и в центре комнаты исчезал совсем. В другом же направлении он упирался прямо в стену или, вернее, в книжные полки, стоявшие у стены. Значит, что-то вытащили из стены? Абсурд, если только...
Дебора встала и начала водить руками по полкам; разум не успевал за пульсом.
Ничего не нашла. Начала дергать сами книги, но они банальнейшим образом вынимались. Их были сотни.
Стоп. Подумай. Если одна из книг... Какая именно?
Атрей. Микены.
Что-то связанное с одержимостью Ричарда Троянской войной? Ричард всегда считал, что гомеровские легенды, предания о богах и героях основаны на реальных событиях. Его мальчишеский энтузиазм был заразителен, несмотря на сомнительные познания в археологии.
Ричард и не был археологом. Он был энтузиастом, проще говоря — дилетантом. Его не интересовала восстанавливаемая на основании археологических данных история общества; ему требовались легенда и подтверждение, что все эти детские сказки о приключениях и славе правдивы. Он читал археологические труды не ради новых принципов или фактов. Он был похож на Иггаэля Ядина[2], который бродил по пустыне Негев и по горе Синай с лопатой в одной руке и Торой в другой. Он знал, во что верит, и хотел получить археологическое подтверждение своей веры. Так Шлиман раскопал Микены и Трою, чтобы доказать, что рассказы Гомера об Агамемноне и Елене, Ахилле и Гекторе, Аяксе и Одиссее — не поэтические легенды, а исторические факты.
Дебора отступила от полок и пробежала взглядом по корешкам книг.
На четвертой сверху полке, в правом углу, стоял тяжелый черный том в переплете из позолоченной кожи. «Илиада» Гомера. Величайшее сказание о Троянской войне.
Дебора взялась за книгу, потянула, почувствовала сопротивление, наклонила вперед — и замерла. Книжный шкаф бесшумно повернулся на месте.
Дебора вытаращила глаза. Перед ней открылась еще одна комната немногим меньше спальни, и глазам понадобилось время, чтобы увидеть, что там внутри. Разуму же понадобилось еще больше времени, чтобы осознать, что видят глаза.
Тьма позади книжного шкафа мгновенно сменилась мягким светом от настенных панелей. Сноп лучей падал из центра сводчатого потолка, образовывая на полу длинный бледный прямоугольник. И именно здесь, прямо за углубленной розеткой, начинался кровавый след.
Дебора медленно опустилась на колени. Страх, давивший на плечи, как тяжелое пальто, превратился во что-то другое, опустошившее сердце и разум сокрушительной волной отчаяния.
Ричард лежал на спине, широко — крестом — раскинув руки, одна ладонь раскрыта, другая сжата. Голая грудь, худое тело, длинные, тонкие руки и ноги. Он выглядел невозможно старым, а из-за голубоватой прозрачности кожи многочисленные запекшиеся раны на груди и животе казались еще страшнее. Глаза, к счастью, были закрыты.
Дебора взяла холодную вытянутую руку и поднесла к губам. Грудь сжало, словно из нее выкачали весь воздух. Она крепко зажмурилась — и разрыдалась.
Дебора не знала, сколько просидела, скорчившись, словно у алтаря. Вот так же она семь ночей стояла на коленях у кровати, соблюдая шива[3] по отцу, снова и снова повторяя слова «Каддиша», обещавшие жизнь и неразрывность, справедливость любящего Господа, в которого она больше не могла верить, в которого не верила с тех самых пор. Эти две смерти были совершенно разными, однако сейчас разделявшие их двадцать лет будто сжались до одного мгновения, и снова тринадцатилетняя девочка смотрела то на врачей, то на родственников, то на организовывавшего похороны раввина, с которым она никогда больше не разговаривала. Она не помнила «Каддиш» на арамейском, но английский перевод одной из поминальных молитв остался с ней так до конца и не исцелившейся раной. И теперь ей вспомнился отрывок:
«О Господь, преисполненный милосердия, обитающий высоко, даруй покой под сенью Твоей среди святых и чистых, лучащихся сиянием свода небесного, душе возлюбленного моего, отошедшего в вечность. Укрой же его, о Властелин многомилостивый, под сенью крыл Своих навеки и приобщи к сонму вечно живущих душу его, и дозволь, дабы воспоминания мои ныне и присно одушевляли меня на жизнь святую и праведную... Аминь».
Эти слова всегда мучили ее. Они горчили, но не как любимый кампари Ричарда; таким горьким ей представлялся яд — едким, как чересчур крепкий чай.
Преисполненный милосердия? Вернее уж сказать, жестокосердный, непостоянный, а то и просто равнодушный.
Да заметил ли Бог ее отцов то, что произошло нынче ночью? Да замечает ли Он вообще хоть когда-нибудь, хоть что-нибудь?
«Господи, Ричард, прости меня, пожалуйста. Я должна была быть здесь».
Дебора почти не шевелилась с того момента, как нашла тело. Дыхание замедлилось, даже грудь почти не поднималась, словно от желания разделить его неподвижность, его молчание. Все вокруг расплылось, на глаза навернулись слезы и наконец прорвались — полились, стуча по ковру, подобно тяжелым каплям летнего дождя.
Однако сквозь молчаливую муку лез какой-то пронзительный, настойчивый, казенный голос — так полицейский проталкивается через собравшуюся на месте автокатастрофы толпу, — голос власти и порядка, голос, подавляющий эмоции в пользу разума. Этот голос говорил, что Ричарда убили, что здесь не просто место горя, но место ужаса, даже опасности, и что ей надо действовать соответственно.
И все-таки Дебора не могла уйти, не могла оторвать залитые слезами глаза от ран Ричарда.
Хотя крови вытекло много, раны скорее напоминали плоские надрезы немногим более дюйма шириной, сейчас ржаво-красные по краям, в центре глубокие и пугающе черные. Грудь была залита струйками темной крови, но лужа, в которой он лежал, натекла из-под него. Могли ли раны («шесть или семь», сказал тот настойчивый, ориентированный на изучение подробностей голос, который обычно описывал глиняные черепки и могильные курганы) быть такими глубокими, что лезвие вышло из спины? Каким оружием их нанесли? Наверное, каким-то ножом, больше похожим на меч.
А еще возле каждой раны на коже было по паре отметин: два маленьких синяка примерно с дюйм по бокам от каждого плоского прокола.
Дебора поспешно отвернулась, к горлу подкатила тошнота, сухой спазм сжал желудок — и отпустил. Глаза, по-прежнему истекающие слезами, казались упрямо сухими, только изнутри что-то покалывало. Она крепко зажмурилась, внезапно охваченная мыслью, что нужно омыть раны, смыть кровь...
Тело нельзя трогать, произнес внутренний голос, полиции будет нужно сфотографировать все, как есть. Позже его кто-нибудь омоет.
— О, Ричард, еще столько надо было сделать, столько сказать...
Она произнесла это вслух, и тут, словно в ответ, зазвонил телефон.
Дебора поднесла телефон к уху. Движения по-прежнему оставались медлительными, дыхание — спокойным.
— Да?
— Они забрали тело?
Тот же голос. Дебора не ответила, не в силах оторвать взгляд от груди Ричарда, от того, что было Ричардом.
— Тело забрали?
— Нет, — ответила Дебора. Она сама не знала, почему отвечает.
— Жди на месте. Я еду.
Связь оборвалась.
Дебора уставилась на зажатый в руке телефон. Ее словно током ударило, немое оцепенение разом прошло. Она вскочила на ноги, отвернулась от тела и начала звонить в полицию.
Он сказал, что едет. Не сказал, зачем, что ему надо и сколько времени будет добираться. Не сказал, кто он, откуда узнал о событиях в музее, почему так беспокоится, не забрали ли тело Ричарда и кто мог его забрать. Кто бы он ни был, чего бы ни хотел, незнакомец явно связан со смертью Ричарда Диксона. Так Дебора и сказала оператору службы экстренной помощи, и слова эти подействовали, как адреналин, на разговор, который — до того момента — был вялым, даже каким-то двусмысленным. Она уверена, что пострадавший мертв?
— У него множественные ножевые ранения груди и брюшной полости, — ответила Дебора. — Тело находится в тайной комнате. Ричард написал записку об Атрее, это навело меня на мысль о Трое, поэтому я взяла «Илиаду», книжный шкаф открылся...
— Помедленнее, милочка, — вмешалась оператор.
Дебора начала довольно методично («множественные ножевые ранения...»), но надолго ее не хватило. Голос надломился, и она залепетала что-то невнятное.
— Простите. — Дебора внезапно почувствовала себя глупой и одинокой. — Я просто... Я...
Она сама не знала, что с ней, и не могла подобрать слов, чтобы начать объяснения.
— Все нормально. Просто переведите дух.
Несмотря на упоминание о тайной комнате (которое само по себе могло навести на мысль о розыгрыше) и вздор насчет Атрея, оператор не стала предупреждать, что ложные звонки в полицию сурово наказываются. Женщина понимала, что это — не игра, а значит, Деборе надо брать себя в руки, а не раскисать.
— Простите, — повторила она. — Ричард был очень... Мы были очень близки.
— Это кто, пострадавший?
— Да, погибший.
Дебора произнесла это совершенно спокойно, в голове было пусто, слова звучали правильно, но бессмысленно. На мгновение наступила тишина.
— Где именно вы находитесь? — спросила оператор.
— В спальне, — ответила Дебора.
— Я имею в виду адрес.
— Да, конечно. — Дебора снова почувствовала себя беспомощной дурочкой. — Простите. Музей «Друид-хнллз», улица Дирборн, сто сорок три. Дом соединен с музеем. Вы, наверное, бывали в этих местах. Не вы, конечно. Кто-нибудь бывал...
— Угу. Вы могли бы встретить у дверей? Это рядом?
— Вообще-то нет, — ответила Дебора.
— Ладно, — сказала оператор. — И насчет того человека, который звонил. Вы не представляете, кто это?
— Нет.
— Есть в доме безопасное место? Где вы могли бы закрыться и подождать полицию?
— Есть ванная. — Дебора снова ощутила всплеск паники, поняв, как серьезно женщина воспринимает ее таинственного собеседника.
— Можете там запереться? Дверь крепкая?
— Да, но мне придется положить трубку. У меня есть сотовый, можно говорить по нему...
— Да-да, хорошо. Не волнуйтесь.
— Ладно, — ответила она. — Я кладу трубку.
— Главное, не паникуйте.
— Постараюсь.
— Просто идите в ванную и запритесь накрепко, хорошо?
Дебора, кивнув, сказала «да». Положила трубку и присела на край кровати, глядя на дверь ванной. Потом встала, сделала два шага и всмотрелась в тускло освещенное пространство позади книжного шкафа — стараясь не глядеть на пол и распростертое на нем тело, — и в первый раз обвела взглядом поразительную... нет — невозможную... коллекцию.
В застекленных витринах хранятся предметы, не уступающие черепку, который она держала в руках несколько минут назад. Одна из витрин была открыта, и на стеклянной полке бросалось в глаза пустое место. В углу комнаты, в трех футах от светлого прямоугольника в центре, были разбросаны фрагменты керамики — в том числе такие же бирюзовые, как и найденный под кроватью.
Старательно избегая смотреть на тело, Дебора медленно оглядела комнату в ошеломлении, которое только усилилось, когда она осознала, что видит: золотой кубок с двумя вертикальными ручками (вроде бы это называлось «канфар»), четыре декоративных блюда со стилизованными львами и два перстня с печатями, тоже золотые. Еще каменная плита с резным изображением колесницы и возничего (возможно, надгробие), серебряная чаша, украшенная бычьими головами, нитки бус из стекла и полированного камня и снова золото: ожерелья, подвески, диадемы, кольца и булавки — все поразительно изящные и роскошные. Еще три витрины с керамикой — от тонко расписанных геометрическими орнаментами сосудов до изысканных киликов и кувшинов с изображениями воинов и сцен охоты. Последняя витрина была заполнена бронзовыми наконечниками копий, мечами и кинжалами, инкрустированными золотом и драгоценными камнями, узкими и изящными. Если все это настоящее...
Никаких оснований предположить иное, кроме простой логики. Сорок или пятьдесят предметов. Если вещи подлинные, то перед ней — самое большое, самое богатое собрание микенских (или минойских) предметов за пределами Афинского национального археологического музея. Его стоимость невозможно оценить даже приблизительно.
Значит, это фальшивки.
Коллекции такого размера и качества быть не может. Большинство древнегреческих поселений раскопаны или разграблены столетия назад. Все предметы из Микен, Тиринфа, минойских поселений на Крите каталогизированы и задокументированы, фотографии воспроизведены в сотнях книг по искусству и истории. В существование подобной коллекции просто невозможно поверить.
Однако Дебора, приросшая к месту, по-прежнему не в силах сдержать слезы, сразу же поняла, что перед ней не копии известных вещей. Да, она не была знатоком греческих древностей и не могла бы опознать каждый найденный в Микенах горшок, но видела достаточно, чтобы понимать: в комнатке хранится коллекция такая же большая и богатая, как в крупных музеях. Еще она понимала, что здешние экспонаты — другие: достаточно типичные, чтобы определить их как микенские, однако никому не известные. Вот бронзовый кинжал, установленный на изящной подставке из оргстекла с наклоном к зрителю, чтобы было удобнее смотреть. Его украшала инкрустация: золотые и серебряные львы, преследующие оленя. Совершенство. Кинжалу было три с половиной тысячи лет, и Дебора не сомневалась, что ни один ныне живущий серьезный археолог или историк в глаза его не видел.
Ни один серьезный археолог.
Что это значит? Она заставила себя признать страх, который собирался, как битое стекло, в основании живота. «Серьезный» означало «порядочный». Если все эти штуковины настоящие, то они украдены, проданы втайне от археологического сообщества, сохранены и припрятаны только для частного употребления. Она ощутила страх и разочарование, даже слезы перестали течь от внезапной и опустошающей усталости.
— Ричард... — Она вздохнула. — Чем ты занимался?
«И почему ты не рассказал мне?» — подала голос внутренняя обида, которую не хотелось сейчас слушать.
Вспомнился праведный гнев Ричарда — в духе Индианы Джонса: «Это должно быть в музее». Именно. Следовало бы улыбнуться, но пустота в душе превратилась во что-то маленькое и грустное. Дебора снова посмотрела на него, лежащего на полу, бледного и незнакомого, в ярко-красных брызгах и полосах крови.
«Ты был моим другом, моим наставником, моим...»
Она так и не решилась добавить «отцом». То, что он скрывал от нее, было предательством по отношению к ней, к ее ценностям, к тому, что они пытались сделать в музее.
Если только...
Возможно ли, что он купил эту потрясающую коллекцию по каналам черного рынка, чтобы потом выставить в музее? Дебора перевела дух. Последнее время он был расстроен и замкнут, причем в его замкнутости ощущалось что-то выжидательное. Может, Ричард просто припрятал вещи на время всякой юридической волокиты, чтобы позже выставить все собрание в их скромном музее? Какой бы это был удачный ход!
Увы, комната не выглядела временной. Прилив надежды и идеализма захлебнулся. Ричард имел дело с худшими из торговцев краденым, они его и убили. Как еще толковать улики?
Тогда почему же не забрали вещи? Почему не унесли сокровища? Если...
Дебора резко обернулась. Ручка двери в спальню очень медленно, почти бесшумно поворачивалась.
На решение оставалось не больше пары секунд. Дверь медленно приоткрылась, и Дебора нырнула в единственное доступное укрытие — под кровать Ричарда.
На мгновение стало тихо. Дебора лежала на животе, ногами к изголовью кровати, лицом к изножью, всего в паре ярдов от двери. Она затаила дыхание и прислушалась. Никто не врывался, не топал тяжелыми форменными ботинками... Зря она здесь укрылась. Надо было запереться в ванной.
Дебора лежала на полу, растопырив пальцы. Как в детстве. Покрывало было слишком большим и свисало с кровати. С одной стороны, так было надежнее, с другой — не оставалось почти никакой возможности увидеть, что происходит в комнате. Впрочем, слева покрывало сбилось, образовав складку. Дебора медленно повернула голову, чтобы выглянуть в щель.
Ковер, ножка стола, неясное пространство за книжным шкафом. Вытянутая рука Ричарда. Это безумие. Вылезай.
Нет. Ей не понравилось, как осторожно открывалась дверь, как тихо ступали ноги.
Довольно долго Дебора ничего не слышала. Так долго, что начала думать, не ушел ли незваный гость.
И вдруг раздался судорожный вздох. Дебора чуть-чуть потянула покрывало, чтобы увеличить поле обзора. Человек, вошедший в комнату и остановившийся всего в футе от того места, где спряталась Дебора, сделал два быстрых шага, и перед ней появились белые спортивные туфли с символикой «Найк» на пятке. Женские. Они повернулись носками к телу и тайной комнате. Качнулись на носки, словно хозяйка вытянула шею, силясь что-то разглядеть, потом замерли.
Ноги рванулись к двери и исчезли. Дебора услышала, как откуда-то издали, из фойе внизу, донеслись мужские голоса. Полиция.
Давай!
Одним быстрым движением она выкатилась из-под кровати, провела руками по одежде и открыла дверь спальни. На площадке, готовясь к встрече с поднимающимися по лестнице полицейскими, стояла Тони, уборщица, — в чистеньких спортивных туфлях, купленных для нее, надо думать, дочерью или племянницей.
Услышав, что дверь спальни открылась, она резко повернула голову, приоткрыв рот, и уставилась на Дебору с неприкрытой враждебностью.
Женщины молча смотрели друг на друга, не обращая внимания на покашливание, которым поднявшиеся по лестнице полицейские в форме заботливо известили о своем присутствии. Их было двое: один — лысый и толстый, лет тридцати; другой — худой и чернокожий.
— Мисс Миллер? — спросил лысый, оглядывая обеих женщин.
— Да, — отозвалась Дебора, с усилием отворачиваясь от уборщицы. — Сюда.
Два копа переглянулись, и лысый двинулся к двери спальни. Его не было от силы секунд тридцать, а показалось, что прошли века. Второй полицейский топтался на площадке, и вид у него был сконфуженный, словно он помешал церковной службе, хотя Дебора не могла понять, что именно его так смутило: две женщины или же один труп. Он что-то спросил, но Дебора не расслышала, стараясь разобрать, что говорит рация выходящего из комнаты лысого копа. Ей показалось, что он выглядит каким-то зеленоватым, хоть и храбрится. Странно. Сама Дебора была слишком поглощена горем, чтобы испытать ужас или отвращение при виде тела.
— Думала, начну сегодня пораньше, — говорила Тони. — Я знала, что предстоит большая уборка. Вчера вечером в музее был прием.
— А вы, мисс Миллер?
— Простите? — Дебора обернулась к чернокожему копу. Он вытащил блокнот и смотрел на нее с каким-то беспокойством. Наверное, боится допустить ошибку в процедуре, подумала она, ощутив к нему какое-то странное сочувствие.
— Мне позвонили и сказали, что нужно вернуться сюда. Кажется, около трех.
А сейчас было почти четыре. И Тони назвала это «начать пораньше»?
— Вы узнали человека, который вам звонил?
Она ответила, что не узнала, а потом описала свои действия и то, как нашла тело. Тони старалась не показать, как жадно ловит каждое слово.
— И вы никогда прежде не видели комнаты за книжным шкафом? — вступил в разговор лысый коп.
— Я понятия не имела о ее существовании.
— Я тоже, — вставила Тони, хотя ее никто не спрашивал. В глаза Деборе она не смотрела.
— Пройдет немного времени, пока сюда доберется команда экспертов, — сказал лысый коп. — Есть тут место, где вы могли бы подождать?
Чернокожий остался сторожить спальню, а остальные спустились в гостиную этажом ниже. Дебора и Тони уселись в кресла в стиле королевы Анны и молча уставились на стены, тогда как лысый расхаживал по комнате, разглядывая картины и безделушки. Время от времени он что-то записывал, будто хотел показать, что он скорее детектив, чем замотанный коп. Минут через двадцать хлопнула парадная дверь. Раздался нарастающий гомон голосов — это ввалилась армия нагруженных оборудованием следователей и специалистов.
— Давайте-ка вернемся наверх, — как-то неуверенно предложил коп. — На случай, если кто-нибудь захочет с вами поговорить.
Женщины пошли за ним наверх и на площадке сели в кресла с подголовниками, а коп исчез — видимо, отправился посоветоваться с кем-нибудь из начальства.
— Соболезную, — промолвила Тони. Это прозвучало резко, почти грубо. Вроде и уступка, но явно вымученная.
Дебора кивнула, не зная, что сказать. Тони была хорошей уборщицей. В сущности, пожалуй, даже слишком хорошей, и, по всей видимости, несмотря на неудобства, гордилась работой в музее. Жесткая, резкая и — хотя при такой работе должна была бы привыкнуть к приказам — не терпела любого проявления власти над собой.
«По крайней мере моей власти», — напомнила себе Дебора. Там, где касалось Ричарда, Тони становилась почтительной вплоть до покорности. Недолюбливала она именно Дебору. Возможно, беда была в том, что она считалась начальницей Тони, будучи к тому же молодой, белой и женщиной. Впрочем, Дебора всегда ощущала в этом отношении что-то личное, какую-то обиду. А теперь Ричард мертв. А Тони среди ночи крутилась возле его спальни...
«Не думай об этом. Оставь следствие следователям. Выкинь подозрения из головы».
Дебора вздохнула. Дом заполнили полицейские, в том числе и вооруженные фотоаппаратами, пакетами для улик и катушками желтой ленты. Время от времени они — к слову, только мужчины — обменивались тихими репликами, бросая на нее и Тони косые взгляды. Никто с ними не заговаривал, и постепенно Дебора почувствовала себя зрителем необычного сюрреалистического спектакля. В течение получаса люди приходили и уходили, переговаривались, делали заметки, иногда срабатывала вспышка фотоаппарата. Наконец приехала женщина-полицейский, дородная и дружелюбная. Она предложила выпить воды и вообще попыталась как-то отвлечь Дебору, пока тело — тело Ричарда — вывозили из спальни на закрытой каталке. Кто-то — вероятно, судмедэксперт — разговаривал с детективом, который был здесь за старшего. Он развел руки, показывая нечто длиной в четырнадцать дюймов, потом указательным и большим пальцами изобразил примерную ширину пореза. Орудие убийства.
— Мисс Миллер? — произнес детектив, когда судмедэксперт убежал. — Теперь мы готовы с вами поговорить.
Потом кивнул Тони:
— Если вы согласитесь подождать здесь еще пять минут, мы вскоре зададим вам несколько вопросов.
Он был высокий — примерно одного роста с Деборой, — широкоплечий и атлетически сложенный, темноволосый и загорелый. Большинство женщин нашли бы его красивым, рассеянно подумала Дебора, даже не потрудившись удивиться, почему она так не считает.
— Я детектив Крис Кернига. Вы сможете сюда зайти?
Какая деликатность. Думает, что ей тяжело вернуться в спальню. Когда Дебора встала во весь рост и шагнула вперед, он несколько стушевался, потом выпрямился, тоже расправив плечи, и пошел за ней мимо чернокожего копа в форме. В спальне обнаружился еще один детектив — лысеющий мужчина в несвежем дешевом костюме. Когда они вошли, он как раз изучал книжный шкаф и даже не обернулся.
— Дэйв, — окликнул Кернига. Тот повернулся к свидетельнице. Складывалось впечатление, что ее не ожидали, хотя почему — неясно.
— Это мисс Миллер, — сказал Кернига. — Она нашла тело.
— Детектив Кин, — назвался лысеющий мужчина, не предлагая ей руки. В сущности, после того как ее представили, он вообще перестал обращать на нее внимание: снова отвернулся к книжному шкафу и продолжил изучать корешки.
— Я понимаю, вам очень тяжело, — сказал Кернига. — Надеюсь, что вы все же сможете ответить на несколько вопросов.
Дебора молча кивнула. В спальне все было так, как она оставила: потайной альков за книжным шкафом по-прежнему открыт, в витринах и на стенах сверкают странные сокровища. Только тело исчезло. На полу осталось темное кровавое пятно в прямоугольнике направленного вниз света. Весь альков был отгорожен специальной лентой. У Деборы возникло ощущение, будто она смотрит на все чужими глазами или видит странный сон наяву, в котором мир кажется перекошенным и нереальным.
— Вы, случайно, не знаете, хранится ли в музее какое-нибудь церемониальное оружие?
Голос Керниги вернул ее к настоящему. Дебора моргнула.
— Церемониальное? — На мгновение она была сбита с толку. — В одной из витрин внизу есть томагавк...
— Нет, я имею в виду оружие с тонким лезвием, вроде кинжала или шпаги.
На секунду она замерла, приоткрыв рот, потом вспыхнула:
— Верно, конечно... Нет. Ничего подобного здесь нет. Простите.
Она сама не знала, за что просит прощения. Руки чуть дрожали. Кернига сверялся со своими заметками.
— Сегодня плохая ночь для стариков Атланты. — Коп, назвавшийся Кином, жестко усмехнулся Керниге.
— Прошу прощения? — не поняла Дебора.
— Второе убийство за ночь, — пожал плечами Кин. — В квартале отсюда. Еще один старик.
Сказано таким тоном, словно речь о сандвичах.
— Они связаны? — спросила Дебора, все еще ошеломленная не только тем, что он сказал, но и тем, как он это сказал.
— Не-а. Совершенно другой стиль.
— Вы сообщили полицейскому, что никогда раньше не видели эту комнату за шкафом, правильно? — спросил Кернига, отрываясь от блокнота.
— Да, — ответила Дебора.
— А сегодня вы просто случайно на нее наткнулись? — поинтересовался Кин.
Что-то в его взгляде ей не понравилось. Какая-то наглость и подозрительность.
— Не случайно, — отрезала она. — Я искала Ричарда... мистера Диксона... и пришла сюда. Подобрала фрагмент керамики и увидела след у основания книжного шкафа...
Дебора показала черепок, который рассеянно крутила в руках с того момента, как начался весь этот кошмар, и задохнулась под пристальными взглядами двух детективов.
— Простите, — сказала она, в который раз чувствуя себя так, будто совершила какую-то жуткую глупость. — Мне надо было отдать это первому прибывшему полицейскому. Или, может быть, оставить там, где лежало...
— Вы так думаете? — с явным сарказмом поинтересовался Кин.
— Где вы это подобрали? — раздраженно спросил Кернига.
Дебора показала.
— Здорово! — фыркнул Кин. — Значит, место преступления нарушено!
— Что это? — спросил Кернига, отмахиваясь от возмущения коллеги.
— Прошу прощения? — переспросила Дебора.
— Черепок... Что это такое?
— Фрагмент вазы или горшка, — сказала Дебора, отворачиваясь от Кина. — На вид старый, но не исключена подделка. Возможно, греческий. Микенский.
— Греческий? — произнес Кернига. Он... поражен? Заинтригован?
— А где остальное? — спросил Кин.
— Вон там.
Она указала в угол комнаты, где валялись остальные фрагменты.
— Это представляет какую-то ценность? — спросил Кернига.
— В зависимости от подлинности, — ответила Дебора. — В смысле — насколько они старые. Если это подделка, то не стоит ничего. Если подлинник... совсем другая история.
— Хотя бы все это и пришлось склеивать? — спросил Кернига.
— Склеивать надо все. Если реставрация проведена должным образом, вещь по-прежнему будет ценной.
— И сколько? — вмешался Кин. Изящно, как танцор в подкованных сапогах.
— Я правда не знаю.
— Навскидку.
— Надо бы посмотреть в собранном виде. Все зависит от формы и размера...
— Я сказал «навскидку». Здесь вам что, долбаное шоу «Антиквариат»?
— Тысячи. — Дебора пожала плечами. — Десятки тысяч. Возможно, и больше.
— Вот за это? — На лице Кипа внезапно отразилась смесь недоумения и потрясения.
— Ну, может быть, за целый сосуд, — отозвалась Дебора. — Если он подлинный, микенский.
— Микенский?
— Из Микен, города в Древней Греции эпохи бронзы.
— А как это давно — эпоха бронзы? — спросил Кернига.
— От трех тысяч до тысяча двухсотого года до нашей эры, — ответила Дебора. — Примерно.
Секунду два детектива таращились на черепок в руке Кина почти благоговейно, и Дебора (куратор — всегда куратор) невольно улыбнулась.
— Так... вся эта дребедень... — Кернига обвел рукой витрины, — это все бронзовый век? Все... м-м... ми?..
— Микенское. С виду похоже, хотя...
— Хотя? — вскинулся Кин, словно считал, что она из профессионального педантизма вдается в тонкости вместо того, чтобы говорить по делу.
— Я не понимаю, как это могут быть подлинники, — сказала Дебора. — О них бы знали. Их бы видели раньше. Нельзя просто наткнуться на подобную коллекцию.
— Но если это подлинники, — настаивал Кернига, — сколько все они могут стоить?
— Миллионы. Миллиарды, — ответила Дебора. — Боюсь даже пытаться оценивать такую коллекцию.
Воцарилось молчание. Два детектива, отвернувшись от нее, рассматривали золотые, бронзовые и керамические изделия, тускло поблескивающие в мягком свете. Миг благоговения, как бывает, когда сидишь совсем один в храме между службами. Так сама Дебора сидела много лет назад, после смерти отца, — миг, запечатленный памятью и горем.
Неужели все это просто из-за денег? Неужели Ричард погиб из-за этого?
— А как насчет этого слова? — Вопрос Керниги резко вернул ее к настоящему. В руке у полицейского был блокнот с тумбочки Ричарда — теперь завернутый в полиэтиленовый пакет. — Атрей. Это что-то значит для вас? Что-то личное? Или служебное, связанное с мистером Диксоном?
Дебора покачала головой:
— Только легенды.
Без четверти шесть утра ее отправили домой, предупредив, что поговорят с ней снова, когда она немного выспится. Дебора дала номер домашнего телефона и сказала, что во второй половине дня будет в музее. И во второй раз за эту ночь вышла на стоянку к машине.
Ричард. Господи, она просто не представляла, что будет делать, когда реальность его смерти протиснется в разум. Пока что в сердце была только неожиданная пустота, словно какую-то часть души отняли, оторвали так быстро, что она не успела ничего толком почувствовать. Потом будет все: жгучая боль, рубцы, но прямо сейчас была только дыра, пустота, хотя со временем ее и затопят чувства. А дальше?
Как она справится? Будет и дальше заниматься музеем, словно все нормально? Сейчас Деборе ни за что не хотелось бы дойти до момента, когда она сможет думать о работе, не думая о человеке, который ей эту работу дал. Чтобы справиться с горем, надо забыть, а это казалось изменой. Непростительной.
Было еще темно, когда Дебора подъехала к кооперативным домам на улице Джунипер. Припарковалась возле старого белого кизила и подошла к парадной двери, почти не обращая внимания на стрекот сверчков и влажную духоту. До квартиры надо было пройти по узкому коридору с коваными железными воротами и вьющейся глицинией вместо крыши. Еще в коридоре сознание отметило разлитый в воздухе аромат, но Дебора уже стояла на тускло освещенной площадке перед дверью в квартиру, приставив ключ к замочной скважине, прежде чем успела задуматься. Это не цветы. Запах пикантный, какой-то экзотический ликер или одеколон, но есть и что-то еще: сладкий привкус трубочного табака, вдруг напомнивший ей об отце.
Стоп.
Дебора замерла. Принюхалась — осторожно, словно сам запах мог быть ядовитым, — и снова уловила тот же аромат, только резче и отчетливее. Дебора не курила и могла посчитать на пальцах одной руки, сколько раз за последние шесть месяцев пользовалась духами. Косметикой чаше, хотя не слишком. Перед сегодняшним приемом она собиралась воспользоваться и тем, и другим, но, замотавшись — надо было успокаивать Ричарда, укрощать Тони, подгонять организаторов банкета, — так и не смогла попасть домой и в конце концов обошлась и без того, и без другого.
В узкий, увитый глицинией коридор выходила еще одна квартира. Принадлежала она миссис Рейнолдс, вдове, которая, насколько знала Дебора, никогда не уходила и не входила в дом в темноте и, похоже, требовала от гостей придерживаться такого же расписания.
Она медленно и аккуратно вставила ключ в замочную скважину. Густой воздух Атланты казался плотнее, чем всегда, и стрекот сверчков назойливо звенел в темном коридоре. Дебора медленно, тихо повернула ключ, готовая к знакомому звяканью и внезапной обманчивой невесомости двери. Дверь открылась в темноту гостиной.
Подожди.
Она не вошла. Просто замерла на месте, принюхиваясь.
Уловила запах вчерашних макарон, которые оставила киснуть на плите, с чесноком и базиликом. Что еще? Знакомая тепличная сладость комнаты, полной растений, закрытых от уличного воздуха на весь жаркий летний день. И? Привкус одеколона или лосьона после бритья и застарелого табачного дыма.
Беги.
Не потрудившись закрыть дверь, Дебора резко повернулась и бросилась обратно к зеленой «тойоте». Издали нажала на брелоке ключами. Габаритные огни машины мигнули, щелкнули замки. Она побежала.
В квартире кто-то был.
Дебора рывком распахнула дверцу, скользнула на сиденье, стукнувшись коленкой о дверную раму, и сунула ключ в зажигание. Один быстрый поворот, и замки снова защелкнулись, двигатель заработал.
Слава Богу.
Дебора включила фары и повернула на несколько футов, чтобы осветить дорожку и железные ворота. Пятно света выхватило из темноты сочную зелень камелии и темно-красные кирпичи. И белую мужскую руку, вцепившуюся в кованое железо.
Рука была видна не больше секунды, потом она выпустила металл и исчезла в укрытом листьями коридоре. Ворота слегка задрожали на петлях.
Дебора дала задний ход, одновременно набирая номер на сотовом телефоне.
Полицейский поморгал фарами служебной машины, давая знак подъехать к дверям музея. Она вошла, стараясь глубоко дышать, чтобы успокоиться, взять себя в руки перед неизбежными объяснениями.
Ее ждали в фойе возле тираннозавра и корабельного украшения в виде женщины-дракона. Дебора ожидала увидеть только полицейских, но два детектива все еще были на месте. Как и Тони. Когда Дебора вошла, раскрасневшийся Кин бросил на нее сердитый взгляд.
— Вы унюхали кого-то в квартире? — Он голосом выделил это слово. По крайней мере они знают все, что она рассказала диспетчеру. Деборе не хотелось повторяться.
— Да, я почувствовала, что там кто-то есть.
Она посмотрела на Тони. Неясно, допрашивают ли еще уборщицу или с ней уже закончили. Чернокожая женщина резко отвернулась, показав седеющую косу, однако Дебора успела заметить взгляд, совершенно ясно говоривший: «Драгоценной мисси нужно побыть одной? Да пожалуйста».
— Можно попросить чашечку кофе? — спросил Кин.
Дебора ожидала услышать возмущенную тираду, но ее не последовало. Тони просто пожала плечами.
— Вряд ли вы дадите мне сегодня нормально работать, — сказала она. — Вам с сахаром и сливками?
Кернига повернулся к мерзкой носовой фигуре, оглядел ее.
— Вот так красотка, — пробормотал он.
— И не говорите, — отозвалась Дебора. Потом, немного успокоившись, добавила: — Ричард хотел ее отреставрировать. По-моему, она похожа на обложку альбома группы «Уайтснейк».
— Мне нравится, — решил Кернига и усмехнулся, вытаскивая блокнот из внутреннего кармана.
— Десятка — и она ваша, — хмыкнула Дебора, усаживаясь за свой стол. — Наверное, мне надо рассказать вам о человеке в моей квартире?
— Вообще-то нет, — ответил Кернига. — Если вам нечего добавить к тому, что вы рассказали по телефону...
Дебора выдохнула:
— Пожалуй, нечего.
— Вы его не видели?
— Только руку на ворогах.
— Белый?
— Да.
Кернига постучал шариковой ручкой по обрезу блокнота:
— Давайте еще поговорим о музее. Может, в офисе?
Она провела его мимо информационной стойки и уборных к книжному магазину (на самом деле это была сувенирная лавка, но по настоянию Ричарда торговали там в основном книгами) и примыкающему офису. Там стояли пара письменных столов с компьютерами, принтер, два телефона и книжный шкаф. Большую часть комнаты занимали овальный стол полированного красного дерева и восемь стульев.
Вошел Кин, буркнув что-то неразборчивое одному из полицейских у дверей. На Дебору он не смотрел.
— Рассказывать особо нечего, — сказала Дебора, наблюдая за тем, как Кин с кислым видом рассматривает стены офиса, скользя взглядом по плакатам доколумбова искусства и местным фотоэкспонатам вроде портрета министра, листающего «Плейбой». — Ричард был местным покровителем искусств и образования...
Кин фыркнул. Дебора посмотрела на него.
— Что-то застряло в горле, — отмахнулся Кин с безрадостной улыбкой.
— Он всегда высоко ценил искусство, культуру и образование, — осторожно продолжала Дебора, — и решил открыть небольшой музей. Вход бесплатный. Собрание было довольно... хаотическим.
— Эротическим? — ухмыльнулся Кин.
— Хаотическим, — повторила Дебора. — Беспорядочным.
— О, — произнес Кин. — Жалко.
Дебора повернулась к Керниге:
— Ричард выставлял все подряд. Всякую всячину, собранную отовсюду, распихали по старомодным витринам без всякого порядка. Кое-как. Уйдя на пенсию, он решил, что требуется более серьезный подход. Учредил совет попечителей, нанял куратора...
— Вас, — сказал Кернига.
— Не первой, — ответила она. — Я третья. Проработала здесь всего три года.
— И вы приехали из...
— Я делала здесь дипломную работу, — ответила Дебора. — Родом я из Бостона, а училась в Нью-Йорке.
— Ага, то-то у вас выговор какой-то тамошний. — Кин подчеркнуто по-южному растягивал слова. — Я-то думал, это просто образование...
Дебора не знала, что сказать. Полицейский невзлюбил ее с первой встречи.
— С тех пор я старалась расширить и упорядочить коллекцию, — продолжала она, пытаясь сосредоточиться на деле. — В общем-то с этим и было связано вчерашнее мероприятие. Сбор средств. Мы планируем привезти собрание кельтских древностей...
— Как мило, — презрительно бросил Кин. — А не хотите дать нам список гостей со вчерашней вечеринки?
— Мы тут подумали, — объяснил Кернига извиняющимся тоном, — не мог ли кто-то из гостей остаться или вернуться.
Деборе понадобилась секунда, чтобы осознать, что он говорит. Никого не беспокоит, что Ричард умер. Их беспокоит, что он убит.
Она открыла ящик стола и вытащила список приглашенных.
— Здесь перечислены все, кто обещал приехать. Не дам гарантию, что все они действительно были, хотя, вероятно, присутствие большинства людей из списка я могла бы подтвердить сама. Пришли несколько человек, которых я не знала, да и Ричард мог пригласить кого-нибудь еще, кого в списке нет.
Так похоже на Ричарда — попросить ее все организовать, а потом разрушить продуманную систему, потакая внезапному капризу... Это всегда и раздражало ее, и вызывало улыбку.
— А персонал? — спросил Кин.
— Была Тони, — начала Дебора, — плюс пара наших добровольцев. И люди, обслуживавшие фуршет.
— Сколько?
— Три официанта, два бармена.
— Когда они разошлись?
— Тони ушла рано, кажется около девяти. Добровольцы на час еще задержались. Официанты уехали в районе четверти двенадцатого, — добавила она. — Все гости разошлись к полуночи.
— Вы оставались последней? — уточнил Кин.
— Да.
Раздался стук, и в дверь, застенчиво улыбаясь, заглянула Тони. В руках у нее были две кружки с кофе — прекрасный предлог, чтобы войти. Кернига расчистил место на столе. Уборщица поставила кружки и пододвинула их к копам. На Дебору она не смотрела и ничего ей не предложила. На мгновение Деборе захотелось что-нибудь попросить. Например, плотный английский завтрак с яичницей, беконом и фасолью... Может, и стоило бы — просто чтобы увидеть выражение лица Тони.
