У меня никогда не было ни копейки денег. На каникулы я никогда никуда не уезжала. Я не знала, как выглядит море, озеро или лес, не имела ни малейшего представления о деревне, ни разу в жизни не видела живой коровы. В зоопарке была только один раз, вместе с классом. Я никогда не пробовала мороженого. Шоколадками, апельсинами и кока-колой меня угощали одноклассницы, а вот мороженого никто в класс не приносил. Ходить к подругам в гости мне было строго-настрого запрещено. Я даже не догадывалась, что не знаю, как может выглядеть нормальная квартира.
Я росла, и вместе со мной рос бунт. И наконец он проявился. Этому способствовали два события.
Сначала к нам в гости пришёл какой-то незнакомый мужчина. Я сама открыла ему дверь, предварительно, разумеется, поинтересовавшись, как меня учили, кто там. Он сказал свою фамилию — Райчик.
Я сообщила тётке, что пан Райчик просит его впустить, и получила разрешение сделать это. Впустив незнакомца в прихожую, я в полутьме не успела его рассмотреть, только поняла, что человек мне незнакомый, и, как было принято, скрылась в спальне.
К тому времени мне уже было пятнадцать лет, но по-прежнему при появлении гостей я должна была исчезать с глаз долой.
Счастливая — наконец-то смогу побыть одна! — я плотно притворила за собой дверь и осторожно открыла окно, чутко прислушиваясь, не идёт ли тётка. Как я уже говорила, окон в нашей квартире никогда не открывали, тётка панически боялась каждого свежего дуновения. Прежде чем приняться за книжку, я, прижавшись ухом к замочной скважине, сделала попытку услышать, о чем гость говорит с тёткой, чтобы знать, сколько времени в моем распоряжении — пять минут или, например, целый час.
Мужчина говорил не понижая голоса, и я отчётливо слышала каждое его слово.
— Вам здорово повезло, пани Эмилия, не так ли?
Покойница пани Юлия наверняка не оформила никакого письменного завещания, оставив внучке все, что имела.
Тётка что-то отвечала свистящим шёпотом, я не разобрала, лишь поняла по тону, что она не помнит себя от злости. В ответ опять раздался громоподобный голос гостя:
— А вот уж это вы заливаете, уважаемая. Ребёнок много не съест, водки не пьёт, а ведь всякого добра было полным-полно. Внучка-то, по крайней мере, знает об этом? Можете не отвечать, понятно, не знает. Так что и отчёта не потребует…
Уж не знаю, как тётке удалось его утихомирить, и вообще я не поняла, зачем он к ней приходил.
Смысл слов незнакомца я поняла гораздо позже, и помогла мне в этом, сама того не сознавая, пани Крыся. Та самая пани Кристина, которая когда-то давно одолжила у тётки крупную сумму денег и потом по частям её возвращала. Во время её очередного визита у них с тёткой из-за чего-то произошёл крупный разговор, и пани Крыся в сердцах обвинила тётку в эксплуатации невинной сиротки. Я случайно проходила из ванной в спальню и услышала последние слова. При этом обе они посмотрели на меня, и я вдруг поняла, что невинная сиротка — это я!
Несмотря на тёткино «воспитание», кретинкой я все-таки не стала и кое-что соображала. Несколько дней я раздумывала, а потом сбежала с уроков, чтобы навестить соседей моей покойной бабушки. Мне смутно помнилось, что на том же этаже, где была наша с бабушкой квартира, жила какая-то её близкая подруга. Оказалось, это и в самом деле было так.
Бабушкина подруга была дома. Я представилась, и меня приняли с распростёртыми объятиями. Когда немного улеглись эмоции, я прямо спросила старушку, может ли она мне рассказать что-нибудь о моем финансовом положении. Дескать, меня замучили угрызения совести, что я сижу на шее бедной пожилой женщины. И тут выяснилось, что и неизвестный мне пан Райчик, и давно знакомая пани Крыся говорили истинную правду. Бабушка оставила «тётке», своей сестре, очень солидную сумму на моё содержание, и мне же завещала свою квартиру, которую подлая тётка сразу же по смерти сестры продала за бешеные деньги. Мы подсчитали с бабушкиной подругой: денег даже при теперешних ценах хватило бы на двадцать лет не только безбедной, а прямо-таки роскошной жизни. А ведь десять лет назад все было намного дешевле… Деньги огромные, ну да бог с ними, с деньгами. Больше всего жаль мне было квартиры. Это была квартира моих погибших родителей, и я являлась полноправной наследницей.
Я, а не тётка! Какое право она имела её продавать?
Ну пусть бы сдала в аренду, пусть бы пользовалась деньгами. Зато теперь, когда я выросла, у меня был бы свой угол. А так — куда мне деваться?
После всех этих открытий я стала совсем другой.
Взбунтовалась и уже не во всем слушалась тётку.
Например, настояла на том, что буду дополнительно брать уроки рисования. Наша учительница по рисованию обнаружила у меня способности и всячески поощряла мою тягу к учению. А я отдавала себе отчёт в том, что самостоятельная жизнь потребует больших расходов, и решила зарабатывать рекламой. Мне поручали работу, так как я согласна была на любую плату. Вот я и врала тётке, что остаюсь в школе на дополнительные занятия по рисованию, а сама за это время делала платную халтуру. Не очень много успевала я сделать за эти с трудом выкроенные два часа, но и этого было достаточно. Впервые в жизни у меня появились собственные деньги.
А после окончания школы и получения аттестата зрелости произошло чудо. Та самая учительница рисования, с которой мы очень подружились, уезжала на работу по контракту в Соединённые Штаты года на два и оставила мне свою однокомнатную квартирку! Должен же кто-то поливать её цветочки — так она мне сказала, не слушая моих благодарностей.
Трудно было поверить в такое счастье! Теперь я могла расстаться с тёткой, у меня появился свой угол, пусть и временный. Я не стала спрашивать разрешения тётки, просто сказала, что уезжаю от неё — и все. Я совершеннолетняя, мне уже восемнадцать.
Все мои вещи поместились в маленьком чемоданчике. Я поступила на первый курс Академии изобразительных искусств. Мне, как сироте, полагалась стипендия, так что жить было на что. Первое время я постоянно пребывала в состоянии какой-то эйфории.
Целыми часами слонялась по улицам города, наслаждаясь свободой, посещала музеи и выставки. Обрезала косы. Ела, что хотела, делала, что нравилось, жила в чистой комнате, с настежь распахнутыми окнами.
У меня всегда горел яркий свет (тётка признавала только лампочки в двадцать пять ватт).
Я бы с радостью порвала с тёткой все связи, навсегда рассталась с ней, но у неё нашёлся способ обуздать меня.
…Это случилось ещё тогда, когда мы жили вместе. Тётка снова поссорилась с пани Крысей, и тогда та решила вывести её на чистую воду. Пани Крыся силой ворвалась ко мне в спальню, где я, как и положено, сидела, когда в доме были гости. Тётка пыталась помешать ей встретиться со мной, но пани Крыся была помоложе тётки и посильнее её, и последней не осталось ничего другого, как, стиснув зубы, остаться в кухне. А пани Кристина с искренним удовлетворением громко довела до моего сведения, что все ценное в этом доме принадлежит мне и только мне! Ибо раньше принадлежало моим погибшим родителям. Серебряные подсвечники, столовое серебро, старинный мейсенский фарфор, картина Хелмонского на стене, старинный комодик, яшмовые часы, драгоценности, о наличии которых я ничего не знала.
И фотографии. Четыре альбома с фотографиями, среди них свадебный портрет моих родителей и многочисленные их фотографии! Это меня потрясло.
Родителей своих я не помнила, фотографий их никогда не видела. Тётка утверждала, что они не сохранились. Теперь я узнала правду.
Вот этими фотографиями она меня и держала.
Сказала: и в самом деле фотографии родителей у неё спрятаны, и она покажет их мне и даже совсем отдаст, если я это заслужу. Тётку свою я знала прекрасно, знала, что ложь стала её второй натурой, что она патологическая врунья, но в данном случае мне так хотелось увидеть лица моих мамы и папы! А эта… эта… многие годы в ответ на мои просьбы показать хоть какую-нибудь фотографию родителей твердила, что ни одной не сохранилось. Теперь же призналась, что, однако, сохранились… Значит, надо заслужить…
И я старалась заслужить. Как минимум, раз в неделю навещала тётку и делала для неё все на свете: оплачивала её счета своими деньгами, выискивала мастеров для починки сантехники и всего прочего в этом разваливающемся доме, терпеливо выслушивала жалобы на здоровье, злословие обо всем и обо всех, покупала лекарства, прибирала в квартире. И каждый раз меня утешала мысль, что вот кончу — и уйду к себе, ведь я же здесь больше не живу. Возможно, со временем моя ненависть к тётке немного бы ослабела, если бы сама тётка не постаралась её разжечь вновь.
Первый раз в своей жизни я осмелилась на каникулах поехать к морю, и меня наказали за это, хотя я и предупредила, что уезжаю на три недели. Ах так, я её не послушалась? И вот, когда по возвращении я пришла к тётке, она мне заявила: раз я осмелилась поступить вопреки её воле, значит, мне не очень нужны родительские альбомы. Ей они тоже не нужны, выходит, незачем их хранить, вот она один из них и сожгла. И в качестве доказательства предъявила мне обгорелый остаток переплёта. Я не убила её на месте, хотя мне и очень трудно было от этого удержаться. Потом, поразмыслив, пришла к выводу, что она опять врёт, по своему обыкновению. Во-первых, где бы она сжигала альбом? Не на газовой же плите.
А во-вторых, не станет она уничтожать того, что может принести ей пользу.
Я немного успокоилась, но пережить тогда мне пришлось здорово. Если бы я знала, где она прячет родительские альбомы, отняла бы их у неё силой.
Но я не знала, а искать их в тёткиной квартире, заполненной всяческим хламом под самый потолок, — безнадёжное дело. Ненависть к тётке закаменела во мне, как гранит.
Вот почему я сделала то, что сделала.
— Боже милостивый! — дрожащим от волнения голосом произнёс Януш. — Как ты могла такое отмочить?!
Он поджидал меня в моей квартире и выскочил в прихожую, услышав, как я ключом открываю замок. Взял у меня из рук сумку, помог снять плащ и повесил его на вешалку.
Поскольку все мои мысли были о последней квартире, которую я только что осмотрела и за которую заплатила очень солидный задаток, я, естественно, сразу же подумала об этом задатке. Разумеется, не было никакой уверенности, что квартира понравится моей канадской тётке, и тогда плакали мои денежки, ведь платила я своими, а как-никак пятнадцать миллионов на дороге не валяются. Потом до меня дошло — Януш не мог знать о задатке, я ещё ни словечка о нем не вымолвила. Тогда чего же он?…
— Ты о чем? — удивилась я.
— Болек узнал тебя по описаниям свидетелей, но не был уверен, и на всякий случай сначала обратился ко мне. Это ты была в том доме, на улице Вилловой?
Тут я сразу все вспомнила. И в самом деле, была…
Мы с Янушем уже вошли в кухню, и я пыталась зажечь газ русской зажигалкой для газовых плит. А эта чёртова штуковина была с придурью: то нормально зажигала газ, то капризничала, и приходилось горелку откручивать на полную мощность.
Позабыв о газе, я повернулась к Янушу.
— Езус-Мария, и в самом деле! Ты имеешь в виду те трупы на Вилловой?
Вспомнив о газе, я отвернулась от Януша и поднесла зажигалку к горелке. Могучим взрывом газа мне чуть не опалило брови и ресницы. Я быстренько поставила на газ пустой чайник, спохватилась, сняла его и налила воду, поставила снова на горелку, потом сняла и вместо чайника поставила кастрюлю с гуляшом. Януш молча ждал, пока я покончу со всеми этими нервными манипуляциями.
Покончив с манипуляциями, я села на стул и потребовала:
— Ну, рассказывай! Уже что-то известно?