Виктор обнял ее, прослезился:
– Святая ты, Агаша…
Девушка переоделась в чистую рубаху дяди Трифона, присев у воды, простирнула одеяло, выполоскала свою одежду.
– Там у дядьки нитки с иголкой есть, высушится – заштопаю.
– Агаша, посмотри на меня! Распусти косу, Агашенька. Как ты хороша! Куда до тебя васнецовской Аленушке! Распусти косу, Агашенька, чудо ты мое, прелесть моя.
Никогда не произносил Виктор таких слов, даже не предполагал, что есть они у него, свои, личные, что живут в его сердце.
Агаша косу распустила, волосы упали густой волной ниже пояса.
– И рубаху сними, пусть не прячет красоты твоей.
Послушно сняла и рубаху. Солнце, как специально, показалось из-за туч, заиграло в чистой воде, в зеленой траве, лучами прошлось по нежной коже девушки, звездочками зажглось в ее глазах.
– Ах, как жаль, не взял я мольберта. Поистине чудное мгновение: твоя красота с красотой природы слилась воедино.
Потом обнимал ее, обнаженную, целовал в губы ласково.
– Ты увидишь, Агаша, я совсем негрубый. Просто очень, очень хотел тебя и был слаб из-за болезни, почти не владел собой. Я буду любить тебя нежно.
Отошел, любуясь, как хороша. Тут только заметил крестик на шее.
– Агаша, а что это у тебя, зачем?
– Я в Бога верую, Витя.
– Ты что, серьезно? И в церковь ходишь?
– Хожу и в церковь.
– Да брось ты… какой Бог? Вон недавно спутник в космос запустили, слышала, наверное? Не старуха, в церковь ходить.
– Витя, а ты сам сколько раз при мне Бога вспоминал. Сказал, что меня сам Бог послал и святою назвал.
– Так это же так просто, к слову. Ну все мы время от времени «не дай бог», или «ей-богу» говорим, но это же ничего не значит.
– Давай не будем об этом, Витя. Потом поговорим.
– И действительно, чего это мы…
Три дня они еще миловались в избушке лесника. И какое это было счастье – не подчиняться старой циничной бабе, а самому властвовать над юной красивой женщиной, подчинять ее своей воле. На четвертый Виктор сказал:
– Мне надо собираться в дорогу, возвращаться в Москву. Да и лесник не сегодня-завтра вернется.
– Витя, а как же я? – спросила Агаша, помертвев лицом.
– В каком смысле?
– Ты не возьмешь меня с собой?
– С собой?
Такого оборота Виктор не ожидал.
– Куда «с собой», Агаша? Я же студент, живу в общежитии.
Про дом во Владограде промолчал.
– Я себя сам прокормить не могу.
– Витенька, милый, я тебя прокормлю. У нас соседка в Москву ездила с моими поделками – нарасхват пошли, иностранцы покупали, не только наши. Там и магазин такой есть, что сдать можно, на рынке стоять не буду, чтоб позорно тебе не было.
– Понимаешь, иногда у нас дают комнаты женатым, но это если оба студенты.
– Мы сами комнату снимем, я на все заработаю, ухаживать за тобой буду, лелеять стану.
– Я не девка, меня лелеять. Есть и еще кое-что поважнее. Ты насчет Бога серьезно говорила?
– Да разве можно об этом несерьезно?
– У нас профессора с работы выгнали и из партии исключили за то, что жена верующая и что мать в церкви отпевал. А уж со мной-то разом расправятся.
– Я знаю, Витя, у меня у самой дед, священник, за веру пострадал, смерть мученическую принял. Родителям ходу не давали, оттого и в лесу живем. Я учиться не стала, семь классов еле закончила – затюкали за крестик да за то, что в церковь хожу. Но я никому сказывать не буду. Кто меня в этой Москве в храме увидит?
– Кому надо, увидят. Да мне самому стыдно, что у меня жена – мракобеска.
– Ты все путаешь, Витя. Мракобеска – это когда без Бога.
– Вот меня уж не надо агитировать. Не выйдет.
– Что мне теперь делать, Витя?
– Да то же, что до этого делала.
– Ты же меня испортил…
Виктора передернуло от этого слова. Дура деревенская! Еле сдержался, но все же спросил:
– А других слов ты для любви, для близости не знаешь?
– Так то для любви… А где она? – Заплакала. – Мать проклянет. Она у меня суровая.
– А ей, что, обязательно докладывать? Ну ладно, не плачь. Приеду за тобой на зимние каникулы, потерпи немного.