— Может, уговорю в проводники? — спросил вошедший. Макарыч засопел зло. Колько приот
— Один живешь. Чего к нам не пойти? Заработок хороший. Харчи готовые. Одному плохо. Тут на людях жить станешь. Слышал, ты хорошим проводником был, места знаешь.
— Ране жил один. Типерь нет. Сын есть. Привез. Об ем надо печьца. А и единой душой жил ба — к тибе не сшел.
— Почему?
— людей душой чую, покудова ни раз не просчитался.
— Думал — столкуемся.
— Толковать мине с тобой не об чем.
Колька видел, как отец встал. Натянул на самый лоб пипку. По знакомому, как и тогда, завязал на затылке. Да так и вышел из избы, непривычно громко хлопнув дверью.
Колька думал — его отыскали. Вспомнили. Ждал, может, спросят о нем. А может… позовут.
Мальчишка не плакал. Не кинулся к окну. Он молча прощался с детством.
— Чево поутих, пострел? Напужалси? В портки напузырил? Давай, вылазь! Поедим, чево Бог послал, — окликнул Макарыч. И, спохватившись, пошел закрыть дверь, где отругал медвежат: — Пошто всякое дерьмо в дом пускаети? Аль зазря ен к вам спиной стоял? Забыли, на што тут приставлены, бестии лохматые?
Медвежата ничего не поняли. Они улыбались хозяину. Лениво по-мужичьи почесывались, словно оправдывались за оплошку.
Прошло пять лет. Колька собирался ехать домой на летние каникулы. А тут в школечто сегодня в школе будет концерт для родителей и геологов, приехавших в село. Мальчишка побежал сообщить об этом Макарычу. Тот еще утром приехал за ним.
— Ну и што?
— Мне петь надо, так учительница сказала.
— Веди к ей, я враз пропою, аж слухать заморитца. Я к вам, барышня, — обратился Макарыч к Колькиной учительнице.
Та удивленно разглядывала старика.
— На што мому пацану голову засорять? Пред кем ен горло драть должен? Ен мужик, а не клован. И я не дозволю пустым баловать.
— Зачем же так? Коля хорошо поет. Вот останьтесь и послушайте. У нас все мальчики и девочки в концерте участвуют.
— Ты, едрить тя в лапоть, подраскинь мозгой, как мы с им в ночь поедим? Ить путь не близкий.
— У меня заночуете. А завтра…
— Эх! Да што с. тобой долго толковать? Уломала, — махнул рукой Макарыч.
Он с нетерпением ждал появления на сцене Кольки. Тот вышел неожиданно. И тут же Макарыч углядел в клубе Потапова. Но вскоре забыл о нем.
Макарыч и сам не знал, почему вдруг вот так внезапно брызнули из глаз слезы.
«Колька, Колька, зачем разбередил душу, зачем напомнил?» И Макарыч, сморкаясь в полу рубахи, благо в зале темно, выдавился из клуба. А в коридоре его нагнало:
Лесник отошел в сторонку. Присел на траву. Закурил. На душе свербило, будто кто из шалости сыпанул туда жгучего перца добрую пригоршню. И не спросил, не подумал, как дышать-то теперь? Сквозь горячий туман видел Макарыч, как луна, смешной желтый цыпленок, почему-то плачет. То ли с устатку, то ли со старости блажь нашла.
Макарыч долго сидел, задумавшись. Вдруг нaсторожился, прислушался.
— Парнишка тот на моего похож чем-то. Сам не знаю, но таким же вот должен быть. Сбежал куда- то. Не усмотрел я тогда.
— Откуда твой тут окажется? — говорил второй голос.
— Да вот и сам думаю. Фамилия не моя, а звать тоже Колькой.
— Терять плохо. А находить порой куда хуже. Сколько ты его не видел?
— Лет шесть, примерно.
— Ого! За такое время он тебя давно забыл.
— А я напомню…
— те, кобель, напомню! — Макарыч в один прыжок оказался около. Ударил Потапова в скулу. Резко: — Паскуда! напомню.
Второй замахнулся, но тут же слетел с ног, коротко тявкнул, отполз в сторону. И сел там, по-лягушачьи раскрыв рот. Потапов все же успел подвесить Макарычу под глаз. Тот, потирая ушибленное, буркнул:
— От погань! И дратца не могуть. Скопом норовят. Что шпана подворная.
И, поплевав на полу рубахи, протер заплывающий глаз. Они не сразу заметили, что Колька уже вышел из клуба.
— Коля! — позвал его Потапов.
Мальчишка шагнул было к нему. Но вдруг резко повернулся, бегом бросился к Макарычу.
— Пап, поедем домой!
По дороге Колька пел ту же песню. А Макарычу все виделся книжник: ободранный, почти прозрачный, он сидел на нарах; как кузнечик, подтянув коленки к самой бороде, и пел:
«Я б хотел забыться и заснуть…»
Макарыч почувствовал, что глазам снова становится жарко. Он откинулся в телеге. Уставился на небо. Луна сражалась с тучами. И на рыжем ее лице тоже проступили синяки.
«Что, брат, и тибе достаетца?» — подумал старик и тихо сказал: