— Крантыль, Михалыч, — докладывал ему очередной эмиссар из Москвы. — Люди гибнут и пропадают пачками, и в основном те, кто мог бы решиться на открытую драку. Тюрьмы и следственные изоляторы забиты арестованными. Об этом не пишут, но люди вешаются, вскрывают себе вены. Многих расстреляли без суда и следствия…
Оказывается, сволота держала картотеку на лучших, на тех, кто не побоялся бы риска: КГБ последние годы обслуживал потребности государственного переворота, даже не догадываясь об этом… Коротичи, поповы, собчаки и новодворские сумели оболванить массы, внушить им, что «революция» уже победила, всюду власть взяли «демократы», хотя ещё никакой реальной власти они не имели и дали бы дёру при первой же решительной контратаке…
В те томительные и тревожные дни, когда психопаты и извращенцы одерживали верх и самым наглейшим образом гнали отовсюду ветеранов за то, что те знали иную правду, Алексей Михайлович занялся разборкой писем своей жены. Их было немного, и он перечитывал их, удивляясь, как быстро пролетело время и как призрачны все минуты счастья.
Одно письмо, — недописанное, последнее, — привлекло его внимание: «Дорогая Лорочка, — писала Нина сестре в Белгород. — Заходила твоя дочь Тоня, буквально на час. Я её впервые увидела, попросила примерить мою новую шубу и два новых костюма, — всё подошло, не требует даже подгонки. Я предложила ей в подарок, но она почему-то отказалась. И Алексея Михайловича не стала дожидаться, как увидела его на фото. Он ей показался важным, как гусь. Уж я хохотала от души. Скажите ей, если она и на следующий год надумает приехать к подруге, пусть непременно зайдёт ко мне. Она мне очень понравилась, и я хотела бы сделать ей приятное. Все вещи неношеные. Купила серебряное колечко с бирюзой, которое ей приглянулось…»
На похоронах Нины не было почти никого из её родственников, всё прошло второпях, в отупении и ознобе. Тут великую страну хоронили, какое существенное значение имели другие смерти, даже если это были смерти самых близких людей?
Сознавая какую-то свою вину, Алексей Михайлович разыскал адрес и телефон Ларисы. Позвонил, рассказал о горе. И сам чуть было не разрыдался в трубку. Под конец взял себя в руки и вспомнил о неоконченном письме.
— Приезжайте со своей Тоней!..
Приехала одна Тоня. Худощавая женщина тридцати двух лет. Давняя вдова. Её муж, военный моряк из Калининграда, сразу же после свадьбы ушёл в море. И не вернулся. На подводной лодке случился пожар. Он оказался в эпицентре и погиб от ожогов и отравления.
Алексей Михайлович, которому в ту пору было уже за шестьдесят, отнёсся к родственнице покровительственно и без церемоний:
— И что же ты, симпатичная, можно сказать, женщина, больше и не пыталась устроить свою судьбу?
— Нет, не пыталась.
— Любовь была большая?
— Жалко было человека… Несправедливость. И мать его так убивалась, — единственный сын… — Коварная судьба. Ни с чем не считается.
— Коварство судьбы — это коварство людей… Теперь наш народ кругом понесёт гигантские потери.
— Я это чувствую, — просто ответила Тоня. — Люди сразу стали ненужными другим людям. И любая семья сегодня — трагедия. Что сделали!
— Нация не должна умереть, — возразил Алексей Михайлович. — Пока жив, я с такой перспективой не соглашусь!..
Тогда он ещё не догадывался, что будет Чечня, и его сын погибнет по вине бездарных командиров и политических махинаторов. Тяжёлый камень судьбы ударит так, что он уже не оправится, не восстановит своей былой уверенности и энергии… Он распахнул шкаф с гардеробом Нины:
— Она тоже жертва несправедливости. Была здорова, а сердце — остановилось… Бери, ты ей очень понравилась! Зарубежные тряпки! Теперь это всё в моде!
Тоня заупрямилась:
— Забирать — грех… Если вы не против, я, пожалуй, пока останусь у вас. Вы заняты важным делом, а тыла нет. Вы не привыкли к быту одинокого волка и долго не вытянете…
Он растерялся. А она — вот характер! — тихо закончила, глядя в упор большими серыми глазами:
— Меня не интересует, что скажут другие и как всё окончится. Едва вы окунётесь в нищету, которая припасена на всех, чтобы всех разъединить и перессорить, пропадут последние перспективы… Пошлю письмо — уволюсь с работы. Согласны?
— Согласен, — он предощущал какую-то новую радость, но одновременно тяготился этим поворотом: «Что сказала бы Нина?..»
Что тут скрывать, мужские чувства ещё не вполне угомонились в нём, он подумал о близости и сразу же осудил себя: «Пенсионер, бобыль, о чём ты, о чём, замшелый пень?..»
Тоня быстро приноровилась к его бытовому ритму, потакая всем его пристрастиям и склонностям, без которых не бывает живого человека. Утром вставала так же рано, как и он, и, пока он ходил за газетами, подавала завтрак — кашу, творог, иногда блинчики с луком, яйцо под майонезом.
Уволенный с должности Алексей Михайлович очень страдал без своего предприятия, без тысяч привычных забот, ежедневно отмечавших общее продвижение к цели. Его ближайшие соратники, уволенные вместе с ним «ввиду предстоящей реструктуризации военного производства», некоторое время держались вместе, перезванивались и встречались, на что-то надеялись, но постепенно тяготы быта пережёвывали и их решимость, и их нервы.
Нужды разъединяли, и потерь было не перечесть. Кавалер двух орденов «Славы», замечательный конструктор Петровичев застрелился, вычитав в какой-то московской газетёнке, что все понесённые в войне жертвы были напрасны, — судьбы войны решались не в России, а в единоборстве западных разведок, орудовавших оккультными понятиями. Кузинский, начальник цеха, спился, оставил семью и уехал к брату на Алтай. К бомжам скатились приятели-физики Ворошнин и Соколовский. Доктор наук Бутяков соблазнился на хорошие деньги и мотанул в США — из Польши, куда выбрался в составе группы «челноков»…
Тоня оказалась превосходной собеседницей и помогала Алексею Михайловичу вести досье текущих событий. Вначале они завели сорок папок для газетных вырезок, но дорожающие газеты и тающие доходы очень скоро втрое сократили сферы постоянных интересов Алексея Михайловича.
Он быстро привязался к уютной и сговорчивой помощнице, даже полюбил её какой-то особой любовью — полной ревнивых страхов потерять и этого человека.
Весной, в грозу, она сама пришла к нему, и оба признались друг другу в том, что об их неизбежной встрече давно уже решили небеса.
Боже, боже, это было подарком пророчицы-Нины!
Но счастье было недолгим. Летом их квартиру обворовали. Забрали и телевизор, и холодильник, и всю одежду, пока они работали на даче, — всё подчистую.
А через день ударило новое увольнение. И Тоня, и он практически в один день оказались даже без той вшивенькой работы, которую имели.
Всё вышло очень некстати — перечеркнуло все планы и ожидания. И именно тогда, когда Алексею Михайловичу удалось собрать десятка полтора надёжных людей, правда, самых разных направлений, и убедить их в том, что левое движение в России должно делаться новыми руками, — без прежнего партийного начальства, плывшего в важнейшем — национальном — вопросе в русле космополитов, и без провокаторов-либералов, на корню обрубавших мысль о социальном равноправии. За каждым из его новых сотоварищей стояли тысячи инженеров и рабочих по стране, намечаемая конференция могла дать новую политическую альтернативу. Нужны были деньги, они были обещаны. Но — последовало внезапное увольнение, и он — впервые в жизни! — опоздал на встречу, инициатором которой был. Не появился и человек, который должен был оплатить зал, охрану и всё остальное: разочарованные представители, прокантовавшись в ожиданиях три часа, разошлись и разъехались, проклиная «всегдашнее российское ротозейство и всегдашнюю российскую обещаловку».
Кто-то ему сказал, что это всё не случайно, где-то рядом, вероятно, действует враг, хорошо осведомлённый о планах Алексея Михайловича, но мысль показалась ему неправдоподобной, хотя потом — в разных вариациях — он возвращался к ней: да, его инициативы всюду автоматически натыкались на странные преграды. Его «пасли», и это день от дня подкреплялось всё новыми фактами…
Поначалу ничего не могло испугать, поскольку и Алексей Михайлович, и Тоня были ещё относительно здоровы: есть крыша над головой — и довольно: на хлеб и на обувь заработаем.
Но оказалось, что заработать даже на хлеб в ограбленной России не так просто. Идти просителем по знакомым, кое-где сохранившимся ещё в разных структурах, он не хотел, боясь, как ожогов, расспросов и выражений сочувствия. А торговать мошенническими препаратами, вызывающими похудение, но одновременно и разлад всех функций организма, не согласился бы при любых обстоятельствах.
Однажды Тоня сказала:
— Давай теперь просто жить, оставив великие помыслы. Это удел тех, кому более всего достаётся при переворотах. Будем жить друг для друга, любоваться природой, бесстрастно следить за течением времени… Что нам нужно? Минимум.
Алексей Михайлович огорчился. Поднял брови:
— Голубушка, такой жизнью могут наслаждаться только паразиты. Порядочные люди не вынесут более недели такой жизни. Всё, буквально всё должно быть продолжением нашей борьбы за счастливый и справедливый мир для всех. В противном случае — какая радость от высоких речей о понимании одной душою движений другой души? Нельзя стоять в стороне, когда пожар и когда кричат несчастные!
— Прости, — вздохнула она, — ты прав. Человек живёт, пока жива его совесть. Мы уже навсегда понесём на себе следы более высокой культуры и никогда, даже умышленно, не согласимся на примитив. Понуждать себя к философии постороннего — это, действительно, бесчестно.
— Человек сам по себе никогда не пойдёт по нисходящей! Но у нас попытаются отнять и это право!
— Я хочу быть тебе самым верным и преданным другом, — Тоня взяла его за руку. — Изменить обесчещенным и обокраденным, простить то, что творит мировая банда, — нет, никогда! Я пойду с тобой до конца, чем бы это ни кончилось!
— Обгажен и угроблен важнейший исторический опыт. Людей обдурили — это ясно. Но прежде всего обдурили народы всего мира, десятилетиями приносившие своей мечте в жертву все радости жизни…
В доме кончились запасы еды. «Шаром покати», — повторяла Тоня, разводя руками. Это был призыв предпринять какие-то действия. Но Алексей Михайлович медлил, хотя и страдал от полуголодного существования.
Однажды утром, когда он не вышел даже за газетой, Тоня протянул ему пёстрый листок:
— Вот, бросили в почтовый ящик… Это предложение. Давай отзовёмся…
Это было обычное обращение от частной фирмы, скорее всего липовой, рассчитанной на дуралеев.