В соседнем номере ворковал репродуктор. У светофора под окном скрипели тормозами машины.
Свечников снял пиджак и, прежде чем прилечь, вынул из бумажника старую фотографию на картоне с обтрепавшимися углами, с надписью внизу: А. Яковлев. Портрет Зинаиды Казарозы. 1912.
В центре, на фоне пустыни, окруженная зверями, какие не могли бы соседствовать друг с другом не только в природе, но даже в зоологическом саду, стояла крохотная стройная женщина с волнистыми волосами и птичьей клеткой в руке. Вокруг бурлил звериный шабаш. Слева ее атаковали обитатели джунглей, здесь же разевал пасть вставший на дыбы русский медведь, обвитый, как Лаокоон, чудовищными змеями, для которых он, однако, был не жертвой, а союзником, опорой в смертоносном броске. Заодно с ними выступал свирепый тигр, оседланный макакой в буржуйском цилиндре. Справа, среди взбесившейся домашней скотины, выделялась еще одна обезьяна, вооруженная казачьей пикой. Под ее предводительством выступала ватага злобных кроликов, к ним примыкал отсутствующий у Брема оскаленный мохнатый уродец с прямым и длинным рогом на поросячьем носу. Высокую и узкую, с круглым верхом, клетку женщина держала за кольцо, выставив ее перед собой, как фонарь в пути по ночному лесу. В клетке сидела райская птица. От нее исходило неземное сияние, оно-то и делало маленькую смуглую женщину недоступной для всех этих тварей.
Губчека размещалась в здании бывшей духовной семинарии напротив кафедрального собора. В одной из комнат второго этажа Свечникова усадили возле стены, Караваев сел за стол, Карлуша — на подоконник. Окно выходило во двор,з а ним угадывались в темноте яблони семинарского сада.
— Значит, Свечников Николай Григорьевич, — заговорил Караваев. — Одна тысяча восемьсот девяносто второго года рождения. Из рабочих. В армии с одна тысяча девятьсот пятнадцатого…
Перед ним лежала раскрытая папка с бумагами, время от времени он туда заглядывал.
— Окончил школу прапорщиков. В одна тысяча девятьсот семнадцатом вступил в партию социалистов-революционеров.
— Левых, — с нажимом уточнил Свечников.
— Угу… Был на Дутовском фронте. В коммунистической партии с января одна тысяча девятьсот девятнадцатого. На Восточном фронте — с февраля. Воевал в должности комроты и помначштаба Лесново-Выборгского полка двадцать девятой дивизии. Причина демобилизации?
— Показать?
Свечников начал расстегивать гимнастерку.
— Не психуйте, — поморщился Карлуша. — В бане будете хвастать.
— А ты вообще кто такой?
— Попрошу ему не тыкать! — сказал Караваев. — Это Карл Нейман, наш товарищ из Питера…. Итак, в каких отношениях состояли с гражданкой Казарозой, она же Шеншева, Зинаидой Георгиевной?
— Ни в каких не состоял.
— А зачем приходили к ней в театр?
— Просил выступить на концерте у нас в клубе.
— Почему именно ее?
— Слышал, как она поет.
— Где?
— В Петрограде.
— Когда?
— В позапрошлом году.
— Точнее.
— Ноябрь месяц.
Из своей папки Караваев вынул листок с карандашной надписью по-английски.
— Узнаете?
— Откуда это у вас? — вяло удивился Свечников.
— Не важно. Вы писали?
— Я.
— Знаете английский язык?
— Нет. Просто переписал буква в букву.
— Чекбанк Фридмана и Эртла, девятнадцать, Риджент-парк, Лондон, — прочел Караваев. — Какие у вас дела о лондонскими банкирами?
— При чем здесь Казароза?
— Отвечайте, что спрашивают. Соображаете ведь, где находитесь.
— Это эсперантистский банк, — объяснил Свечников, — в нем хранятся вклады русских эсперанто-клубов и частные пожертвования. Первые поступления относятся к девятьсот десятому году. Мы требуем возвратить этиденьги, а правление банка отказывает под тем предлогом, будто в Советской России нет независимого эспер-движения.
— Сумма вклада? — быстро спросил Нейман.
