- Вызвать такси!... - Смутился, подобрал ноги до того широко раскинутые на ковре.
Выпроваживает. Аркадьева осмотрела себя в зеркале. Сколько еще выдасться колобродить? При всех усилиях не больше десятка лет, а что такое десяток...
- Что такое десяток лет? - Смешливо тронула Крупнякова за плечо.
- Две пятилетки!
Аркадьева согласно покачала головой: верно, ни прибавить, ни убавить.
- Сказать, чего ты больше всего хочешь сейчас? - И не дожидаясь ответа. - Чтоб раскрылась дверь, сначала входная, потом лифта, потом хлопок одной и другой и ты один.
- Ну, брось, - неуверенно возразил Крупняков.
В чем не откажешь, умел натурально стесняться, будто смущение и впрямь обязывало его к добрым поступкам, но нет, дальше смущения, выраженного игрой мышц лица, дело не шло.
Аркадьева приблизилась: добить его? А почему бы нет, ее-то никто не щадил и среди тех, кто дружил с мужем пощада - слово дурацкое, да и куда ни посмотри - милосердие забито крест накрест неструганными досками, как окна заброшенных домов в деревнях. Аркадьева заглянула в глаза Крупнякову, поворошила волосы:
- Ничего тут нет особенного, я тоже после всего только и мечтаю: скорее бы ушел, кто бы ни был.
Крупняков смотрел на эту благополучную, устрашающе привлекательную женщину и объяснил себе, почему она ездит, а он нет: никаких тормозов, ни норм, ни страхов, он хоть изредка испытывает сомнения, а она нет, он слабак в глубине души, а она из железа, ее мир всего на двух китах: совесть - выдумка глупцов - раз, и все продается - два. Больше нет ничего.
Крупняков яростно накручивал диск телефона: занято, занято...
Аркадьева положила руку на рычаг аппарата: не надо, доеду сама... Вытянула гвоздики из вазы, стряхнула воду со стеблей прямо на ковер, несколько капель упало на ноги Крупнякова и побежали по рыжеватым волоскам.
- Проводить? - Голос звучал уверенно, хозяин приходил в себя, приподнялся во весь немалый рост, навис над хрупкой Аркадьевой. Она шла по коридору медленно, дотрагиваясь до тумб красного дерева с фарфоровыми статуетками, приподняла одну - пастушок играет на свирели под боком серо-голубой коровы.
- Подаришь?
Крупняков вспотел.
- Жалко? - Аркадьева уже приоткрыла сумку.
Крупняков сглотнул слюну, кивнул, выкроил подобие улыбки.
- Ну, что ты!
Корова с пастушком нырнули в кожаную сумку, щелкнул замок, алые ногти Аркадьевой расцветили бронзовую ручку входной двери.
Бронзового пионера посреди пыльной площади любовно называли Гриша: встретимся в пять у Гриши и рванем в Москву... приходи с трояком к Грише, обмозгуем... сидит бесстыжая у ног Гриши, таращится на высыпавших с электрички... заколку купила у цыганки, та прямо под Гришей торговала...
Гриша в неприкаянном безобразии своем и впрямь вызывал сочувствие и служил окрестным жителям вроде коллективного сына полка, тем более, что ни пить, ни есть не просил; извечная корзина жухлых цветов, поливаемая дождями и посыпаемая снегами ютилась у основания постамента, и Гриша имел все основания недоумевать: как же при таких-то жалких знаках внимания считать юность нашей надеждой; но Гриша молчал, бронзовое покрытие на одном глазу облупилось - у Гриши ко всем бедам еще и бельмо, правая рука его задрана вверх, пальцы сжимали несуществующее, как видно - горн, который исчез во времена, никем неприпоминаемые; лицом Гриша не лишен приятности и, если бы не галстук, упрямо тянущий мальчика к земле, мог бы сойти за симпатягу-подростка.
Ор, нависший над укропными и петрушечными рядами, мог вызываться как раз жалостью к Грише, а вовсе не судьбой легковушки, к тому же с московскими номерами. Без горна Гриша еще сохранял некоторое достоинство, но с обломанным галстуком крохи обаяния рассеивались и Гриша превращался в гипсовый лом, в хлам посреди и без того унылой площади.
После грузовика Шпындро так и не снял рук с руля и с ужасом видел, как кровь капает с лица Филина и пятнает светлые чехлы; Мордасов позади затих - или погиб? - предположил Шпындро, понимая, что столкновение на площади рушило все: выезд - раз, на корню изничтожало скорую продажу машины - два и вообще оборачивалось десятком непредсказуемых последствий. Как оправдаться? Чем обьяснить на работе, что в машине находились Филин-начальник, его непосредственный подчиненный и Колодец-Мордасов, мелкий ростовщик и крупный жулик. Что связывало этих троих? Давно ли? Прочно?..
Мордасов на заднем сиденье не потерял самообладания и сразу сообразил, что ор старух вызван не обломом галстучного конца, а кольцевой трещиной, побежавшей по шее Гриши и грозившей публичным отсечением головы пионеру-любимцу. Гибель Гриши средь бела дня по мордасовским прикидкам выходила штукой скверной, но Мордасов сразу усек, что роковой удар нанес грузовик, а Шпындро со страху, и, особенно маясь странностью своего экипажа, обстановки не чувствовал и допуская, что в столкновении вина его, совсем приуныл, когда шофер грузовика спрыгнул из кабины ловко, крепко встал наземь и не оставил надежд на опьянение.
Настурция Робертовна Притыка выскочила на порог комиссионного и ветер трепал ее платье и волосы и покрывал пылью дорогие ткани и шерсти, упаковывающие Настурцию, и губы ее были сжаты до бескровия, взгляд ее враз вместил Стручка, сраженного гипсовым обломком и валящегося на злосчастную корзину ручка засохших цветов да так неудачно, что корзинная ручка из гнутых прутьев расцарапывает щеку Стручка, расписывая красным. От недосыпа, от суматошных ласк, усталости, от невоздержанности в приеме крепких и коварных напитков воображение Настурции сыграло с ней злую шутку, и она очевиднее всех узрела, как голова Гриши задрожала и приготовилась покинуть бронзовые плечи в погонах пометных звезд. Настурция завизжала дико, на всю площадь и не из жалости к Грише, а понимая, что его бесценная башка добьет Стручка потому, что по всем законам естества выходило: при падении голове Гриши никак не миновать окровавленной головы Стручка и встреча двух лбов: гипсового и испещренного морщинами, станет для Стручка последним ярким впечатлением его жизни.
Ревела Настурция подобно реактивному двигателю: враз затихли торговки зеленью, звуки станции стыдливо упрятались под платформы и за бараки и в возникшей тишине сольный вой Настурции служил поминальным плачем пионеру Грише, сраженному наконец-то сине-белым рылом вероломного грузовика.
Настурция протерла глаза кулаком. Голова Гриши оставалась на месте, бронзовый взор, устремленный на станцию и за станцию видел светлое будущее без пыльных площадей и ясный горизонт и вообще все то, что полагается видеть пионерам, круглосуточно несущим вахту добра в парках и на площадях тысяч и тысяч городов.
Первым движением на замершей площади после столкновения расщедрился милиционер, он шагал от станции в сером мундире и серой же форменной фуражке и только малиновый околыш в сплошной серости напоминал след закатного солнца, проваливающегося в обложные тучи. Казалось, Гриша приободрился - появились свои.
Появление милиционера придало происходящему реальность. Шпындро наконец разжал пальцы, отпустил руль, тронул Филина за плечо:
Из-за спины донеслось мордасовское:
- Каюк?