Ах да. Юмор. Твое обычное убежище...
Когда Тони ушла, Кин повернулся к Деборе и развернул какую-то бумагу. По виду — факс.
— Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное? — спросил он.
Поворачиваясь, чтобы взглянуть, Дебора заметила мелькнувшие на лице Керниги раздражение и нерешительность. В конечном счете детектив просто нахмурился и быстро отвел глаза, но она была уверена, что он сердит на Кина.
По-видимому, это был нож, длинный и тонкий, как кинжал, с крестообразной, слегка изогнутой рукояткой. Вонзившись глубоко в тело, концы рукоятки (помнится, они называются квиллоны), вонзались в тело по обе стороны от колотой раны.
...Оставляя маленькие симметричные синяки...
Нож на картинке был вложен в черные кожаные ножны, верхняя часть и конец которых были отделаны блестящим металлом; висели они на отрезке цепи, приспособленной для подвешивания к поясу. Элегантное, но смертоносное оружие, хотя не только это делало его примечательным. В верхней части черной рукоятки располагался металлический диск с выгравированным или оттиснутым знакомым символом.
— Свастика? — спросила она.
— Насколько я понимаю, вещь вам незнакома? — сказал Кернига, снова поворачиваясь к ней и протянув руку за факсом. Его лицо ничего не выражало.
— Никогда ничего подобного не видела, — нахмурилась Дебора.
— И в фондах такого нет?
— Нет.
— Свастика к делу не относится, — произнес он через мгновение. — Мы просто пытаемся подобрать форму оружия.
Теперь наступила очередь Кина бросить взгляд на коллегу. Что было в его глазах? Замешательство? Сомнение?
Дебора открыла было рот, но тут в дверь снова постучали. Вошел кто-то из полицейских:
— Один тип хочет видеть мисс Миллер. Говорит, он адвокат Диксона.
Дебора вытаращила глаза. Она не знала никакого адвоката, не знала даже, что он у Ричарда был, хотя, если подумать, должен был быть.
— Диксон мертв, — сказал Кин. — Ему, черт побери, никакие адвокаты не нужны.
Что-то в его тоне, в том, как он смотрел на нее...
— Вы меня подозреваете? — спросила Дебора.
— Разумеется, нет, — вмешался Кернига.
— И еще, — сказал полицейский, — я получил сообщение от патрульных, которые проверяли ее квартиру. Никаких признаков вторжения или обыска.
Кин взглянул на Дебору с интересом.
— Что? — сказала Дебора. — По-вашему, мне померещилось?
— У вас был очень тяжелый вечер, — сказал он. Слишком доброжелательно. — Нет, я не имел в виду, что вам померещилось.
Он лукаво усмехнулся, и Дебора почувствовала, как краснеет.
— Значит, я выдумала? — озадаченно спросила она. — Вы, кажется, сказали, что не подозреваете меня?
— Мадам, — произнес Кин, — подозреваются все, пока кого-то не осуждают.
— Я что-то не понимаю... — Дебора снова чувствовала вязкость, глупую медлительность, словно находилась под воздействием спиртного или успокоительного. — Вы считаете, что я убила Ричарда?
— Эй, мадам, я просто болтал.
— Пожалуйста, перестаньте просто болтать. — Сквозь замешательство вспыхнуло что-то от прежней мятежности. — Я не понимаю, что вы имеете в виду. И предпочла бы, чтобы вы не называли меня «мадам».
— С этим, — сказал Кин, с бестактной иронией меряя ее взглядом, — не будет вообще никаких проблем.
Дебора чувствовала, как земля уходит из-под ног. Эта фраза вдруг обрела новый, прежде не сознаваемый смысл. Ее словно уносило в море. Вода была темной и холодной, и в глубине кружили, поджидая, зубастые твари...
— И еще одно, — добавил полицейский. — Насчет неопознанного трупа с огнестрельным.
— А что там? — спросил Кернига.
— У него что-то было во внутреннем кармане. Надписи иностранные. Возможно, греческие.
— Греческие? — удивился Кернига.
— Возможно, — повторил коп. — Там пока не уверены. Проверяют.
— Вот здорово, если он окажется иностранцем, — кисло заметил Кин.
— Возможно, вам следовало бы взглянуть на него, — сказал Кернига Деборе. — Вдруг вы видели его неподалеку.
— Потому что он грек, а там наверху комната, забитая древнегреческим барахлом? — произнес Кин тоном презрительного недоверия. — Считаешь, есть связь?
— Может, и нет, — ответил Кернига. Прищурившись, повернулся к Деборе: — Вы знали, что за последние две недели мистер Диксон несколько раз вел международные разговоры с Грецией?
— Нет, — честно ответила Дебора.
— Вы знаете, зачем он мог звонить?
— Нет, — повторила совершенно несчастная Дебора.
Снова секреты.
Кернига вздохнул и посмотрел на копа.
— Возможно, никакой связи нет, — сказал он, — но давайте проверим вторую жертву.
— Нас это не касается, — раздраженно вмешался Кин. — И так работы по горло, а ты еще придумываешь дурацкие связи одного трупа — богача, заколотого в помещении, — с другим — бомжом, застреленным на улице!
— Он был бездомным? — спросила Дебора, вспомнив странного типа на стоянке.
— Возможно, — ответил Кернига, — мы точно не знаем...
Дверь без предупреждения распахнулась, и вошел высокий белокурый молодой человек. Стройный, в слегка помятом светлом костюме и светло-серой рубашке с открытым воротом.
— Мисс Миллер? — спросил он, не обращая внимания на полицейских. — Я Кельвин Бауэрс, адвокат мистера Диксона. Поскольку на мне лежит ответственность за его имущество — включая музей, — я счел необходимым предложить вам свои услуги.
Глаза у него были темно-темно-синие, почти фиолетовые. Тревожный, грозовой цвет.
— Мисс Миллер не предъявлено обвинения, — сказал Кернига, вставая на ноги и бросая на Кина раздраженный взгляд.
— Тем лучше. — Бауэрс угрожающе сверкнул на Кернигу глазами. — Тем не менее для мисс Миллер это второй длительный допрос за несколько часов, а ночью она нашла тело своего наставника. Мне представляется, что достоверность любых показаний, взятых при подобных обстоятельствах, может быть подвергнута сомнению. Вы не находите? Я чертовски уверен, что присяжные так и подумают.
— А ну-ка полегче! — рявкнул Кин, вставая.
— Вы руководите этим расследованием? — огрызнулся Бауэрс.
Казалось, вопрос привел Кина в замешательство, его праведная уверенность поколебалась. Он посмотрел на Кернигу.
— Я руковожу, — сказал Кернига. — Можем мы вернуться к вопросу о вторжении в квартиру мисс Миллер?..
— Вторжение? — переспросил Бауэрс, переводя взгляд на Дебору. — Вы не пострадали?
Она напряженно кивнула, недоумевая, кто это и почему принимает в ней участие.
— Я сбежала раньше, чем кого-либо увидела.
На лицо Кина легла ухмылка.
Бауэрс повернулся к нему:
— Если я выясню, что вы создали для свидетельницы враждебную обстановку при допросе, — сказал он, — я добьюсь отклонения всех ее показаний. Ясно?
Презрительная усмешка Кина увяла, хотя и не исчезла совершенно. Он пожал плечами в знак согласия.
— Я хочу заверить, — сказал Кернига, — что с мисс Миллер проводилась беседа, а не допрос.
— Вы установили мотив нападения на мистера Диксона? — спросил Бауэрс.
— Нет еще. — Кернига словно заразился угрюмостью коллеги. — Мы считаем, это могла быть пошедшая наперекосяк кража со взломом, но... — Он запнулся.
— Да? — подтолкнул его Бауэрс.
— Мы не знаем, пропало ли что-нибудь.
— Несомненно, об этом вы и спрашивали мисс Миллер, — сказал Бауэрс. — По-видимому, она уже проверила имущество музея, чтобы установить, все ли на месте.
— Мы еще не добрались до этого, сэр, — сказал Кернига.
Бауэрс не смог полностью подавить улыбку. Из-за этого «сэр» или просто из-за легкости, с которой он выбил почву из-под ног Керниги?
— Мисс Миллер, видимо, у вас есть полная опись фондов музея? — спросил он. — Вероятно, это помогло бы полиции в проведении расследования и дало им какой-то еще, кроме вас, материал для изучения.
Два копа сидели совершенно неподвижно. Дебора встала и отперла шкаф с документами.
Дебора и Кельвин Бауэрс сидели в фойе, теперь озаренном неуместным утренним светом. Ричард умер, а солнце сияло по-прежнему. Наверное, таков порядок вещей, но это казалось жутко неправильным. Возле запертой парадной двери стоял полицейский в форме; детективы все еще сидели в офисе.
В отсутствие полиции Бауэрс предстал совсем иным: спокойным, открытым и обходительным. Он сидел, вытянув перед собой ноги, и в нем чувствовалась непринужденность большой хищной кошки — элегантной, но готовой к прыжку. Деборе не хотелось разговаривать, а его небрежная красота вызывала у нее неловкость и неуверенность в себе. Однако он выручил ее, и молчать было невежливо.
— Давно вы работали с Ричардом? — спросила она.
— Меньше года. С нашей фирмой он, конечно, вел дела гораздо дольше. По-моему, с тех пор, как купил дом. Я подключился всего несколько месяцев назад, когда он послал нам кое-какие бумаги. Несколько раз мы говорили по телефону и обменивались юридической корреспонденцией, хотя лично не встречались.
Дебора удивилась. Его праведный гнев в офисе несколько минут назад заставил ее — и полицейских — поверить, что Бауэрс был старым другом Ричарда, что он воспринимает преступление и его трактовку полицейскими как личное оскорбление. А на самом деле он просто стремился вывести их из равновесия. Его интерес в этом деле был чисто профессиональным.
— Не могу поверить, что Дика нет... — Дебора тут же пожалела о сказанном. — Простите, — добавила она поспешно. — Это такое избитое выражение. И даже близко не... Господи, столько всего надо сделать!
Бауэрс сделал вид, будто не заметил резкой смены темы.
— Надеюсь, у вас есть люди, которые могут подставить плечо? — сказал он. — Правление музея? Я готов помочь. У моей фирмы давние контакты с мистером Диксоном; наверняка руководство с радостью предоставит мою помощь.
«Предоставит мою помощь». Он говорил, как рыцарь, предлагающий услуги оказавшейся в бедственном положении даме.
— Я управлюсь, — произнесла Дебора с оттенком высокомерия. Рефлекс. Она совсем не была уверена, что управится.
— Не сомневаюсь.
Он улыбнулся так, что Дебора немного смягчилась.
— Простите. Я не привыкла...
...может, не надо демонстрировать крайнюю самоуверенность?
— ...работать под присмотром, — закончила она. — Ричард предоставлял мне полную свободу...
Горло сжалось. Дебора неловко улыбнулась и пожала плечами. Адвокат с сочувствием кивнул.
Она отвела глаза, окидывая взглядом фойе, композицию которого они с Ричардом так старательно выстраивали...
— Так вы археолог, — сказал Бауэрс, критически разглядывая выставку, посвященную индейцам племени крик.
— На самом деле нет, — ответила Дебора. — Я директор музея. Это моя специальность согласно диплому.
— А по какому предмету специализируется директор музея? — Он снова легко улыбнулся, и Дебора почувствовала, что потихоньку расслабляется.
— У меня двойная специализация: английский язык и археология. Впрочем, очень многие специализируются по бизнесу.
— Мне больше нравится по-вашему.
— Мне тоже, — уже теплее отозвалась Дебора.
— Однако же, — Бауэрс указал на витрину с великолепным каменным томагавком, — ну и компания у вас! Поглядите на эту мерзкую штуковину. Варварское оружие! Пожалуй, это аргумент в пользу доктрины предначертанной судьбы[4], а? Все-таки белые принесли сюда цивилизацию.
— Я отнюдь не считаю коренных американцев менее цивилизованными, чем белые поселенцы, на том лишь основании, что у них были менее эффективные способы убивать людей, — ответила Дебора с ироничной улыбкой.
— Коренные американцы, — повторил адвокат. — Разве не забавно? Люди полагают, что все можно исправить словами.
Дебора ощутила вспышку раздражения, но ответить не успела.
— Мисс Миллер? — Тони вышла из длинной галереи, ведущей к квартире Ричарда, и нерешительно топталась, неловко сжав перед собой руки. — Можно вас на пару слов?
Дебора встала.
— Наедине, если позволите, — добавила Тони.
Дебора кивнула Бауэрсу, прося прощения, и две женщины молча прошли в офис.
— Что там у вас, Тони? — спросила Дебора, когда дверь за ними закрылась. Обе стояли — напряженные и испуганные.
— Вы, верно, догадываетесь, — ответила Тони. — Послушайте, я пришла из чистого любопытства. У меня приятель в полиции, и он сказал мне об убийстве, как только вы позвонили. И что-то о тайной комнате... Я вроде как хотела поглядеть, чего там, понимаете? Я не думала, что это будет мистер Диксон. Иначе б я ни в жисть...
Дебора не слишком хорошо знала Тони, но достаточно часто с ней говорила, поэтому удивилась последней фразе. Тони не разговаривала как уборщица, не подчеркивала свою принадлежность к черной расе. Ее речь обычно была грамматически правильной, культурной, и Дебора нередко задумывалась, как явно интеллигентная женщина закончила уборкой музейных туалетов. По ее манере говорить все понимали, что не имеют права смотреть на нее свысока. Та Тони, которую знала Дебора, никогда бы не сказала: «Иначе б я ни в жисть», и эта фраза каким-то образом проливала на ее признание странный и неоднозначный свет.
— Наверное, вам не следовало заходить до прибытия полиции, — устало сказала Дебора.
— Да, мэм. — Тони покачала головой, словно удивляясь собственной храбрости. — Вы, конечно, правы.
Никакой колкости в ответ, никакой тщательно сформулированной рекомендации относительно того, куда чопорная белая сука может засунуть свои подозрения. «Да, мэм, вы, конечно, правы».
От Тони? Исключено.
Дебора прищурилась. Это походило на пробы в массовку для «Унесенных ветром».
— Хотите, принесу кофе? — продолжала Тони, вздохнув с облегчением. — Я собиралась приготовить, да меня прямо-таки скрутило. Я бы и сама сейчас чего-нибудь глотнула.
Дебора ухитрилась улыбнуться и кивнуть, глядя на нее со смесью недоверия и тревоги. «Меня прямо-таки скрутило?» Кого эта женщина пытается одурачить? И зачем?
Когда она вернулась в вестибюль, Кельвин Бауэрс разговаривал с полным человеком в дорогом костюме. Харви Уэбстер. Сердце упало, но Дебора вскинула голову и бодро двинулась к ним.
Увидев ее, Уэбстер просиял. По нему не было заметно каких-либо печальных последствий ни вчерашних возлияний, ни того, что его вчера отшили.
— Ужасная история, — произнес он тихим и мелодичным голосом. — Просто ужасная. Если я могу что-то сделать, только кликните.
— Спасибо, Харви, — кивнула Дебора. — Обязательно.
— Полиция позвонила мне первым делом, — продолжал он. — Сказали, что мы должны закрыть музей.
— Что? — воскликнула Дебора. — Надолго?
— Нет. Недели на две, может, на три.
— На три недели! — ахнула Дебора.
— Надеюсь, мы уговорим их открыть пораньше, — сказал Бауэрс, вклиниваясь в разговор все в той же манере рыцаря-защитника.
— Настроены они были довольно решительно, — с сочувствием улыбнулся Уэбстер, но в водянистых глазах улыбка не отразилась.
Значит, это ей наказание. Уэбстер и правление вступят в права владения, выставив ее на несколько недель, и тем временем перегруппируются. Дебора смотрела на лицемерно-любезную улыбку Харви Уэбстера, и перед ней на миг мелькнуло будущее: неуклонное ослабление ее контроля над коллекцией, пока Лига христианских (белых) бизнесменов Харви не захапает все и наконец не добьется своей давней цели — не превратит музей в нечто вроде тематического парка, легкомысленного по содержанию, серьезного по доходам.
— Я намерен переговорить с детективами, — сказал Уэбстер, уходя. — Посмотрим, что удастся сделать.
«Вероятно, добиться, чтобы нас закрыли на месяц», — подумала Дебора, чувствуя, что ее оставили в дураках.
Она отвернулась, расстроенная этим ощущением беспомощности, которое ненавидела больше всего на свете. Бауэрс за ее спиной явно хотел сказать что-нибудь ободряющее. Внезапно накатила усталость. Дебора просто стояла и смотрела на ярко освещенное фойе. Без Ричарда она осталась совсем одна, и здание казалось не более чем пустой и бессмысленной скорлупой.
Три недели! Рекламная работа для новых выставок, приемы, утомительные разговоры с болтливыми спонсорами и вежливые улыбки, фотографии для прессы... все напрасно. За три недели Атланта забудет о существовании музея. И что ей самой делать три недели? Слоняться по этому заботливо освещенному мавзолею, слушая третьесортные шуточки Кина и его дружков насчет homo erectus?
— Полагаю, мы уговорим их открыть музей раньше, если вы сможете доказать, что ничего не пропало, — сказал Кельвин. Он топтался позади, держась на почтительном расстоянии.
Дебора повернулась с благодарной улыбкой:
— Сама не знаю, почему мне так сильно не хочется его закрывать, — сказала она. — Наверное, где-то во мне теплится мысль, что, если делать вид, будто все нормально, оно как-то...
— Да, — кивнул Кельвин, избавив ее от необходимости договаривать.
Дебора вздохнула и попыталась взять себя в руки.
— Я могу сегодня же устроить тщательную инвентаризацию, — сказала она, — убедиться, что все на своих местах.
Хотя, конечно, если что-то пропало из той комнаты за книжным шкафом в спальне Ричарда, я и не пойму.
Она пожала плечами, обнаружив, что воспоминание о потайной комнате действует на память как знакомый и неприятный запах. Тело, лежавшее вот так при свете...
Стоп.
Что-то действительно пропало.
Горшок был из открытой витрины за книжным шкафом, а все остальные витрины выглядели заполненными, поэтому она предположила, что ничего не взято. Однако в потайной комнате было необычное освещение, прямоугольник света, направленный с потолка на тело Ричарда. Но что стояло там раньше, для чего устроили такое особенное освещение?
И, кстати, в полу была электрическая розетка.
Да. В центре комнаты явно стояла еще одна витрина. Большая — и какая-то особенная, главная ценность коллекции. Достаточно большая, чтобы ее пришлось выкатывать, запачкав ковер маслом... Но что могло быть еще удивительнее предметов, хранившихся в витринах, если эту вещь забрали, бросив остальные сокровища?
— Вы в состоянии съездить в морг?
Таким вопросом детектив Кернига остановил направлявшуюся в офис Дебору. Она так и села, утратив дар речи.
— Честно говоря, — сказала она, когда вновь обрела способность говорить, — я понимаю, что вам нужно официальное опознание и все такое, но боюсь, что не готова увидеть его снова. Я знаю, что это был Ричард. Никаких сомнений.
Боже, как отвратительно показывать слабость и волнение!
— Нет. — Лицо Керниги прояснилось. — Я имел в виду не мистера Диксона. Вы уже опознали его. Я имел в виду другое тело. Неопознанное. Якобы грек.
Дебора кивнула и пошла за ним к машине. Странно, что мысль об осмотре мертвого тела могла принести такое облегчение. Странно, что кто-то другой, может быть, дочь этого другого человека, будет испытывать по отношению к неизвестному греку те же чувства, что она испытывала к Ричарду. Эти мысли крутились в голове Деборы, пока они ехали, парковались, пока шли по пустым коридорам конторы окружного коронера. Она уклонялась от взглядов людей, чуть отставала, пока Кернига бормотал объяснения, молча шла следом, когда они спускались в цокольный этаж с голыми трубами и крашеными бетонными стенами.
Дебора никогда не бывала в морге, зато видела множество детективных фильмов, поэтому все казалось странно знакомым. В сущности, все было точно таким, как она ожидала, и ее охватило странное удовлетворение — словно при знакомстве с известным человеком, лицо которого давным-давно примелькалось. Ощущение рассеялось, как только ассистент патологоанатома, молодой человек в прямоугольных очках, снял с тела покрывало.
Старик лет семидесяти, крупного сложения. Запавшие глаза закрыты, но Дебора помнила, какими они были яркими и напряженными, когда следили за ней на стоянке.
— Да. Я видела его неподалеку последние несколько дней. Дня три. Он что-то говорил, но не поняла, да и говорил он на самом деле не со мной. Просто, знаете... бормотал.
— Вероятно, вы и не поняли бы его, если он говорил по-гречески, — заметил Кернига.
— Не по-гречески, — сказал очкарик. — Судя по предварительному переводу, те надписи были на русском. По-моему, там некоторые буквы такие же, как в греческом.
— Вероятно, он не связан с сокровищами, — нахмурился Кернига.
— Сокровищами? — оживился ассистент.
Кернига минуту поразмыслил, не обращая на него внимания, потом спросил:
— Можем мы посмотреть на его вещи?
— Конечно, — ответил ассистент, бросая на Дебору испытующий взгляд. Он все еще думал о том абсурдном слове, которое Кернига обронил так небрежно: «сокровища».
— Вам лучше бы поехать в гостиницу, — сказал Кернига, чтобы заполнить тишину, образовавшуюся после ухода ассистента. — Просто на всякий случай. — Он дал словам повиснуть в воздухе, а потом добавил помягче: — Считайте это отпуском.
«Отпуск». Как будто Дебора умоляла об отдыхе. Хотя... пожалуй, лучше уехать, чем праздно сидеть на пороге музея...
...беспомощно...
...ждать разрешения заниматься своим делом.
Еще пять секунд задумчивого молчания, и решение было принято.
— Ладно, — сказала она. — Я поищу, где остановиться.
— По-тихому, — добавил детектив.
Она прищурилась, потом кивнула.
Вернулся ассистент с подносом, на котором лежали пакеты с вещами и распечатка с перечнем найденного. Он вывалил содержимое из пакетов. Ни бумажника, ни чего-либо похожего на официальные документы. Новая с виду зубная щетка, значок в форме щита, какие крепятся на лацкан, конверт с адресом на русском языке и один-единственный листок ветхой и испачканной бумаги, густо исписанный черными чернилами. Похоже на часть письма.
— Это не все, — сказал ассистент. — Остальное сильно... повреждено.
Он бросил на Дебору быстрый взгляд, затем снова посмотрел на поднос.
— Перевод готов? — спросил Кернига.
— Еще нет. Очень неразборчиво, — ответил ассистент, сверившись с распечаткой. Поднял значок, покрытый красной, зеленой и золотой эмалью и изображающий солдата с пулеметом; по краю шла надпись кириллицей. В нижней части щита был кинжал с советскими серпом и молотом. — Здесь написано: «Отличник пограничной службы» или что-то в этом роде. Относится к пятидесятым.
— А что за буквы внизу? — спросила Дебора.
— МВД. — Ассистент снова сверился с бумагой. — Министерство внутренних дел. Наверное, какое-нибудь второстепенное правительственное учреждение.
— А что старый советский солдат делал в Атланте? — удивилась Дебора.
— Нас это не касается, — пожал плечами Кернига. — Ну, пойдемте.
Ричард что-то затевал. Его поведение в последнее время, контакты с юристами музея, звонки в Грецию, даже нетипичная увлеченность сбором средств — все говорило о том, что случившееся прошлой ночью возникло не на пустом месте.
Вернувшись в музей, Дебора сразу же пошла в офис и включила компьютер. Все компьютеры в доме и музее были соединены в единую сеть, поэтому, зная пароли, можно было с любого терминала добраться до хранящихся на каждой из связанных машин файлов.
Компьютер медленно оживал. Дебора ввела свой код доступа и попыталась включить локальную сеть, но обнаружила, что остальные машины — включая компьютер Ричарда — системой не находятся. Она уставилась на экран.
Их забрала полиция.
Потом до нее дошло. Машины, вероятно, на местах, просто выключены. Полицейские сделали то, что никогда не делал никто из сотрудников музея, — отключили все, закончив копировать содержимое. Минуту Дебора сидела, тупо таращась на бесполезный компьютер.
В той тайной комнате было еще что-то крупное. Ричард хранил все втайне, но именно этот предмет был сутью некоего плана. Что-то затевалось, возможно, выставка или продажа. Что бы это ни было, жизнь музея изменилась бы навсегда. Дебора не сомневалась, что Ричард не стал бы тайно хранить сокровища за закрытыми дверьми. Он выставил бы их на радость всему миру. Несомненно, именно так он и планировал. Однако произошло что-то ужасное, какой-то сбой, и главный экспонат, для которого устроили особое освещение в центре комнаты, украден... или перехвачен еще по дороге.
Что-то вспыхнуло в душе... вызов, возможно, решимость, желание... нет, необходимость сделать что-то, что помогло бы раскрыть обстоятельства смерти Ричарда, выяснить правду, словно она раскапывала и смахивала пыль с бесценных экспонатов. Совершить что-то, что придало бы смысл этой чудовищной смерти. Она расскажет полиции обо всем, что узнает, но она должна сделать что-нибудь. Обязана.
Дверь открылась. Тони.
— Простите, — произнесла она, слегка вздрогнув. — Я не думала, что вы здесь. Я бы постучала.
— Ничего страшного, — ответила Дебора.
— Я зайду попозже. — Уборщица попятилась.
— Тони, — Дебора заговорила быстро, словно только что об этом подумала, — вы не могли бы включить компьютер Ричарда наверху? Мне надо загрузить кое-какие поступления после вчерашнего приема.
Ложь получилась неубедительная, но безвредная. Топи долю секунды колебалась, потом улыбнулась и сказала;
— Конечно.
Дверь снова закрылась, и Дебора стала ждать.
Часы в нижнем углу экрана отсчитали минуту, другую. Тони расскажет Кину, тот придет и будет с ехидным видом стоять над душой. Дебора взялась за мышь. Тут что-то моргнуло, и на экране возникла еще одна иконка в изображении локальной сети. Еще один пароль, и Дебора получила доступ к компьютеру Ричарда.
Она сама не знала, что ищет. Просмотрела ряд финансовых отчетов и таблиц. Все выглядело нормально; ничего неуместного. Открыла «Мои документы» и быстро проглядела папки. Одна сразу привлекла взгляд. Называлась она очень просто: «Атрей».
Система дьявольски медленно открыла новое окно. В папке оказался всего один файл в формате JPEG.
Фотография?
Дебора щелкнула по файлу и стала ждать, когда картинка начнет грузиться.
В дверь вошел Кельвин Бауэрс.
Дебора нащупала мышь, чтобы свернуть изображение, и тут увидела, что это. У нее перехватило дыхание.
Экран заполнило широкое стилизованное лицо, выкованное из золота: микенская погребальная маска.
— Решили немного поработать? — спросил Кельвин Бауэрс, глядя через ее плечо на пустой теперь экран. Дебора закрыла файл в тот же миг, как он вошел, хотя и недостаточно быстро, чтобы помешать ему увидеть золотое лицо.
— Вы никогда не стучитесь? — поинтересовалась она, поддавшись панике.
— Простите, — ответил он с теплой улыбкой. — На что это вы смотрели?
Дебора помедлила.
— Греческая погребальная маска. Я подумывала использовать ее на сайте музея.
Ложь прозвучала нескладно и глупо.
— А в музее есть что-то такое? — спросил Бауэрс.
Вопрос был риторическим. Он знал, что нет.
— Сайт? — сказала Дебора.
— Греческая маска.
— Нет, — призналась она. — Просто это такой символ археологии.
Бауэрс задумался, глядя на нее.
— Вы не умеете врать, мисс Миллер, — сказал он наконец. — Мне-то что, но расскажите такие истории полиции — и сами себе устроите серьезные неприятности.
Дебора нахмурилась и отвела взгляд. Он прав. Она выстроила свою взрослую жизнь на откровенности, а подобное отношение к миру не развивает умения лгать. И то, насколько эта упрямая честность укоренилась в ее самоощущении, было очевидно из факта, что она сочла его высказывание комплиментом.
— Возможно, маска связана со смертью Ричарда, — сказала она. — Не знаю... Устраивает?
— Устраивает. А как?
— Пока не пойму. Я как раз начинаю размышлять.
— О чем?
Какое-то время она просто сидела, не столько взвешивая, что ему рассказать, сколько собирая все, что могла вспомнить. Потом Дебора заговорила, а он слушал — сначала невнимательно, потом серьезнее, подавшись вперед, с живым интересом в прищуренных глазах.
Микенские сосуды, ювелирные изделия и оружие — это одно, сказала ему Дебора, а погребальная маска — нечто совершенно другое. Археологи обнаруживали разные предметы в самых разных местах, но такие маски находят только в могилах. Причем в богатых могилах. В царских гробницах.
И лицо.
Оружие и кувшины, кольца и кубки — все они ценны по-своему, но ничто так не напоминает о величии прошлого, как изображение лица мертвого человека, пусть и стилизованное. В погребальных масках заключено что-то личное. Словно заглядываешь в тоннель, ведущий в прошлое, а он заканчивается зеркалом. Покровы историй и легенд сорваны, и осталось лишь человеческое лицо.
Неудивительно, продолжала Дебора, что их так ценят коллекционеры. Орды посетителей, проходящих мимо музейных стендов, останавливают взгляд на этих масках и косвенно на людях, чьи лица они когда-то закрывали.
Другая причина особенной ценности масок в том, что они редко оставались в земле надолго. Могилы, как правило, заметны, да и люди помнили, где происходили торжественные похороны и какие пышные украшения погребены вместе с телами. Немудрено, что такие захоронения разоряли — иногда сразу, иногда через несколько столетий, когда цивилизация угасала, оставив в качестве указаний для грабителей лишь сказки. К тому времени, как на место попадали настоящие археологи, богатых находок они сделать уже не могли. Разумеется, бывали исключения: Картер, например, нашел золотой саркофаг Тутанхамона, а Шлиман — Микены.
А если вам посчастливится найти ценную вещь в наши дни, шансы вывезти ее из страны, где ведутся раскопки, практически равны нулю. Великие державы девятнадцатого столетия заполнили свои музеи сокровищами, украденными у наций, некогда славных искусством художественным и воинским, но потом доведенных до бесславного положения колоний. Однако те времена давно миновали; не проходит и дня без того, чтобы националисты из Греции или Египта, Ирана или Индии, Колумбии или Перу не потребовали от нынешних владельцев вернуть на родину статуи и ювелирные изделия, картины и реликвии, похищенные сотню-другую лет назад представителями европейской империи. Нет, увезти в Америку клад, найденный в микенском захоронении, не вызвав даже вспышки на радаре культурного сообщества, в наши дни совершенно невозможно.
Что возвращало их к Шлиману.
— Шлиман? — Кельвин напряженно подался вперед; это было первое, что он произнес с тех пор, как Дебора начала. Ей нравилось говорить о таких материях и нравилось, как он слушает.
— Мне надо поднять литературу, чтобы рассказать о нем подробнее, — честно призналась она. — Ричард глубоко разбирался в вопросе, но знал, как я отношусь к Шлиману, и старался не разглагольствовать о нем при мне.
— А почему он вам не нравился? — спросил Кельвин. — Вы знали его лично?
Дебора засмеялась:
— Генрих Шлиман умер задолго до моего рождения. Он сделал совершенно потрясающие открытия, но его методы иногда были довольно сомнительны. И если я правильно помню, кое-что пропало.
— Находки?
— Да.
Кельвин задумался.
— Послушайте, мне надо разобрать кое-какую корреспонденцию наверху, но, может быть, завтра поговорим еще? За ленчем?
Предложение было сформулировано очень осторожно. Бауэрс не хотел показаться чересчур заинтересованным — по крайней мере ею — или легкомысленным. Почему он вообще предложил встретиться? Чтобы отвлечь ее от смерти Ричарда? Наверное, это было проявление доброты, хотя Дебора предпочла бы, чтобы он просто хотел поговорить об археологии. Ричарду бы очень понравилось.
— Конечно. — Она даже сумела улыбнуться, хотя уже почти забыла о его присутствии. Все ее мысли сосредоточились на книгах в спальне Ричарда и том, что из них можно узнать о Генрихе Шлимане.
Дебора поселилась неподалеку, в «Холидей инн». К тому времени, как она устроилась и заказала в номер гамбургер, груда книг, позаимствованных (с разрешения Керниги) из кабинета Ричарда, стала похожа на стену. Дебора смотрела телевизор, пока усталость не просочилась до мозга костей. Тогда она выключила телевизор, легла и уснула, не раздеваясь.
Все следующее утро Дебора рылась в книгах — в основном бегло просматривая, проверяя ссылки и время от времени жадно читая длинные абзацы. Закончила как раз к обеду, но аппетита не было. Она позавтракала одним кофе, и кофеин все еще пел в жилах, уверяя, что в еде нужды нет. Возможно, впрочем, что так наполнил ее энергией не кофеин, а чтение.
Сначала археологический мир высмеивал Шлимана и его веру в реальность Троянской войны, но потом он взял и нашел Трою в северной Турции и внезапно привлек всеобщее внимание. Многие, однако, по-прежнему были настроены скептически, а его методы смущали даже приверженцев. Шлимана обвиняли в том, что он «приукрашивает картину», неправильно наносит на карту места обнаружения предметов и просто собирает их в кучу, чтобы подтвердить правоту древних поэтов и увеличить собственную славу. А еще был эпизод с кладом Приама.
Согласно Гомеру, Приам — царь Трои, у которого было пятьдесят сыновей, в том числе Гектор, Троил и Парис. Парис вызвал войну, похитив Елену у Менелая, брата Агамемнона. Гомер утверждал, что город Приама был богат золотом, однако раскопки Шлимана ничего особенного не обнаружили. А потом, как раз когда земляные работы заканчивались, он лично наткнулся на клад, едва присыпанный землей, — богатейшее собрание ювелирных изделий. Эта замечательная — и для многих сомнительная — история приобрела еще более странный оттенок, когда уже сфотографированный клад (причем украшения были надеты на жену Шлимана Софию) исчез. Турецкое правительство рвало и метало. Чиновники были убеждены, что археолог тайно вывез сокровища из страны, украл их...
Если могло пропасть одно собрание находок, почему не могло пропасть другое?
После работ в Турции Шлиман начал раскопки в Микенах — с вполне определенной целью. Согласно легенде, когда Агамемнон, царь победоносных греков, вернулся в Микены, неверная жена Клитемнестра заманила его в купальню, где и убила с помощью любовника. Царя похоронили с большой пышностью; Шлиман рассчитывал найти могилу.
Греческое правительство, настроенное скептически, в конце концов все же выдало разрешение на раскопки. Шлиман был убежден, что царская гробница находится внутри крепостных стен, и выкопал шахту прямо в главных воротах, уверенный, что извлекает слежавшийся грунт. Однако, углубившись на десять футов (а работы шли под проливным дождем), он ничего не нашел — и начал другую шахту. Потом еще одну, потом еще три... И вот тут началось самое интересное.
Он разыскал несколько гробниц с разрозненными останками многочисленных тел. На них были надеты золотые венцы, отделанные медной проволокой, рядом лежали серебряные вазы и обсидиановые ножи. В четвертой шахтной гробнице обнаружились останки пяти тел, усыпанные драгоценными камнями. Здесь же откопали изумительную бычью голову, серебряную с золотыми рогами, а еще бронзовые мечи и золотые кубки. Самое замечательное — на трех телах были великолепные золотые маски.
Потом Шлиман вернулся к первой шахте и углубил ее — и археологический мир застыл в изумлении. Все взгляды обратились к древнегреческой крепости. Именно в последней гробнице ему попалась богатейшая из всех находок: три тела, на двух из которых были золотые маски, и третья погребальная маска, не похожая на остальные — больше, царственнее.
Шлиман якобы отправил в афинскую газету телеграмму (позже это все отрицали), в которой с обычной гордыней объявил, что «посмотрел на лицо Агамемнона».
Он ошибся. На самом деле тела и сопровождающее их посмертное имущество были на три века старше Агамемнона, если такой человек вообще существовал. Более того, некоторые ученые весьма настороженно восприняли эффектную маску «Агамемнона». Она неправильной формы, говорили они, стиль исполнения носа не соответствует другим частям, усы по моде девятнадцатого века... Мог ли Шлиман перейти от воровства и мелких подтасовок к откровенному подлогу?
Когда Дебора, удобно устроившись в кресле, обдумывала все это, в голове у нее постепенно зародилась новая идея. Возможно ли, что при микенских раскопках было найдено больше, чем объявил Шлиман? Что, если несколько нетрадиционная погребальная маска, приписанная (хоть и неточно) Агамемнону и занявшая почетное место в экспозиции Национального археологического музея в Афинах, была подделкой, которой Шлиман подменил настоящую? А подлинник «исчез», как исчез из Трои клад Приама? И всего несколько часов назад был в спальне Ричарда? А коли догадка верна, то как, черт возьми, маска туда попала?
Ричард, хоть и ребячливый по натуре, был далеко не глуп. Если он верил, что в комнате за книжным шкафом содержится величайшая коллекция микенских сокровищ за пределами Греции, то просто обязан был иметь доказательства ее подлинности. Почти наверняка эти доказательства как-то связаны с происхождением: где и когда маска была найдена. В археологических кругах происхождение — это все. Смог ли Ричард проследить историю маски до той минуты, когда ее впервые извлекли из земли? И если да, кому еще это известно? Убийцам? Тем, кому он звонил в Грецию? Случайно ли совпало, что русский старик, появившийся здесь всего несколько дней назад, умер в ту же ночь рядом с музеем? Могли он что-то знать об этих древностях?
Дебора взяла с тумбочки телефонную книгу и набрала номер, держа наготове ручку и блокнот с символикой отеля.
— Полицейский участок округа Декалб, — произнес женский голос.
— Я звоню насчет русского, которого убили недалеко от музея «Друид-хиллз» два дня назад.
— А кто вы?
— Дебора Миллер, — ответила она, внезапно преисполнившись уверенности, что ей ничего не скажут. — Я работаю в музее. И, — добавила она неожиданно, — я помогала опознать тело.
Это было правдой. До некоторой степени.
— Делом занимается детектив Роббинс, но его сейчас нет. Что-нибудь передать?
— Да ничего, — ответила Дебора. — Я просто хотела спросить, в каком состоянии дело.
— Оно почти закрыто.
— Уже? Есть подозреваемый?
— Нет, — ответила женщина-полицейский, — и маловероятно, что появится при таких-то обстоятельствах... Нет зацепок, даже оружие по пуле не удается установить.
— «При таких-то обстоятельствах», — повторила Дебора. — Что это означает?
Женщина явственно вздохнула, и Деборе послышался шелест бумаг. Потом начала читать вслух:
— У мистера Сергея Волошинова, не гражданина США, истек срок визы; кроме того, судя по всему, он был психически неуравновешен. Бродил по улицам ночью и, вероятно, наткнулся на дурную компанию. Вот и все. Вряд ли мы выясним больше.
— Волошинов, — повторила Дебора, записывая. — А как вы узнали его имя?
— Нашли в кармане подписанный конверт. С русскими властями и ближайшими родственниками связались; наверное, его похоронят здесь.
— Ближайшие родственники?
— Дочь в Москве. Александра.
— А что там с письмом? Переводчик сумел что-то разобрать?
— Подождите. Переводчик... переводчик. Ага. — Женщина снова начала зачитывать по бумаге бесцветным голосом: — Переводчик Дэвид Бэрронс сообщил, что письмо было сильно повреждено, уцелело всего несколько слов. Часть одного предложения: «Я больше, чем когда-либо, уверен, что остатки так и не достигли Мари». Последнее слово трудночитаемо и, возможно, неполное. Написано письмо по меньшей мере лет двадцать назад.
— Вот и все, — добавила она после паузы. — Вы можете позвонить еще, но детектив Роббинс вряд ли скажет вам что-нибудь новое. А теперь, если позволите...
«Я больше, чем когда-либо, уверен, что остатки так и не достигли Мари...»
Дебора обнаружила, что крутит эту фразу в голове. Могли ли «остатки» быть связаны с археологией? Могла в их число входить микенская погребальная маска? Могли загадочный русский разыскивать находки Шлимана и столкнуться с теми, кто забрал их из потайной комнаты в спальне Ричарда?
Дебора вернулась в музей взбудораженная, хоть и сознавала, что у нее по-прежнему нет ничего, кроме догадок. Хотелось поделиться с Кернигой, даже с Кельвином Бауэрсом... все равно с кем. Микенская погребальная маска, неизвестная миру, тайно вывезенная из Греции Шлиманом сто лет назад и прослеженная одиноким русским до Атланты в штате Джорджия! Потрясающе! Этого почти хватило, чтобы отвлечь ее от смерти Ричарда. Если поделиться своими размышлениями с полицией, можно и почтить память Ричарда, и убийцу разоблачить. Кто знает, вдруг маску, из-за которой он умер, найдут снова. Трудно придумать более подобающий памятник.
Но сначала надо кое-что сделать. Дебора не ела все утро и внезапно почувствовала жуткий голод. Вспомнив, что после приема осталась кое-какая еда, она спустилась в кухню, расположенную на задах музея. К счастью, Тони нигде не было видно.
Дебора сняла крышки с лотков в холодильнике и осторожно принюхалась. Попробовала паштет и нашла его таким же неаппетитным, как и два дня назад. Кстати. Она сняла трубку висящего на стене телефона и позвонила в фирму, организовывавшую банкет. С вываливанием обрывков мыслей на Кернигу (в присутствии Кина, мрачно ухмыляющегося на заднем плане) придется немного подождать.
— «Тейст оф элигенс», — раздалось в трубке. — Чем могу помочь?
— Это Дебора Миллер из музея «Друид-хиллз». Будьте добры, могу я поговорить с Элейн?
Пауза, потрескивание (видимо, трубку передавали из рук в руки), потом на линии раздался новый голос, приятный и официальный:
— Элейн Шотридж слушает.
Дебора начала перечислять жалобы. Ей уже приходилось иметь дело с Шотридж, и она знала, что вежливость и деликатность ни к чему не приведут. На мгновение возникло чувство, что все как обычно. Просто еще один деловой звонок. Ричард работает в кабинете наверху и весело ожидает отчета Деборы о схватке с Элейн Шотридж, тиранической королевой обслуживания банкетов и приемов.
— В нашу защиту могу сказать, что размеры холодильника оказались для нас неожиданностью.
— Размеры холодильника не объясняют, почему ваши люди не убрали за собой или почему нам не хватило красного вина.
— Мы учтем это в счете и охотно сделаем скидку, — сказала Шотридж. — Десять процентов?
— Давайте лучше пятнадцать, — ответила Дебора. — Выбор канапе не привел меня в восторг.
— Мисс Миллер, — ледяным тоном процедила Шотридж, — я не возражаю против учета фактических ошибок, но вопросы вкуса не оправдывают попытку манипуляции с ценами. Наши канапе превосходного качества, сделаны вручную, и мне не нравятся намеки, что они не соответствуют...
Вот тут следовало бы сказать, что Ричард умер и что пререкания из-за нескольких тарталеток с голубым сыром занимают далеко не самое первое место в ее списке первоочередных дел... но Дебора просто не могла. Какое-то время она вела себя так, как надо, как всегда. Как не смогла бы, если бы заговорила о смерти Ричарда. Она прибегла к сарказму, которого старалась избегать.
— А мне не нравится платить тридцать баксов за тарелку с завернутыми в ветчину дынными шариками, напоминающими по вкусу бараньи глаза, завернутые в подметки, поэтому давайте откажемся от претензий на кулинарию как искусство, хорошо?
— А греческие друзья мистера Диксона лично хвалили меня за пирожки с фетой и шпинатом! — обиделась Шотридж.
— Минуточку, — переключилась Дебора. — Греческие друзья мистера Диксона? Какие греческие друзья?
— Два джентльмена, с которыми он разговаривал во время вашего выступления.
— Откуда вы знаете, что это были греки?
— Они выглядели как греки, — ответила Шотридж. — Они разговаривали на греческом, и... да, конечно... мистер Диксон сказал, что это греки.
Несомненно, Шотридж тоже знала толк в сарказме.
— Что еще они говорили? — спросила Дебора. Никаких греческих имен в списке гостей не было, в этом она не сомневалась.
— Ничего, — ответила Шотридж. — Они говорили между собой — по-гречески, — а я шла мимо с подносом, и мистер Диксон спросил, нет ли еще пирожков для его греческих друзей, потому что они им очень понравились. Мол, лучшего сыра фета они в жизни не ели. Греки кивали, улыбались и взяли по три каждый. Потом я их оставила.
— И все?
— Нет. Мое последнее предложение: двенадцать процентов.
— Договорились, — и Дебора повесила трубку.
Пора было побеседовать с полицией.
Дебора запихнула в рот еще бутербродик, запила его стаканом клюквенного сока и уже собиралась уходить, когда вошел Кельвин Бауэрс.
— Кельвин, — начала она не раздумывая, просто поддавшись порыву, — вам нравился Ричард?
Бауэрс нахмурился, мысленно приспосабливаясь к неожиданному вопросу и к тому, что его назвали по имени.
— На самом деле я с ним лично ни разу не встречался... Да, наверное, нравился. А что?
— Вам трудно поверить, что для него музей был важнее личного состояния, даже репутации?
— Ни капельки, — ответил Бауэрс.
Дебора кивнула. Ее чувства к нему стали чуточку теплее.
— Мне тоже.
На кратчайшую долю секунды перед глазами возникла вся греческая коллекция — с маской на переднем плане, — разложенная по витринам для всеобщего обозрения, в фойе или в специально построенном зале в конце длинного темного коридора, увешанного образовательными текстами и рисунками: лучшее собрание греческих древностей за пределами Афин. Несомненно, этот образ преследовал и Ричарда.
Кельвин, наблюдавший за ней, словно мог видеть картины у нее в голове, кивнул:
— Понимаю. Если я что-то могу сделать...
Дебора улыбнулась и выдохнула, осознав, что задерживала дыхание.
— Кстати говоря, — добавил он, — у меня не хватает кое-какой юридической корреспонденции Ричарда. Где еще посмотреть?
— В кабинете, — ответила она. — Я держу там большую часть всего, что связано с музеем. Вы ищете что-то определенное?
Он казался немного сконфуженным.
— Как я говорил, мистер Диксон оформлял кое-какие бумаги, касающиеся и его личных активов, и его доли в музее. Возможно, они имеют отношение к завещанию. Полиция захочет узнать юридическое состояние его имущества — на случай, если это влияет на проблемы мотива.
Дебора деловито кивнула, стараясь показать, что это ее не пугает.
— Личные бумаги должны быть в папках, относящихся к дому, а не к музею. Если только их не прислали совсем недавно.
— Насколько недавно?
— Если они были адресованы на дом, то не больше одного-двух дней назад, — объяснила Дебора. — Если корреспонденция личная, но приходит на адрес музея — нужно несколько дней. Дом и музей числятся на одной улице, но под разными номерами: у дома — сто сорок три, у музея — сто пятьдесят семь. Здание одно и то же, так что не спрашивайте меня, почему так. Главное, что у нас два почтовых ящика. Я занимаюсь всей деловой частью, отсеиваю ерунду и передаю то, что осталось, на его рассмотрение. Остается обычно немного, и, если я не помечаю что-либо, он добирается до этих бумаг, когда руки доходят. А что?
Бауэрс замер, прищурив глаза, потом усмехнулся:
— Да ничего серьезного. Просто не люблю, когда деловые бумаги попадают к кому-нибудь, кроме адресата. Что вы хотите — я юрист!
* * *
Детективы Кернига и Кин были наверху, в кабинете рядом со спальней Ричарда — изучали список гостей и описи музея. Дебора посмотрела на лестницу, а потом решила, прежде чем подняться к ним, забежать в уборную.
Туалет рядом с офисом предназначался для сотрудников музея. В каморке помещались унитаз, раковина с банкой жидкого мыла и электросушилка для рук — из тех, после которых всегда приходится вытирать руки о штаны. Выключатель был подсоединен к вытяжке, которая жужжала и шумела почти так же громко, как смывной бачок. Когда вытяжка и сушилка работали одновременно, трудно было вообще что-то расслышать, и звук разговора на повышенных тонах застал Дебору врасплох.
Ей понадобилась секунда, чтобы понять, откуда доносятся голоса. В стене над унитазом была просто отдушина — не вытяжка и не система отопления. Сначала Дебора почти не обратила внимания на разговор, потом в голове что-то щелкнуло. Голоса мужские, более того, голоса детективов, с которыми она собиралась поговорить. Даже несмотря на вой сушилки, сомнений быть не могло.
Наверное, труба проложена прямо через кабинет наверху.
Раньше она этого не замечала, и неудивительно: в личном святилище Ричарда никогда не говорили громко.
Один из голосов громче другого. Кернига? Нет, Кин.
Сушилка постепенно стихла, и голоса стали яснее.
— Это ты так говоришь! — проревел Кин. — С какой стати я должен тебе верить?
Невнятный ответ Керниги и ехидный смешок Кина. Кернига снова что-то пробормотал, но Дебора не уловила ни слова.
Поддавшись порыву, она протянула руку и выключила свет. Комната погрузилась в темноту и тишину — остановилась вытяжка. Голос Керниги, слегка металлический из-за эха отдушины, заструился тихо, как дым.
— Я уже сказал тебе. — Он говорил холодно, но раздраженно. — Если сомневаешься, поговори со своим капитаном.
— Уже поговорил, — заорал Кин, — и ты знаешь, чем это для меня закончилось!
— Значит, вопрос закрыт? — спросил Кернига.
— Нет, черт побери, не закрыт! Ты перевелся из округа Генри? Я звонил им сегодня утром, и там никто о тебе не слышал. Никто.
Дебора внезапно вся похолодела в темноте. Волосы на затылке снова встали дыбом, как у дверей квартиры, когда она почувствовала запах одеколона и трубочного табака.
— Твой капитан приказал тебе работать со мной, — сказал Кернига. Теперь в голосе звучала сталь, словно он сдерживал сильный гнев. — Если недоволен, обратись к нему.
— Да ты хотя бы коп? — спросил Кин. — Я заметил, какое у тебя было лицо, когда я дал тебе те бланки. Ты никогда раньше ничего подобного не заполнял. Хотел бы я поглядеть на твой значок.
Тут кто-то потянул дверь туалета снаружи, и больше Дебора ничего не услышала.
Это была Тони.
— Простите, — сказала уборщица без тени раскаяния в голосе, но потом, видимо, что-то заметила в мертвенно-бледном лице Деборы. — Из-под двери не было видно света, вот я и подумала... Вам нехорошо? Вы будто призрака увидели.
— Пустяки, — ответила Дебора. — Я просто... немного устала. Последние дни выдались тяжелые. Наверное, мне надо...
Она сама не знала, что ей надо. Неопределенно махнула рукой и попыталась улыбнуться — судя по озабоченному виду Тони, без особого успеха.
— Вам что-нибудь нужно?
— В общем, нет.
— Хотите, я позову копов?..
— Нет! — Это прозвучало резче, чем Дебора хотела. — В смысле... Все хорошо, спасибо. Я поговорю с вами позже.
Она вышла и зашагала по коридору — прочь от лестницы, ведущей в кабинет Ричарда, — в сторону музея. Шаги ускорялись вместе с укреплением решимости, и потому мимо мерзких образцов викторианской таксидермии она почти бежала. Нырнула в офис музея, открыла сейф и достала свой паспорт. Через две минуты Дебора была в фойе с тираннозавром и деревянной женщиной-драконом. Через четыре минуты — уже отъезжала со стоянки на своей машине.
Сотовый был отключен, и она так его и оставила.
Ей надо попасть домой или по крайней мере обратно в гостиницу. Поспать. Чтобы в голове прояснилось.
Это не изменит того, что ты услышала.
Конечно, не изменит, думала Дебора, преодолевая светофоры у шоссе Бафорда и двигаясь в сторону федеральной автострады, но, может быть, в том, что она услышала, появится какой-то смысл, если уехать подальше от музея с его странными сокровищами. Ей просто требовалось немного времени для себя.
Она уже сворачивала на трассу Ай-85, ведущую на юг, к окраине, когда ее напугал визг шин на дороге позади. Поглядев в зеркало, она успела заметить, как темный фургон, проскочив на красный свет у въезда на магистраль, ринулся за ней.
Атлантские водители! Всегда готовы рискнуть жизнью и здоровьем, лишь бы попасть домой на пять минут раньше.
Дебора осталась в правом ряду, чтобы не мешать лихачу, и задумалась, куда ехать. Она безотчетно направилась домой, а не в «Холидей инн», поскольку гостиница была слишком близко к музею. Слишком близко к Керниге и Кину.
Может, покататься часок? Или погулять в Пидмонт-парке?.. Да, поезжай домой, припаркуйся на Джунипер и пройдись вокруг озера.
Эта мысль дала ей ощущение цели, и Дебора на секунду расслабилась, соскользнув в отстраненное состояние, позволяя потоку машин унести тревогу. Рассудок, немного успокоившись, вернулся к разговору, подслушанному в уборной. Могла ли она ослышаться? Вряд ли. Может, это какая-то шуточка для своих? Еще менее вероятно. Значит, Кин подозревает, что Кернига — человек, отвечающий за расследование смерти Ричарда, — на самом деле и не коп вовсе? Как такое возможно? Что это означает?
Объезжая Дугу Грейди, Дебора все еще двигалась по внутренней полосе, так что отвесная бетонная стена была справа от нее, и менее сознательная часть мозга, сосредоточенная на вождении, прервала прочие мысли, указав на знакомый знак:
КОНЕЦ ПРАВОЙ ПОЛОСЫ – 1500 ФУТОВ
Дебора взглянула в боковое зеркало и начала забирать влево, резко крутанув руль назад при виде грузовика, пристроившегося в ее мертвой зоне.
Внимание!
Она отмахнулась от всех прочих размышлений и крепче сжала руль.
Ехавший слева грузовик не менял траектории — очевидно, водитель не обратил внимания на то, что она чуть в него не врезалась. Дебора увеличила скорость, чтобы проскочить мимо, но грузовик (приглядевшись, она поняла, что это фургон) тоже увеличил скорость.
— Да обгоняй же тогда, мачо хренов! — пробормотала она, уменьшая скорость, чтобы его пропустить. Места для спора на дороге было мало, а транспортные потоки в Атланте двигаются с неумолимой скоростью. Без обочины, с бетонной стеной справа — для ошибки места не оставалось.
Фургон тоже сбросил скорость, теперь он шел нос к носу с ее машиной. Дебора повернулась, чтобы пронзить водителя холодным взглядом, но окна фургона были сильно затонированы, и она не смогла заглянуть внутрь.
Фургон?
И тут ее как стукнуло. Это был тот самый фургон, который проскочил на красный свет, чтобы не отстать, когда она только выезжала на федеральную трассу. Водитель — не просто идиот, играющий в дурацкие высокоскоростные игры.
«Конец полосы — 1000 футов, — объявил знак над головой. — Перестраивайтесь влево».
— Я и пытаюсь, — сказала Дебора.
Она включила поворотник и нажала звуковой сигнал. Никакой реакции. Чего и следовало ожидать. Фургон ехал за ней от самого музея и нарочно ее зажимал. Дебора увеличила скорость до пятидесяти, потом до шестидесяти миль в час. Впереди уже было видно, как полоса переходит в узкий клин, отмеченный оранжевыми конусами вдоль закругленной бетонной стены, выраставшей у нее на пути.
Фургон набрал скорость и понемногу начал перестраиваться в ее ряд. Справа внезапно выросла темная масса стены. Ей не хватало места. Борясь с нарастающей паникой, Дебора одно понимала абсолютно четко: если он не уйдет и она на такой скорости врежется в стену, смерть неминуема.
«Конец полосы — 500 футов».
Она резко затормозила; задняя часть «тойоты» слегка развернулась, слегка задев цементное ограждение. Машину тряхнуло, послышался скрежет металла. Долю секунды казалось, что фургон ушел вперед, но потом он тоже притормозил, загораживая ей дорогу.
Теперь скорость Деборы не превышала двадцати пяти миль в час, но стена впереди принимала угрожающие размеры.
«Прекрасно. Я совсем остановлюсь».
А что потом? Что, если он тоже остановится? Что, если он вылезет из машины?
На кратчайшее мгновение она увидела тело Ричарда, лежащее на полу, такое бледное, такое старое... Убийца не знает жалости.
Дебора устремила взгляд на бетонную стену и вжала педаль акселератора в пол.
Безумие. Серая масса стены помчалась навстречу. Безрассудство. Самоубийство.
А еще это было последнее, чего ожидал водитель фургона. К тому времени, как он понял, что она делает, и поддал газу, Дебора опережала его на десять ярдов, уходя влево от вырастающей впереди стены.
Она срезала угол, почти не снижая скорости, и вклинилась в поток под хор автомобильных гудков и визг тормозов.
«Безумие! Ты могла погибнуть».
— Я бы погибла, если бы остановилась.
Дебора встроилась в средний ряд, чувствуя, как успокаивается дыхание, и помахала рукой, извиняясь перед разъяренными водителями. Одновременно она повернула зеркало заднего обзора и успела заметить, как темный фургон ушел на ближайший съезд с магистрали и исчез из виду.
Дебора не поехала в парк. Ненадолго остановилась возле банкомата, сняла максимально разрешенную сумму наличными, потом вернулась на федеральное шоссе и оставила ободранную машину на стоянке у Кегилат-Хаим, реформистской синагоги, к которой формально принадлежала. Прошла пешком до станции «Художественный центр» и закончила путешествие на метро, которое доставило ее прямо в терминал международного аэропорта Хартсфилд-Джексон.
Кто-то вломился в ее квартиру и — хуже того — там ее поджидал. Кто-то хотел столкнуть ее с дороги. Кто-то убил Ричарда. Как ни печально, полиции — людям, к которым она больше всего хотела бы обратиться, — доверять в этом деле нельзя. Надо удирать. Далеко. Не считая сумочки (забитой музейной корреспонденцией, которую она даже не успела вскрыть), багажа у нее не было; впрочем, Дебора никогда не придавала особенного значения одежде. Все, что нужно, она купит на месте. Когда прилетит.
Вот только куда прилетит?
Этого Дебора еще не решила и именно об этом размышляла, сидя в почти пустом вагоне на жестком пластиковом сиденье. По недоступным пониманию причинам эти сиденья были мерзкого оранжевого цвета, вызывающего головную боль и тошноту.
Можно было бы поехать домой, в Бруклин, к матери и сестре, но этот вариант Дебора отвергла сразу же. В Массачусетс она приезжала редко (по мнению мамы, очень редко), и, наверное, именно поэтому ее визиты никому не приносили радости. Каждый раз все сводилось к взаимным упрекам и неуклюжему переливанию из пустого в порожнее. И так было почти все время с тех пор, как умер отец.
«Мамочка, привет, это Дебби. Кто-то пытался меня убить. Не возражаешь, если я загляну?».
Черт, лучше не надо.
Она вошла в южный терминал аэропорта и пробилась через толпу к стойке регистрации «Дельты». Дебора решила не звонить заранее и по возможности сделать так, чтобы ее имя на билете написали с небольшой ошибкой: с одной стороны, это должно было быть похоже на опечатку, с другой, замедлило бы полицейский розыск по компьютерам авиакомпании.
Нет! Это же полиция! Им можно доверять. Расскажи им о фургоне. Ты просто обязана доверять им, иначе... Снова наступит хаос? Именно.
Она поглядела на мониторы, затем подошла к короткой очереди, основу которой составляло задерганного вида семейство с многочисленными чемоданами, вываливающимися из двух тележек. Женщина за стойкой — с жесткой завивкой и усталыми глазами — что-то объясняла насчет электронных билетов. Дебора оглянулась. Всего несколько ярдов до дверей в стене из зеркального стекла, дверей к дороге, нормальному, будничному миру...
Где страдающие манией убийства водители пытаются вбить тебя в твердый бетон или, если ты остановишься, загнать в какой-нибудь заброшенный тоннель, — с ножом, который оставляет симметричные синяки вокруг раны...
Резко повернувшись, она столкнулась с немолодым мужчиной в нелепом костюме-тройке. Он был весь в поту и, как почти все путешественники, выглядел озабоченным.
— Простите, — сказала Дебора.
Мужчина скорее удивился, чем обиделся. Он ничего не ответил, и Дебора снова повернулась к стойке. Разыщи полицейского.
Который передаст ее Керниге? Нет. Единственным союзником Деборы оказался юрист, о котором она никогда раньше даже не слышала.
— Могу вам чем-то помочь? — Женщина сверкнула профессиональной улыбкой.
Семейство покатилось прочь, озабоченно переговариваясь и изучая посадочные талоны, словно те зашифрованы.
— Есть еще свободные места? — спросила Дебора.
— На этот рейс? — сказала женщина. — Решаетесь в последнюю минуту, да?
Дебора молча улыбнулась. Женщина посмотрела на свой компьютер.
— Ага. Вам придется поторопиться, проверка долгая. В одну сторону или туда и обратно?
— Туда и обратно, — сказала Дебора. — Можно обратный билет с открытой датой?
— Конечно, — сказала женщина, стуча по клавишам. — Вот. Как желаете платить?
Пользоваться кредиткой не хотелось, но выбора не было. Ее же не будут искать прямо сейчас? Дебора положила на стойку карту «Мастеркард». Женщина как раз проверяла цену.
— Так-так, один билет с открытой датой по маршруту Атланта — Афины, Афины — Атланта...
Франция, 1945 год
Эдвард Грейвс снял белый шлем военной полиции, запихнул под вещмешок на пассажирском сиденье в кабине грузового «опеля» и целеустремленно зашагал на деревенскую почту. Он немного беспокоился об этом этапе плана, потому что не говорил по-французски, но разговаривать и не пришлось. Грейвс показал аккуратно подделанное удостоверение почтмейстеру и подождал, пока какая-то старуха что-то с благодарностью бормотала насчет освобождения. Он кивал и улыбался, желая лишь, чтобы она оставила его в покое.
— Один пакет, мсье, — сказал почтмейстер, с триумфом показывая бандероль, словно лично переплыл Ла-Манш, чтобы ее доставить.
Грейвс молча взял пакет и вышел, заметив английскую почтовую марку. Лишь благополучно вернувшись в грузовик, он быстро вскрыл пакет, оторвав край зубами, когда шпагат не поддался. Его длинные быстрые пальцы слегка подрагивали, вытаскивая письмо и пачку английских фунтов. Он быстро пересчитал деньги, потом посмотрел на записку, в которой значились только лондонский адрес и имя отправителя: Рэндолф Фиц-Стивенс. Грейвс свернул бумагу в комок и выбросил в окно, повернул ключ зажигания и подождал, пока заведется двигатель.
Три часа спустя он стоял на пристани, глядя, как из Шербурской гавани выходит транспортное судно «Сен-Ло». Транспорт перевозил демобилизованных солдат, а грузовой трюм был забит личными вещами, французскими товарами (главным образом, вином) и несколькими ящиками, перевозка которых была отдельно оплачена частными лицами вроде него. Докерам понадобилось не больше десяти минут, чтобы выгрузить ящик из кузова «опеля» и перенести в трюм, а Грейвс стоял рядом, стараясь следить не слишком внимательно, стараясь не выглядеть озабоченным — чтобы морякам не пришло в голову потрошить груз в поисках ценностей. Матросам можно доверять не больше, чем неграм.
Через две недели сам Грейвс — и груз — отправятся в Штаты, и у Рэндолфа Фиц-Стивенса не будет никакой возможности найти его, даже если бы тот знал, кого ищет, — а он не знает. Все ли британцы так доверчивы? Несколько фотографий товара — и у этого типа аж слюна закапала с клыков. Сначала Грейвс думал, что попросит десять тысяч фунтов вперед, но, когда почуял волнение британца, удвоил сумму — и Фиц-Стивенс глазом не моргнул. Богатый и тупой, подумал Грейвс. Именно такие ему и нравились. Обидно только, что можно было заломить и больше. Впрочем, забавно думать, как этот тип будет сидеть в доках Саутгемптона или куда там он просил прислать груз и неделю за неделей ждать, когда тот прибудет, а потом начнет писать озабоченные вежливые письма в какой-то убогий французский городишко человеку, который не существовал!
Все складывается как нельзя лучше. Возможно, предстоят расспросы насчет командира «шермана», если его товарищи начнут болтать, но кто станет принимать их всерьез? И совершенно ничего не связывает Эдварда Грейвса, сержанта военной полиции, с именем на отгрузочной накладной. Учитывая все обстоятельства, лето оказалось совсем даже неплохим. Война, к которой он всегда относился в лучшем случае неоднозначно, закончена, и он заложил основу замечательного будущего в Штатах.
* * *
Война в Европе действительно закончилась, но всего пару недель назад, и не все немецкие войска сложили оружие: кто-то не знал о капитуляции, кто-то решил не сдаваться до конца. В подобном положении оказалась и одинокая искалеченная подводная лодка — ее боевую рубку и радиоаппаратуру повредило случайной миной. Немецкая лодка «U-146» типа «VII-В» из Сен-Назера практически дрейфовала по воле волн, еле-еле слушаясь руля, в ста двадцати милях к северо-западу от Шербура почти две недели, в течение которых волны оторвали последние остатки радиоантенн, сделав невозможной связь с Фатерландом или его агентами. Капитан знал, что война идет к концу и дни Третьего рейха сочтены, однако был кадровым военным и не хотел бросать искалеченное судно. Он решил выждать еще сутки, прежде чем посылать сигнал SOS. Спасателями, если они успеют до того, как лодка уйдет на дно, вероятно, окажутся американцы. Он подождет, пока они приблизятся достаточно, чтобы подобрать людей из воды, и потопит судно.
Транспорту «Сен-Ло» ужасно не повезло, что с немецкой лодки его заметили, когда до назначенного срока оставалось три часа, а в торпедных аппаратах еще были две торпеды, готовые к бою.
Перевод Н.И. Гнедича.
Ядин Иггаэль (1917—1984) — израильский археолог и историк, военачальник и политический деятель. — Здесь и далее примеч. пер.
Шива — у евреев семь дней траура после погребения.
Сформулированная в 1845 году Джоном О'Салливаном доктрина территориальной экспансии. Провозглашала избранность народа Северной Америки, которому предначертано судьбой «распространяться по континенту, предоставленному Провидением для свободного развития нашей год от года растущей многомиллионной нации».