— Около сорока тысяч рублей золотом.
— Откуда вам это известно?
— Из бюллетеня Всемирного конгресса. Нам его пересылают из Москвы. Мы собираемся направить в президиум конгресса открытое письмо.
— А зачем адрес банка?
— Туда копию на английском.
— Фамилия Алферьев о чем-то вам говорит?
— Нет.
— Он же Токмаков, Струков, Инин.
— Не знаю.
— Левый эсер. Член боевой организации, участник убийства Эйхгорна в Клеве.
Фельдмаршала Эйхгорна, командующего немецкими войсками на Украине, эсеры взорвали в июле восемнадцатого. Бомба была заложена в термос. Краем уха Свечников слышал, что тогда же планировались покушения на Ллойд-Джорджа, президента Клемансо, кайзера Вильгельма и Гинденбурга. Предполагалось, что их гибель повлечет за собой прекращение войны и всеевропейское восстание измученных бессмысленной бойней народных масс. Однако до Парижа, Берлина и Лондона добраться не удалось. В итоге ограничились графом Мирбахом в Москве и Эйх-горном в Киеве.
— Есть данные, — продолжил Нейман, — что в настоящее время он прибыл на Урал для организации подпольных боевых дружин.
— С эсерами я разошелся полтора года назад. С тех пор никаких контактов с ними не имею.
— Допускаю, но дело в том, что Алферьев раньше увлекался эсперанто. Этой зимой он вел переговоры с вашим лондонским банком, хотел получить средства якобы для русского эспер-движения, а на самом деле — для нужд партии. А теперь посчитаем. Ваше эсеровское прошлое — раз, эсперанто — два, банк Фридмана и Эртла — три, Урал — четыре. Итого четыре пункта, по которым вы можете быть связаны. Не многовато ли совпадений?
— Вы что, за контрика меня держите? — удивился Свечников.
— Просто пытаемся понять, почему вы не хотите честно рассказать о ваших отношениях с Казарозой.
— Да не было никаких отношений!
— И Алферьева вы ни разу в жизни не видели?
— Не видел.
— И не слышали о нем?
— Нет.
— И не знали, что Казароза была его гражданской женой?
Боль была мгновенной. Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно. Так вот от кого слышала она эти стихи! Вот кто дал ей это имя! Он никогда не думал, что с такой силой можно ревновать мертвых.
— Чего молчите? — спросил Караваев.
— Давайте, ребята, завтра поговорим. Не могу я сейчас.
— Ага! — удовлетворенно сказал Нейман. — Значит, какие-то отношения у вас все-таки были.
Пока шли по ярко освещенным, несмотря на глубокую ночь коридорам, Казароза, Зиночка Шеншева, пела ему песню своей славы с его любимой, заезженной до беспросветного хрипа пластинки:
Лестница двумя пролетами уходила в темноту, снизу тянуло каменным холодом. Конвойный топал сзади. Появился еще один солдатик, отворил обитую железом дверь. В камере горела семилинейка, у стены вповалку спали на досках люди, человек десять.
— «Все цыгане спят, лишь один не спит…» — из-под груды тряпья сказал лежавший с краю арестант и подвинулся. — Милости прошу.
Свечников лег рядом с ним.
Зарешеченное оконце под потолком сначала было черным, с медленно сползавшей вправо одинокой звездой, а когда погасла, чадя, семилинейка, стало понемногу бледнеть. Слышно было, как сменился за дверью караул. Храпел сосед, чертежник с пушечного завода, успевший рассказать, за что его здесь держат. Кто-то донес, будто он и есть тот человек, кто мелом вывел на стене ствольного цеха популярный на Урале и в Сибири лозунг: «Долой Ленина с кониной, да здравствует Колчак со свининой!»
Свечников уже вспомнил, что письмо в Лондон должен был написать Варанкин. Он преподавал английский в университете, ему и отдан был адрес банка. Оставалось выяснить, сам он отнес Караваеву этот листок или обошлись без его согласия.
А Казароза все пела:
Было уже светло. Розовый, но не закатный, а рассветный дым сочился из оконца.
Днем снова привели ту же комнату на втором этаже. Нейман по-прежнему сидел на подоконнике, Караваев — за столом, словно оба всю ночь не только не выходили отсюда, но даже не вставали с мест.
— Вы утверждаете, — не здороваясь, начал допрос Караваев, — что с Казарозой познакомились в ноябре восемнадцатого года. При каких обстоятельствах это произошло?
Свечников рассказал.
— И с тех пор вы не встречались?
— Нет.
— И не переписывались?
— Нет.
— Вы с ней виделись позавчера, в театре, — вмешался Нейман, — и тогда же пригласили ее выступить на концерте. Получается, это был ваш первый разговор после той встречи в Петрограде. Но афиша вчерашнего праздника отпечатана неделю назад, и в ней указывается, что первого июля Казароза будет петь в Стефановском училище. Почему вы были уверены, что она вам не откажет?
— Так мне казалось.
— Когда она уже начала петь, вы сказали мне, чтобы я не вздумал провожать ее после концерта. Хотели остаться с ней наедине?
— Хотел.
— Для чего?
— Проводить ее до театра.
— Надеялись, что она пригласит вас остаться у нее на ночь?
Свечников пожал плечами и не ответил.
— У вас в редакции, — неожиданно сменил тему Караваев, — служит Виктор Осипов. По нашим сведениям, редактор не хотел брать его на службу, но вы настояли. Почему?
— Некому было вести литературный кружок.
— А может быть, потому, что он тоже раньше состоял в партии эсеров?
— Первый раз слышу.
— Вы знакомы с его творчеством?
— Кое-что читал.
— Вот одно его произведение. Взгляните. Караваев достал из папки, развернул и протянул Свечникову слегка пожелтевшую газету «Освобождение России», номер за 11 мая 1919 года. На последней полосе отчеркнуто было стихотворение «Разговор солнца с морем». Внизу указывалось имя автора: В.О-в.
В первых строчках рисовалась картина Черного моря, сладко дремлющего под солнечными лучами, затем следовал растянутый на добрый десяток четверостиший монолог солнца. В нем оно скрупулезно перечисляло морю свои к нему благодеяния: его живительные лучи согревают воду, дают жизнь рыбам, дельфинам, черепахам и морским птицам, питают водоросли и кораллы, взращивают жемчужины в раковинах и т. д.
— Про кортик адмирала Колчака слыхали? — спросил Караваев.
— Нет.
— В семнадцатом году революционные черноморские моряки приказали ему сдать личное оружие. Тогда он, чтобы не отдавать им свой адмиральский кортик, выбросил его за борт.
Свечников равнодушно кивнул и продолжал читать.
Напомнив морю о своих перед ним заслугах, солнце потребовало ответной благодарности. Оно заявило:
Море сразу догадалось, о чем речь. Ответ его был вежлив, но непреклонен:
— С голодухи еще не то наваляешь, — дочитав, сказал Свечников. — К тому же неизвестно, Осипов это или нет.
— Он. Не сомневайтесь. Между прочим, кое-кто из эсеров сотрудничал с Колчаком.
— Чего тогда он их на водокачках вешал?
— Это уже детали. Даже некоторые колчаковские генералы им симпатизировали. Например, Пепеляев.
— Не левым же!
— Слушай, — резко меняя тон и переходя на ты, сказал Караваев, — нам ведь про тебя кое-что известно. Вот, скажем, позавчера ты был на выпуске пехкурсов, и говорил там, будто нашу пятиконечную звезду, символ братства рабочих пяти континентов, мы позаимствовали у эсперантистов. Только перекрасили из зеленого в красный. Говорил?
— Ну, говорил.
— Зачем?
— Потому что так и есть. Это еще три года назад Крыленко предложил, и Ленин принял.
— Какой Крыленко? Нарком юстиции?
— Да. Он бывший эсперантист.
— Откуда такие сведения?
— Не знаю. Все знают.
— Все! Кто — все? Да за одну эту пропаганду на тебя уже можно дело заводить! А ты еще со шляхтой переписываешься. Нет, скажешь?
По возможности, спокойно Свечников объяснил, что клуб «Эсперо» ведет переписку со многими эсперанто-клубами, сам он отправил письмо в одноименный варшавский клуб. Содержание письма — призыв к эсперантистам с родины Заменгофа бороться за прекращение интервенции против Советской России.
— Кто, — спросил Нейман, — у вас главный?
— Пока что Сикорский. Нового председателя правления будем выбирать через неделю.
— И кто кандидаты?
— Сикорский, Варанкин и я.
— А как у вас организована переписка?
— В централизованном порядке. Все письма отправляются с клубной печатью. Текст пишется в двух экземплярах, копия остается в архиве.
— Что изображено на печати?
— Звезда в круге и надпись эсперо.
— Так вот, письмо на эсперанто с такой печатью было обнаружено при обыске на петроградской квартире Алферьева.
Нейман спрыгнул с подоконника, вынул из караваевской папки несколько листков с блеклой машинописью и протянул их Свечникову.
— В вашем клубе есть пишущая машинка с латинским шрифтом?
— Нет. Ищем.
Страницы пестрели нарисованными от руки чернильными звездочками. Повторяясь внизу, под чертой, они отсылали к тем сочинениям Заменгофа, где, видимо, подтверждалась авторская мысль, не способная двигаться дальше без этих подпорок.
— Понимаете, о чем здесь говорится? — спросил Нейман.
— В общих чертах. Речь идет о правилах передачи на эсперанто русских и польских имен собственных.
— Это может быть шифр?
— Не похоже.
— Вас не удивляет, что письмо без подписи?
— Если оно отправлено через клуб, подпись не обязательна. Достаточно печати. Она свидетельствует, что в письме выражены не чьи-нибудь личные взгляды, а общее мнение членов клуба.
— У Сикорского.
— А в той копии, что остается в архиве, фамилия автора указывается?
— Как правило, да.
— Это письмо лежало в конверте с обратным адресом клуба «Амикаро». Знаете такой?
— Нет.
— Петроградский клуб слепых эсперантистов, оттуда ему и переслали. Алферьев когда-то вел там кружок мелодекламации, он бывший артист. Клуб этот уже не существует. Узнать, от кого пришло письмо, невозможно.
— А у Казарозы спрашивали?
— Она заявила, что ей о нем ничего не известно, они расстались еще зимой.
— Это правда? — вскинулся Свечников.
— Правда только то, что в последние месяцы она с ним не жила. Соседи подтвердили. В общем, мы ей поверили. Вдруг узнаем, что она засобиралась в гастрольную поездку на Урал, хотя почти год перед этим нигде не выступала. В труппе, кроме нее, известных артистов нет, гонорар обещали на месте выдать продуктами. Это, конечно, неплохо, но ведь не крупой же она соблазнилась! Похоже было, что ее привлек маршрут поездки.
— Думаете, Алферьев скрывается у нас в городе?
— Дотумкал наконец, — сказал Караваев.
Через тысячу лет, в гостинице «Спутник», глядя на эту женщину, окруженную дикими зверями, Свечников ясно вспомнил, как они шли тогда по ночному Петрограду, и он сказал: «Вы не волнуйтесь, что сейчас все так плохо. Вот увидите, скоро все будет хорошо».
«Я так думала летом семнадцатого года, — ответила она. — Как-то приходим с друзьями в „Асторию“, а там новый бармен, негр из нью-йоркской „Уолдорф-Астории“. Ну, думаю, если выписали негра из Нью-Йорка, значит революция, слава богу, кончилась и теперь уж все будет хорошо».
Нейман снял с полки какую-то брошюру, полистал, нашел нужную страницу и, ладонями прикрыв текст вверху и внизу, так что между ними остался единственный абзац, показал его Свечникову.
— Читайте.
Это был один из пунктов секретной, видимо, инструкции по производству дознания. Он гласил:
На допросе следователь должен задавать вопросы строго обдуманные, но отнюдь не посвящать обвиняемого или подозреваемого в те данные, которые уже имеются налицо.
— Сами видите, — убирая брошюру на место, сказал Нейман, — я позволил себе лишнее. Теперь вы знаете ровно столько, сколько знаем мы. Как, по-вашему, почему я нарушил инструкцию?
— Может, она устарела? — предположил Свечников.
— Нет. Вы почему-то вызываете у меня доверие.
— Чего тогда в подвал засадили?
— Не беспокойтесь. Еще несколько вопросов, и отпустим… Сколько вчера вы слышали выстрелов?
— Три вроде.
— А не четыре?
— Может, и четыре. Какая разница?
— В револьвере у этого недоумка с пехкурсов истрачено три патрона. А барабан, как он утверждает, был полный.
— Тогда в чем дело? Две пули мимо, третья — в нее.
— Зачем он в нее-то стрелял? Можете мне объяснить?
— Сдуру. Контра ему померещилась.
— Для протеста всегда вверх стреляют.
— Он же пьяный был. В усмерть.
— Да, но у него австрийский офицерский «гассер». Калибр — одиннадцать милиметров. А Казароза… — Нейман сделал паузу и закончил: — Казароза убита пулей почти вдвое меньшего калибра.
Свечников прикрыл глаза. Сенмова кушис ми кун бруста вундо. Она пела это так, будто знала, что поет о себе. Казалось, в каждом ее слове, в каждом жесте было предчувствие близкой смерти.
— Кто? — не своим голосом спросил он.
— В чем и вопрос. Он, — кивнул Нейман на Караваева, который теперь больше помалкивал, — вошел в училище последним и во время концерта стоял в коридоре у дверей. После вас никто больше в зал не входил, но не исключено, что кто-то залез в окно со двора. Рядом с задним окном проходит пожарная лестница.
— Даневич залез, — вспомнил Свечников.
— Это кто?
— Студент с истфака. Был членом клуба, недавно исключен. Я не велел его пускать, но в зале он был.
— А были там незнакомые вам люди? — опять переходя на вы, спросил Караваев.
— Были. Всегда кто-нибудь бывает из посторонних.
— Кто-то из них обратил на себя ваше внимание?
— Чем?
— Не знаю. Чем-нибудь.
Не ответив, Свечников повернулся к Нейману:
— Для чего было ее убивать? Кому она помешала?
— Если Алферьев где-то в городе, то ему. Он, видимо, подозревал, что мы держим ее под наблюдением. Если ей известно было, где он прячется, она невольно могла вывести нас на него.
— И он решил ее убить?
— У таких людей это запросто.
— Не верю.
— Почему? Мы же не знаем, какие у них были отношения! Возможно, он боялся не только за себя. Она могла знать имена его здешних товарищей по партии, какие-то адреса, явки. Могла его шантажировать.
— Зачем?
— Чтобы добиться чего-то, на что он не соглашался.
— На нее не похоже.
— Чтобы так говорить, нужно очень хорошо знать человека. А вы утверждаете, что были с ней едва знакомы, — усмехнулся Караваев.
— Одно я знаю точно, — сказал Нейман. — Для чего-то ей нужно было попасть на правый берег. Что ее там могло заинтересовать?
— Понятия не имею.
— Раньше там жили дачники, — вставил Караваев, — а теперь кто только не живет.
— Вы оба знаете Алферьева в лицо? — спросил Свечников.
— Только я, — ответил Нейман. — А что?
— Если он вчера находился в зале, вы должны были его заметить.
— А с чего вы взяли, что Казарозу мог убить только он сам? Возможно, на концерте присутствовал кто-то с ним связанный, кого мы не знаем. Например, тот, кто написал ему письмо на адрес клуба «Амикаро». Стрелять в нее прямо на концерте он, конечно, не собирался, просто воспользовался случаем. Реакция у него, надо полагать, отменная.
— Значит, он стрелял откуда-то из задних рядов? И два выстрела почти слились в один?
— Именно, — подтвердил Нейман.
Он прошелся по комнате и лишь затем задал вопрос, ради которого, как понял Свечников, и была нарушена секретная инструкция:
— У вас вчера не создалось впечатление, что Казароза узнала кого-то из публики?
— Нет, — хрипло ответил Свечников, хотя, если отвечать правду, нужно было сказать да.
— По-моему, она несколько раз оглянулась на кого-то, кто сидел сзади. Не заметили, кого она там высматривала?
— Нет.
— И она вам ничего не говорила?
— Нет, — в третий раз соврал Свечников.
Он уже знал, по какому следу нужно искать убийцу, и хотел найти его сам.