Шпындро сжался, Филин молчал и в словах Мордасова слышалось вещее, ужасное: Шпындро убил человека... по его вине... погиб... ах да что там, видел Шпындро не могильный холмик над гробом Филина, не толстенную вдову и плач дщерей, размазывающих черные подтеки косметики по щекам, а видел Игорь Иванович тихую, уютную страну, с неизменно промытыми окнами и витринами, с неизменно улыбающимися - пусть и неискренне - вежливыми людьми; никогда теперь уже не пройтись вечером по сверкающим переулкам, заглядывая в уютные пианобары, где склонившись над роялем осыпает Шпындро джазом его молодости то старик с сивой бороденкой, то патлатая девчушка, то случайно забредший, как и Шпындро, посетитель; могильщики сгребали отвалы земли из предварительно отрытой могилы и ссыпали не на крышку гроба Филина, а на мечту Шпындро, заваливая комьями земли те самые, промытые до блеска витрины и пианиста, склонившегося над роялем, и столики с цветами не чета тем, что у ног Гриши - земля покрывала струны инструмента, высилась слой за слоем и уже не нужна палка, подпирающая плавно вырезанную крышку, покрытую черным лаком...
- Каюк?
Шпындро смотрел перед собой и не понимал, вторично ли вопросил Мордасов или злокозненный вопрос крутится в голове сам по себе и сшибает Шпындро мощными кулачными ударами. Сквозь лобовое стекло он видел приближение милиционера, на минуту замершего у покалеченного Гриши и тронувшего за плечо поверженного, ничком лежащего Стручка.
Филин не выказывал признаков жизни, кровь капала обильно и с каждой каплей Шпындро все меньше и меньше надеялся на благополучный исход: сковал страх, но через минуту-другую страх растает, вернее, освободит место желанию выкрутиться и тогда Шпындро пойдет на все ради уютного пианобара в далеком далеке, где никому и не снится бельмастый пионер Гриша, столько лет смотрящий за горизонт.
Станция ожила, Настурция выоралась, замолкла, с облегчением отметила, что с визгом выпорхнули, истаяли винные пары, полегчало.
На площади возникло яркое пятно. Рыжуха, переваливаясь, матрешкой вышагивала от станционного ларька, катилась в раскачку, как ошалевшая квасная бочка и шевелюра ее пламенела в серости окружения. Половина всевековой хны так или иначе напитала огнем редкие волосья Рыжухи и явление ее сейчас напоминало контрастом помидор поверх снежного покрова или белое блюдце на черном покрывале: Рыжуха выпадала из цветового однообразия площади и яркостью своей бросала вызов милицейскому околышу.
Шофер грузовика мусолил обломок гипсового галстука, милиционер приблизился, молча протянул руку, шофер покорно расстался с каменным обидчиком Стручка. Милиционер вертел обломок завороженно, как палеонтолог в раскопе берцовую кость доселе невиданного динозавра.
- Так... - милиционер вынул средней свежести платок и шофер решил, что сейчас страж закона обернет Гришин галстук и спрячет, но милиционер высморкался шумно, смешно потряхивая головой и упрятал платок.
- Я не... - начал шофер и осекся; милиционер поднял руку вверх: мол, помолчи, до поры.
Милиционер тыкал концом галстука в машину Шпындро, прямо в лицо Игорю Ивановичу - слов не слышно - Шпындро видел, как шофер грузовика согласно кивал, по всему выходило, милиционер на стороне грузовика.
Рыжуха наставила груди на сержанта, уперла руки в бока, будто ей недоплатили за кружку кваса, припечатала:
- Убиенные есть?
Милиционер вяло чиркнул взглядом сначала по Стручку, потом сквозь лобовое стекло по Филину: стекло не разбилось и с расстояния в четыре-пять метров милиционер отчетливо видел, что кровь хлещет у Филина из носа и вряд ли стоит опасаться худшего.
- Со станции медиков пригласите. - Милиционер - постовой, с автопроишествиями дела иметь не привык, через минуту оглядывания потрусил к телефонной будке выкликать по проводам собратьев.
Рыжуха опустилась на колени перед Стручком, приподняла расшибленную голову.
- Пьян?
Глаза Стручка кукольно распахнулись и снова закрылись: